...Говорят, замерзать - это совсем не больно, просто засыпаешь и всё. Ещё и что-нибудь приятное во сне видишь. Если не брешут, то вот бы Бессу увидеть, на рассвете, на пороге пекарни, как тем утром... Полные груди, пшеничные косы короной вокруг головы и ярко-голубой василёк над правым ухом. Зубы в улыбке - такие белые. Хоть и крупноваты... Какой-нибудь знатный лорд, наверное, уж никак не счёл бы Бессу красавицей, а ему, Гарету, в самый раз! Точнее, была бы в самый раз, если бы хоть с каким приветом смотрела. Так ведь нет! Он за ней - как телок на привязи, а она называет "заморышем" и глядит как бы сквозь, словно на пустое место, забавно морща курносый нос. Глядела... Через неё и на Стену эту клятую попал: кто ж утерпит, когда Бесса, да с под яблоней с конюхом, чуть не на глазах у всего двора, обнимается-милуется? Подкараулил, значит, конюха этого потом. Сначала думал просто в зенки бесстыжие взглянуть, но так не вышло, а вышло, что будто сам собой скакнул в руку тяжёлый прадедовский нож... Как потом бежал, как поймали, как судили, Гарет плохо помнит: всё смешалось, слиплось в какой-то ком. Врезалось чётко, век не забыть, только как мать воем выла. А Бесса, Бесса не сказала вообще ничего...
А теперь... Да что теперь? Пропадом пропадай через эту Бессу в неполные свои девятнадцать лет! Северные леса ротозеев не любят. Как только умудрился от своих-то отбиться? Ох-хотничек...
Добычу пришлось бросить почти сразу - тяжёлая. В Замке Первый Стюард, конечно, выдаст за такие шутки на вино и на яблочки, но до Замка ещё как-то дойти надо. Живым. И, по возможности, хотя бы капельку здоровым. А дойдя, можно будет первостюардскую воркотню как небесную музыку слушать - лишнее подтверждение тому, что жив и дошёл. Если, конечно, и в самом деле, дойдёшь.
Шансов на то, честно говоря, мало, и с каждым шагом становится всё меньше. Потому что холод собачий, потому что снегу чуть не по пояс, потому что никакой уверенности в том, что грязно-белая туша Стены, действительно там, куда ты берёшь направление, по большому-то счёту, и нету. А небо становится всё темнее и темнее. И собственные руки-ноги - чужие и непослушные уже такие, еле шевелятся. Где ты, Стена? На охоту никогда не ездят так далеко, чтобы можно было совсем потерять её из виду, но когда от холода и усталости мутится разум, трудно понять, действительно ты идёшь к краю леса на юг, или это тебе только мерещится... Отдохнуть бы! Подремать чуть-чуть. Совсем капельку, только чтобы слегка прояснилось в голове. Много-то нельзя, Гарет не дурак, он знает, что много нельзя, так что чуточку. Вон под той гвардейской сосной-выворотнем...

- Смотри! Что это такое там?
- Тёплый-в-чёрном. Живой ещё. Не обращай внимания!
- Давай подойдём!
Девочка смотрит на брата внимательно-внимательно и отчаянно умоляюще. Синие огни глаз от волнения трепетно мерцают, меняя оттенки. Она такая любопытная. Маленькая ещё совсем, только две зимы помнит, и то если считать и эту, нынешнюю, что с неё возьмёшь? Но Эйнер-то постарше и поумнее. Он пытается быть неумолимым.
- Зачем тебе эта гадость? Посланников без него мало, что ли? Идём назад!
- Ну, пожааааалуйста!
- Айрвельде, это может быть опасно! Когда-то давно у Тёплых-чёрных были такие штуки... Тёмный-ненастоящий-лёд-заставляющий-утратить-суть Нехорошие очень, в общем. Вдруг и у него есть?
- А мы тихонечко. Снежными тенями прикроемся, он и не заметит.
- Нет уж! Мы и так слишком близко к Преграде подошли. Пробудивший узнает - головы оторвёт.
Головы за прогулку так далеко от родных пещер Пробудивший действительно оторвёт. И, по-хорошему говоря, будет прав. Слишком мало детей у Снежных Странников и слишком медленно они растут, чтобы их лишаться из-за их же глупости. Беда в том, что у таковых детей эта достойная мысль скользит по самому краешку сознания, никаких чувств толком не тревожа, и мало что знача в сравнении с удовольствием увидеть места, до которых никогда ещё не добирались. И какие-нибудь приключения пережить. Эйнер был старше сестры всего на одну зиму, и если уж говорить совсем честно, отчаянно тяготился ролью осторожного и рассудительного старшего. Потому что приключений никаких они так и не нашли, а Тёплые-чёрные в снегу просто так, всё-таки, редко валяются. И это действительно любопытно.
- Ну, брааатик! Мы же тихонечко. И, если что сразу убежим. Или убьём его, да? Тёплых же легко убивать, ты сам говорил. И все говорят.
Искушение было слишком сильным. В конце концов, Эйнер и сам никогда ещё не видел Тёплых. Во всяком случае, так близко и спокойно лежащих на снегу, в объятиях старого выворотня.
- Ну, ладно, ладно. - пробурчал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно суровее. - Подойдём.

... Говорят, умирающему должны являться боги. С богами как-то напряжённо, во всяком случае, он, Гарет их не видит. А значит, он пока что ни хрена не умирает, а просто спит. И не в лесу даже, а вовсе у себя дома. А раз кто-то за плечо трогает, значит, мама. А если при этом чувствуешь себя так паскудно, будто по тебе целая армия проскакала, значит, маме точно не стоит в этом признаваться. Чтоб не устроила за вчерашние излишества. Седьмое пекло, гнусность-то какая спьяну приснилась: будто он конюха убил, будто его на Стену осудили, а потом он в лесу замёрз... Нет уж, в трактир, особенно с этой скотиной Барни, он больше ни ногой...
Гарет с трудом открыл глаза и оторопел. Потому что за плечо его трогала никак не мама.
Перед ним сидела на корточках девочка лет одиннадцати на вид. Совсем белая девочка. Ни кровинки в лице. Волосы заиндевелые. И вместо нормальной одежды - покров какой-то из мерцающего снега. А вместо глаз у неё...
Гарет никогда не давал повода считать себя самым никчёмным трусом в Замке. К суровой воинской жизни привык довольно легко и быстро, настолько легко и быстро, что все удивлялись, да он и сам удивлялся. За чужими спинами не прятался ни от чего, было - и на медведя хаживал, не в одиночку, конечно. И когда зашивали наживо рану от стрелы паскудного Одичалого, пекло ему в брюхо, ни проронил ведь ни стона.
Но тут заорал. Позорно заорал, да ещё и лёжа подпрыгнул, что твоя живая рыбина на сковородке. А подпрыгнув, положение-то поменялось, увидел в паре шагов ещё и второго. На вид своего ровесника. Той же сволочной породы и с каким-то прозрачным остриём в руке. Он стоял и внимательно смотрел. Тем, чем смотреть-то вообще как - непонятно. Обрывки всех когда-либо слышанных молитв промелькнули в памяти и унеслись, сметённые волной бессловесного, не рассуждающего, ледяного ужаса, в котором не потонуло только дурацкое "За что? Почему - меня?"
- Ты зачем так? - спросила девочка. и Гарет последними остатками разума сообразил, что он услышал вопрос, хотя она не разжимала губ.
Бежать, и даже позорно отползать, было некуда - мешали гостеприимные объятия корней выворотня, о которые дозорный ещё и умудрился как следует приложиться спиной. Впрочем, это было к лучшему, потому что боль отрезвила и заставила взять себя в руки.
- Это у вас так почтительность проявляют? - продолжила спрашивать девочка, - Показывают, что я, мол, тебя так боюсь, ты такой могучий-премогучий?
- Я действительно испугался! - ляпнул Гарет. Разумеется, вслух и мимолётно отмечая, что голосок у него сейчас, мягко говоря, тот ещё.
- А почему? - потребовала объяснений маленькая Иная. И тут же спохватилась - Ой, да! Я же тебя разбудила!
И чуть помедлив, нерешительно:
- Извини!
Тут Гарет, окончательно справился со страхом. Потому что понял, что он продолжает спать и бредить. Только в бреду Белые Ходоки не убивают сразу, а пристают с расспросами и тем более - извинениями. И, к тому же, только в бреду у Ходоков бывают ходята.
Девочка ещё раз потрогала его за плечо. Краем глаза Гарет отметил, что тот второй Ходок по-прежнему стоит рядом, неподвижный, но в том, что он способен в любой миг метнуть своё оружие с безжалостной точностью, сомневаться не приходилось.
- Так ты меня извинил? И-и... Слушай... Мы вас Тёплыми называем. А ты какой-то не совсем уже тёплый..."
До Гарета дошло, что прикосновение девочки-Ходока должно быть обжигающе-ледяным. И раз он это не почувствовал, значит, уже вовсе не способен чувствовать холода. Вот так и умирают дураки Ночного Дозора.
Почему-то эта мысль совсем не показалась сейчас страшной.

- Айрвельде! Пошли! Этот Тёплый-чёрный умрёт сейчас.
- Почему, брат? Мы же с ним ничего не делали...
- Ты, что - забыла? Они умеют умирать от холода. А этот Тёплый ещё до нашего прихода очень замёрз. Он умрёт через несколько минут. И я тебе Посланника сделаю, хочешь?
Мылышка-Иная отрицательно замотала головой.
- Почему, Айрвельде? Посланники из Тёплых-чёрных редко бывают. Хвастаться будешь.
- Я не хочу, чтобы он стал Посланником! упрямо сдвинула брови Айрвельде. - Я хочу, чтобы он остался как есть. Он интересный, Эйнер!
- Но это же невозможно. Не мы придумали Тёплых Тёплыми. Да и зачем он тебе? - Эйнер примеривался, готовясь нанести удар так, чтобы не задеть сестрёнку. - Он всё равно умрёт, он не сможет с нами жить, малышка. Так что отойди, я Прекращу-его-тепло.
- Подожди! Но ведь Айори и Терхалдэна сделали же как-то из Тёплых. Их совсем маленькими принесли - и сделали, Терхалдэн сам рассказывал, помнишь?
- У тех Тёплых кровь особая. И взяты они были в священном месте. А в том, что так из любого Тёплого можно таких, как Айори сделать, я не уверен.
Глаза Айрвельде блеснули азартом.
- Братик! А давай попробуем!
- А если не получится?
- Если не получится, вот тогда Посланника и сделаем!
Эйнер задумчиво смотрел то на сестрёнку, то на Тёплого. Тот уже практически не шевелился, и даже совершенному зрению Странника было непросто разглядеть парок его дыхания, настолько он был крохотный, редкий и слабый.
Мысль попробовать создать Пришедшего-отныне-равного казалась невероятно соблазнительной. Хотя бы уже потому, что получалось это только у самых могучих, умелых и знающих. То-то все удивятся, если получится. Старшие рассказывали. что когда-то были времена, когда Странников было больше, чем сейчас, и они были гораздо сильнее. Тогда многие приводили Тёплых, чтобы сделать их частью своего прекрасного и удивительного прозрачного сверкающего ледяного мира. Тем более, что по сути, это просто - надо только изменить Тёплому кровь, заронив в неё частицы соответствующих чар. Сейчас многое изменилось. И чары ослабели, и Тёплых, способных принять их, не став обычным Посланником, почему-то стало мало. Всего-то несколько древних семей, чьи предки помнили ещё Долгую Ночь и в Погибельной битве сражались отнюдь не за Тёплых...
Ладно. В конце концов, они ничего не теряют.
Юный Иной подошёл к скорчившемуся у корней сосны Тёплому, взяв за плечи вытащил его на открытое место. Тёплый лежал неподвижно, хотя был ещё жив.
- Смотри, Айрвельде! Нам надо обнажить часть его тела, чтобы эта его "одежда" не мешала, и нанести небольшую ранку когтями, вот так...
- А лицо подойдёт? - Айрвельде совсем не хотелось возиться с непривычными предметами.
- Главное, чтобы частицы нашей силы попали в его кровь. Старшие могут делать это легче и проще, а величайшим из великих вообще, как рассказывают, достаточно одного прикосновения. Но нам-то пока что до этого уровня ходить и ходить.
Коготок Айрвельде нерешительно коснулся левой щеки Тёплого, помедлил, провёл вниз наискосок полоску, быстро набухшую кровью - тёмно-красной, непрозрачной кровью людей.
- Шрамик останется, некрасиво будет, посетовала девочка, уставившись на творение рук своих. - А что делать дальше.
Брат подошёл к сестре сзади и положил ей руки на плечи, объединяясь.
- Мы должны наделить его частью Зимы, живущей в нас. Сосредоточься. Почувствуй, как она течёт. Я тебе, как видишь, помогаю. Если у нас получится, у него вспыхнут глаза.
Несколько минут с Тёплым ничего не происходило. Хотя Айрвельде сосредотачивалась изо всех сил. Увы, этих самых сил не так много у Странницы, которая помнит только полторы зимы. Эйнер держал девочку за плечи, стараясь бережно накрыть своим собственным холодом, пронизать им обоих. От напряжения чуть кружилась голова и покалывало в пальцах. Скорей бы это уже хоть чем-нибудь кончилось!
Одетый в чёрное Тёплый (Или уже в любом случае не Тёплый?) вдруг задёргался, забился, заставив Айрвельде сначала свободной рукой опереться на его грудь, а через мгновение и вовсе, для пущей тяжести, сесть на него, вжимая в снег. Эйнер едва не выпустил худенькие плечи сестры, разорвав связь... Он успел подумать, что они все трое, наверное, выглядят совершенно по-дурацки.... И тут всё кончилось.
У них получилось. Тёплый (Точнее, конечно, какой он, к Детям Леса, теперь Тёплый) затих, расслабился и открыл глаза.
Морозно-синие, мерцающе-светящиеся. Осмысленные.
У них получилось! Эйнер вскинул руки к тёмному небу и огласил лес пронзительным торжествующим воплем. Айрвельде, вымотавшаяся больше брата, к воплю присоединяться не стала, но улыбалась так светло, так победно, что всех Тёплых мира не жалко силы было преобразить ради того, чтобы только не гасла эта улыбка.
У них получилось.
Девочка быстро встала с начавшего приходить в себя Пробуждённого. Она отступила на шаг и восторженно смотрела на их с Эйнером творение.
Пробуждённый сел в сугробе, ошалело покрутил по сторонам головой. Посмотрел зачем-то на свои руки.
- Не холодно, - растерянно сказал он.

Автор - Туоми Тууликки

Городская сказка. А ммне - "вдохновлялка". )))

Творения людей, что верно служат им, - о чем могут мечтать поезда, мыслями, чаяньями, обрывками разговоров перевозимых во множестве людей - обретшие сознание, одушевленную суть?
"Девятка" с радостью рассказывает коллегам и печальным призракам, навеки привязавших себя к подземке, о боре, что был на месте шумного города, о маленькой деревеньке и городе Новониколаевске, о несговорчивом инженере, что проектировал мост через сибирскую реку - кто знает, был бы иначе город, мчался бы по рельсам сине-голубой метропоезд... "Девятка" помнит - памятью людей, памятью фотографий из архивов, копии которых прикреплены в салоне, - как начинался город, обрученный со своевольной рекой. Помнит оседлавших стальных птиц людей - настоящих людей - и тех, кто поднялся еще выше, чтобы достать до звезд. Поезд грезит о путях, что однажды упрутся прямо в небо - и всегда прибавляет ход, когда перегон ведет к Гагаринской, станции, так похожей на космический корабль (и далекие звезды-огни во мраке высоких сводов).
Стуком колес, рокотом мотора, голосом диктора читает напевные строки великого поэта, что узорно начертаны в салоне, резвый "двойка "- и мечтает о той самой осени, чарующей сердца и взгляды, о перекрестках осенних путей, что становятся судьбоносными.
"Двадцать второй", что носится стремглав по линии правого берега, левого вовсе не зная, грезит о небе, о золотой ордене-звезде - одной из тех, которыми украшена станция маршала Покрышкина, где парит под сводами маленькая желтая птица-самолет. И в грезах первый небесный поезд мчит сквозь облака, пролагая путь, ловя крыльями ветер, как одна из сотворенных человеком стальных птиц.
Меж небом и водой мчится по метромосту через Обь "восьмерка", приветствуя миганием фар встречный "тринадцатый", жалея лишь, что машинист не позволяет прибавить ход - тогда можно было б представить, будто и впрямь - летишь, и нет ничего, кроме ленты реки внизу и небесного моря сверху...
О многом грезят поезда...

Ночами станции таинственно-темны, едва-едва горят далекими звездами в выси светильники, ночами - иное время, время сказок и сказочных существ, и нет нужды таиться обитателям подземной железной дороги, тоннелей, станций и переходов. Голосами дикторов говорят поезда друг с другом, рассказывают обо всем, что слыхали днем, дивятся людям.
И вьется под сводами чистая, высокая мелодия флейты, скользят странные хрупкие тени - то являются фэйри метрополитена.

Из-за злато-полосатых колонн Золотой Нивы, из березовых окошек перехода Березовой рощи - березовая роща летом, осенью, зимой (люди спешат по переходу, не глядят на блики малахитового мрамора, не видят ликов за застывшими в пойманном миге стройными стволами берез) - тень, стройный силуэт, лукавый взгляд, отзвук звонкого смеха. Фэйри, городские фэйри - серебро волос и лунное сиянье громадных глаз - обитают в метро, сиды* их - подземные станции и туннели, мраморные колонны и застывшие панно - их лес, дивные города их - цветные витражи Речного, пути их - две стальные полосы, что ведут прямиком туда, куда надо.

Озоруют порой фэйри, принимают облик поездов, как данни и прочие - коней, кошек и псов - и не дивись, оказавшись вдруг, не помня как, совсем на другой станции, чем желал, а то и вовсе - на другой линии, выход же наверх, в город, приведет туда, где и станции-то нет! Внутри небывалый поезд - застывшее мгновение осени (самое время фэйри!) - сам поезд рыже-золотист, плакаты-картины внутри - осенние леса, небеса и воды, клин журавлей и заброшенная мельница, и мосток через пруд, покосившийся домик; и даже поручни - золотисты. Никогда такой поезд не ходил по этим путям, но, пока едут внутри, люди того не помнят. Верить в чудо куда как сложней, чем не замечать его!

Ласкают, обихаживают, будто любимых коней городские фэйри метропоезда, и туманятся фары-глаза, чуть слышно рокочут-мурлычут моторы. Поезда любят фэйри и, повинующиеся днем рукам человека, ночами охотно мчат туда, куда желают фэйри - не в службу, в дружбу, и пути, стальные пути ведут в луга и к звездам, в золотые поля, где волнами ходят спелые колосья, и зеленые холмы - ночами поезда вольны, как дикие кони.

Поет ночами флейта, чирикают сонно попугайчики на станции Ленинской, будто в танце, плывут в громадном аквариуме рыбки, скользят по стенам станции Сибирской, оживая, силуэты зверей и птиц - танцуют мозаичные цапли, ступают величаво олени, мчится собачья упряжка, распахивает крылья грозный тотемный ворон. Скользят по мрамору пола, танцуют с призраками фэйри; выбирается из темноты тоннелей Гусеница - темной синевы, мохната и говоряща; где-то в стороне станции Октябрьской Индриком бродит последний мамонт.

Грезят метропоезда - мчаться бы с ветром наперегонки в степи, где морем волнуются травы и сед шелковый ковыль, домчаться до звезд по легшим на воду путям из лунного света иль закатного алого солнца, грезят о свободе и солнечном ветре, о Великом Пути, что ведет в бесконечность, - и всякий, сев на поезд, обретет на Пути свою судьбу.

Стучат колеса поездов - неумолчная музыка железной дороги.
Поет флейта фэйри, обитающих в метро.
Спеша, приостановись на миг средь суеты толпы, прислушайся, посмотри краешком глаза...
И помстится - далеко-далеко поет флейта, а осенний поезд-оборотень озорно подмигнет круглым глазом-фарой.


*сиды - пустотелые холмы, отсюда название обитающих в них фэйри
*останки мамонта были найдены при строительстве станции
*говорящая гусеница в метро - городская легенда девяностых годов, тогда подобные легенды были очень модны

Заложники чужой и злой забавы,
Солдаты подлой маленькой войны,
Мы были правы, беспросветно правы -
Той правотой, что тяжелей вины.

Нам убивать учиться было рано,
Но, с ночью и безумием на ты,
Сидящие у темного экрана,
Пьянели мы от этой правоты.

Спасаемые местью - не любовью,
Рисуя крест, ни капли не святой,
Отхаркивались гордостью, как кровью,
Давясь проклятой этой правотой.

Мы, возвратясь с заданья, как из бреда,
Ложились спать, и были сны чисты -
Охотники такого злого света
Хранимы мраком этой правоты.

И бог с тоской глядел с небес кровавых
На нас, навек застывших за чертой,
На тех, что так светло и горько правы,
Последней, самой страшной правотой.

*****



Кто-то отмечен и кто-то оплачен,
Взгляд будет злым и удар будет точным.
Девочка в школьной матроске заплачет -
Вновь никого в магазине цветочном.

Белый котенок на глупое счастье,
Чья эта тень? Привидения? Воры?..
Кто-то отмечен, а кто-то не властен
Ни отменять, ни менять приговоры.

Оперативок бестрастные строчки,
Гордые речи, прощанья, проклятья.
Вновь никого в магазине цветочном -
Вайсс на заданье, а девочка плачет.

Кто кого предал, да ну это к черту!
Город не скажет, где были мы ночью,
Сталью крест-накрест чей мир перечеркнут?
Нет никого в магазине цветочном.

Нет никого здесь, и девочка плачет,
Белый котенок сбежал, оцарапав...
Кончился дождик и воздух прозрачен.
Роз лепестки тихо падают на пол.

***************

Снова умер, но, наверно, ненадолго.
Я давно кричать умею только молча.
Ничего во мне, пушистеньком, от волка
Но на свете стало холодно по-волчьи

Эта бедная луна над этажами
Охранять меня, бездомного, устала.
Мне, пушистому, нестрашными когтями
От судьбы самой отбиться шансов мало.

А над городом пронзительное небо,
А над городом апрель в январь играет...
Мне на небо уповать совсем нелепо -
Для котят ведь не бывает в небе рая

Ну, а дом? А он всего лишь только снился
Той одной почти что тёплой летней ночью.
А казалось - я почти что научился
Выдираться из капкана одиночеств...

А казалось, я домучился, дорвался,
Будет мне матрасик мягонький и блюдце...
Облака кружатся в бесконечном вальсе,
Знают истины и надо мной смеются...

*************

В нашем аду всего-то четыре круга.
В нашем раю темно и воняет гнилью.
На перекрёстке насилия и бессилья
Слишком легко в зеркалах не узнать друг друга.

Слишком привычно позабывать молитвы,
Слишком привычно прятаться за словами...
Розы качают глупыми головами
Вслед уходящим в ночь на чужую битву.

В наших глазах слишком много усталой стали,
Мы говорим о незначащем, пряча взгляды.
Натанцевавшись с безумием до упаду
Спим безмятежно, как даже детьми не спали.

Смерть - это даже, наверно, чуть-чуть забавно,
Боль - это слишком привычно, чтоб быть заметным.
Город роняет неверные пятна света
Вслед уходящим в ночь за последней правдой.

В наших руках справедливость котёнком - гладим.
Боженька в небе, наверно, устал смеяться.
Но всякий раз получается возвращаться,
Значит, Он всё же нас любит чего-то ради.

Значит, нас всё же боится призвать к ответу
Тьма, у которой мы отняли клок всевластья.
Розы головки клонят, желая счастья
Нам, уходящим в ночь, чтоб успеть к рассвету.

*******************

К пятой серии.

А бог наверно есть. Но в него не верю -
Он никогда еще меня не сохранил.
В очередную ночь распахиваю двери -
Я уходить привык. Я часто уходил.

О лезвие шоссе ладони ранит ветер,
О лезвие шоссе, пронзающее даль...
Что? Я живу в аду? А я и не заметил,
Отметил только как я больно взрослым стал.

Ты мог убить меня, но вышло по иному,
Наверно, я теперь у вечности в долгу.
Не ты, а я в замке вращаю ключ: "Я дома!",
Не я, а ты лежишь на сонном берегу.

По лезвию шоссе стекала кровь заката,
По лезвиям когтей стекала кровь врага,
Врага, что угощал мороженым когда-то,
Врага, с которым я с английского сбегал.

Я обойдусь без слез, все правильно, не так ли?
Он был мои врагом, и поделом врагу...
На лезвие шоссе, тяжелое как капля,
Дурацкое "прости" само упало с губ.

Они лежали, обнявшись, на старом-престаром, пережившем все возможные и невозможные испытания плаще ночного дозорного.

Зима успела обрести уже полную силу, туманы и частые оттепели начала её правления сменились калёными морозами и безупречной прозрачностью исчерна-синего беспредельно высокого неба, усыпанного сверкающими льдинками звёзд.

— Когда я был ещё совсем юным Пробуждённым, мне нравилось думать, что там на небесах — великие Странники прошлого. Вдохновенные прорицатели, мудрецы и все Короли Ночи,— заговорил Эссейнир Белая Река, рассеянно-ласково водя ладонью по груди супруга. — А ты? Ты никогда так не думал?

— О Королях Ночи точно нет! — улыбнулся Алтэрин Презревший Преграду. — Ты, кажется, начинаешь забывать, что я Обращённый, а не Пробуждённый.

— Нет, я не забываю, конечно. Я имею в виду, что ты, может быть, тоже во что-то такое верил. Ну, например, что там скачет в темноте сам милорд-основатель дома Маллистеров, а звёзды — это искры из-под копыт его коня.

— Мне слишком рано объяснили, что на небе живут боги, а не люди, — признался Алтэрин. — У нас в замке был невероятно скучный мейстер.

Эссейнир встал с плаща, подошёл к растущему в нескольких шагах от места, на котором он был расстелен, белому сердце-древу. Осторожно погладил по коре хмурое лицо.

— Я раньше никогда не верил в богов. А теперь...

— Что теперь? — Алтэрин тоже поднялся и подошёл к священному дереву. — Стал верить?

— Почти. Потому что мне иногда кажется, что наша встреча — это кем-то спетая песня. Красивая и капельку печальная песня о верности и любви. А кто ещё, кроме богов, мог спеть песню, которая сбывается?

Он тихонечко засмеялся — шорох-перезвон тоненьких льдинок.

— Помнишь, как я всё никак не мог взять в толк, что такое это ваше Седьмое пекло?

— Помню, — Алтэрин подобрал красный листок и подойдя к любимому поближе, пристроил в его роскошных чёрных волосах.

— Ну, вот, — шутливо надулся Эссейнир, — теперь я похож на Живущих Летом!

— Нисколечко не похож. Просто тебе очень к лицу что-нибудь яркое. Почему ты сам никогда не украшал свои волосы?

— Просто в голову не приходило. И в конце концов, если лесной мусор в моих волосах так нравится тебе, сам этим и занимайся всякий раз после того, как я проснусь. Седьмое вот это самое твоё пекло! — ругательство Эссейнир произнёс очень старательно. Потому что запомнил и выучил его на мало привычном вестеросском Всеобщем. Перевести это понятие на скрот Алтэрину-Обращённому так и не удалось. Даже, когда он в совершенстве постиг наречие Снежных Странников.

Место было то самое. Именно это чардрево видело, как одинокий чёрный брат пытался выстоять против Посланников и как Иной пришёл к нему на помощь. А теперь Эссейнир и Алтэрин просто любили приходить сюда. Ласкать друг друга, устроившись на стареньком плаще, любоваться звёздами, разговаривать обо всём на свете. Здесь у их любви был дом. И небо хранило бесконечные «А помнишь?».

Близился праздник Благодарения Ночи, уже второй, который они встретят вместе. Далеко-далеко в прошлом — вечность назад? пропасть назад? — Алтэрина звали иначе, и он даже не подозревал, что существует такой праздник. Он о многом тогда даже не подозревал.

— Кстати, совсем забыл тебе сказать, — спохватился Эссейнир. — Мейахнар передавал, что есть новости из Дозора.

Мейахнар Любимец Ветра, не боявшийся со своим скъятом, таким же отчаянным, как его предводитель, наверное, даже пресловутого пекла, так и держался неподалёку от Преграды-Стены. С тех самых пор, когда он оказался там, потому что ему захотелось проверить, насколько близко к ней вообще можно подойти беспрепятственно, а младший братишка, сумасшедший от первой любви, попросил его приглядывать за чёрной вороной по имени Элтон Маллистер. Любимцу Ветра понравилось, как говорил он сам «дёргать опасность за плащ», и теперь он постоянно бродил там и периодически рассказывал что-нибудь о делах замка.

— Какие новости? — Алтэрин посерьёзнел.

— Плохие, но такие плохие, из которых рождаются хорошие. Умер ваш старик-командующий. Вроде бы от печени. А новым, скорее всего, станет тот мудрый воин, который провожал тебя тогда на нашу сторону. Ты ему тогда ещё своё драконье стекло отдал. Во всяком случае, по словам Мейахнара, большинство братьев хочет именно его.

— А Первый Разведчик?

Эссейнир презрительно скривился.

— Первый Разведчик... Мейахнар говорит, что он уже дохлая ворона, хотя сам ещё не знает об этом. Рано или поздно он высунется из замка. И не успеет даже об этом пожалеть.

Лукавинка в глазах Эссейнира безошибочно подсказала Обращённому, кто именно мог дополнительно попросить Любимца Ветра об этом. Хотя, может быть, никаких дополнительных просьб было и не нужно — Первый Разведчик как раз из тех людей, что способны довести до жажды убийства даже каменную стену. Гораздо важнее было то, что дозор, оконченный этим мерзким типом, мог означать пусть слабенькую, но надежду, пусть призрачную, но возможность однажды увидеться с сиром Джорреном, Гартом-ланниспортцем и всеми остальными, кто был Элтону небезразличен в чёрном замке.

Эссейнир так и не разучился подхватывать его мысли.

— Если хочешь, мы отправимся туда после Благодарения Ночи. Покрутимся поблизости, как Мейахнар, может, что-то у нас и выйдет. Кстати, мне тут знаешь, что на ум пришло?

— Что? — спросил Алтэрин, не подозревая никакого подвоха.

— А вот что! Смотри: обращал-то тебя ни кто иной, как раз, как Мейахнар. Мне он этого не доверил, как младшему, сам всё сделал.

— Ну, да... Я не понимаю, причём тут это.

— При том, что, похоже, не только он тебе частицу вечной Зимы передал. Но и ты ему — какие-то странные чары вороньих перьев. Так что в том, что брат теперь самозабвенно в разведчиков играет только ты один и виноват! — Эссейнир звонко рассмеялся и кинул в бывшего дозорного пригоршню послушного снега.

— Ах ты... — с притворной яростью зарычал Алтэрин, пытаясь поймать и примерно наказать насмешника. Через несколько мгновений у него это получилось, и оба с хохотом бухнулись в сугроб.

Лицо, вырезанное на белом древе выглядело сейчас очень недовольным. Наверное, глядящему его глазами богу не нравилось, что шуточная драка, как он видел уже много раз, закончится поцелуем, а после поцелуя, опять же, как он уже много раз видел, последует всё-то, чему естественно следовать за поцелуями.

Может быть, этот бог считал, что таким древним, могучим и даже зловещим существам. как Белые Ходоки надлежит вести себя всё-таки ну, хоть капельку посолиднее.

Когда схлынула ярость, и багровые сполохи перестали плескаться перед глазами, Элтон осознал, что влип. Крупно влип. Нельзя было терять голову и убивать Флауэрса, нельзя! Ведь понимал же это, ведь не собирался. Само собой как-то всё получилось, а теперь из-за вонючего бастарда пропадом пропадать!

Всё-таки убийство одним дозорным другого дозорного, даже совершенно отвратительного и никем не любимого, вроде Флауэрса, это более, чем очень серьёзно. Это неслыханно! Даже поединки чести, тщательно выдержанные по всем рыцарским правилам, строго-настрого запрещались. Даже явственные случайности досконально расследовались, и допустившим их братьям грозило суровое наказание. Чёрный воин, принеся клятву, дарит Стене не только жизнь свою, но и смерть, так что гибнуть имеет право исключительно на вылазках, да ещё от болезни. Или — по приговору Командующего. В общем, ни в коем случае не по собственной воле и не по воле равных себе, такая роскошь — для тех, кто живёт на юге. А живой щит царства людей не принадлежит сам себе.

Элтон всегда знал это, но раньше глубоко как-то не задумывался. А если и задумывался, то легко и мимолётно. Бросив на плечи чёрный плащ, ты становишься защитой зелёного застенного мира, клинком юга, поднятым против зла, что может прийти с севера. Это тяжело, зато более чем достойно. А в том, чтобы не принадлежать самому себе для выходца из старинной благородной семьи и вовсе не было ничего странного и особо удручающего — те, кто рождён в замках и наречён именем, хранимым в исторических книгах, иначе и не живут. Они — звено в цепи предков и потомков, малая частичка великого целого. Лорды и леди существуют не для себя самих, а ради приумножения славы своего Дома.

И уж тем более даже в голову не могло прийти молодому Маллистеру, что однажды узы братства превратятся для него в оковы. Что с Дозором вдруг окажется вот настолько не по пути. Его всё, в общем, в Дозоре устраивало. Ровно до того дня, когда встретил под сердце-древом Белого Ходока по имени Эссейнир... Собственно, и просторца мерзотного Элтон убил из-за этого, на самом деле. Потому что слишком уж неистовой яростью обернулось накопившееся отчаянье. А так бы, может, сумел бы холодной головой что-нибудь другое придумать. Наверное. Что ж, зато теперь, если Элтона и казнят, то хотя бы не из-за Эссейнира. Хоть какое-то утешение имя и образ Иного всеми этими судами-следствиями пачкать не будут!

В подвале было холодно. И телу — от цепенящей затхлой сырости, и душе — от мыслей о том, что предстоит дальше.

Наверно, как положено в таких случаях, устроят действительно следствие и суд. И на суде надо будет что-то говорить в своё оправдание. А что тут можно сказать? Правду? «Лорд-Командующий, я убил Ретта Флауэрса, потому что вышеупомянутый Флауэрс меня домогался?» Вот ровно так и сказать, при всём честном Дозоре? Как-то, мягко говоря, не тянет. Соврать? А что именно соврать? Кстати, а почему этот уродский просторец оказался возле конюшни, когда Элтон приехал? Мастер над оружием же отправил его под арест, и ослушаться бастард не мог, это исключено...

Снаружи за дверью послышалась тихая возня, скрипуче повернулся ключ в замке. Элтон не стал вставать навстречу тому, кто собирался войти, уж эту крохотную вольность может позволить себе любой арестованный. Особенно, если холод пронимает до костей, заставляя сжиматься в возможно более плотный комок, чтобы сохранить жалкие крохи тепла, ещё живущие под одеждой.

Когда начал поворачиваться ключ, Элтон подумал, что это ему прислали из трапезной еду, голодом в Ночном Дозоре всё-таки не наказывали никогда и никого. Но вместо стюарда в холодную темноту шагнул сир Джоррен Вейр.

— Как же это вышло, Маллистер, а? — винтерфеллец, не чинясь, сел рядом с Элтоном на пол, привалившись спиной к шершавой влажной стене, — От вас, честно говоря, не ожидал...

Похоже, северянин смущался, слова он подобрал отчаянно неловко. Будто не к братоубийце обращался, а к мальчишке, пойманном на воровстве яблок из чужого сада.

— А как вышло, что Флауэрс оказался не под арестом? — вопросом на вопрос отозвался Элтон, ёжась в тщетной попытке хоть как-нибудь согреться.

— Мерт Хэйтон, один из тех, кому в эту ночь предстояло дежурить на Стене, неожиданно схватил лихорадку. Заменить его было некем, вот Флауэрсу и отменили исполнение наказания. На одни сутки. Отстоял бы смену и всё равно пошёл.

Элтон молча кивнул. Хотя бы на один из его проклятых вопросов нашёлся простой и ясный ответ.

— Как всё-таки вышло, что вы его убили? — продолжал расспрашивать винтерфеллец. — Бастард чего-то от вас хотел?

— Явно тоже самого, чего и тогда в оружейке, — зло выплюнул Элтон. — А то вы сами не понимаете!

— Понимаю, — мастер над оружием вздохнул. — Понимаю. И на суде буду говорить в вашу защиту, Маллистер. Не прямо, конечно, а как-нибудь в духе: Флауэрс неоднократно оскорблял его честь, и так далее. И думаю, что моего слова будет достаточно, чтобы вы подешевле отделались, — Он помолчал и добавил: — Честно говоря, Маллистер, я вам едва ли не «спасибо» говорить должен. Я терпеть этого ублюдка не мог.

Элтон досадливо помотал головой.

— Флауэрса, по-моему, весь замок терпеть не мог.

— Точно. Вонючка, он Вонючка и есть, невелика потеря для Братства. Но я не понимаю другого, Маллистер.

— Чего «другого», сир Джоррен?

— Этой сумасшедшей ярости. Вы всегда были спокойным, выдержанным человеком. Убить бастарда — да, я бы на вашем месте тоже вынужден был его, наверно, убить. Но чтобы так... Понимаете, вас с трудом оттащили от Флауэрса четверо дюжих мужчин. Вы себя не помнили, вы рычали и только что не кусались. Вас легко можно было принять за сумасшедшего. И это ведь не просторец вас так, довёл. Он, скорее уж, стал последней каплей. А сам не свой вы ходите с того самого рейда.

— Это что — так хорошо видно? — вскинулся Элтон. Седьмое пекло, этого ещё не хватало! А он-то, наивная летняя зелень, думал, что хорошо прячет свои чувства...

Винтерфеллец чуть улыбнулся. Едва заметно, самыми уголками губ и очень печально.

— Вам сколько лет, Маллистер? Девятнадцать? А мне скоро пятьдесят, и ровно девятнадцать из них я провёл в Дозоре. Последние десять — готовя к присяге новых братьев. И Вы полагаете, что от меня в этом замке вообще можно хоть что-то утаить?

— И что же, со мной, по-Вашему случилось, сир Джоррен?

— В подробностях, конечно, не знаю. Я же не древовидец. Но что-то произошло в этом рейде, что-то такое, что перевернуло вам жизнь. После вашего возвращения мы с Первым Разведчиком спорили о вас, Маллистер. Он утверждал, что оставшись тогда один, вы с кем-то снюхались, и, как он выразился, «нам ещё повезёт, если только с Одичалыми». Я утверждал, что нет. И я доказал свою правоту — отпустил вас одного за Стену, но вы не дезертировали! Вы даже ни с кем там не разговаривали, как был вынужден признать кравшийся за Вами наблюдатель, приставленный сиром Тарвианом. Только вот, вы совсем не думали и об охоте, предавались каким-то явно очень мрачным мыслям. А зайца подстрелили для отвода глаз. Так что Первый Разведчик продолжает вас подозревать невесть в чём.

— «И, наверное, у Хэйтона нет никакой лихорадки!» — про себя добавил Маллистер.

— Значит, он меня проверяет? — сказал он вместо этого. Сир Джоррен всё-таки не заслуживает грубостей, Элтон, как, впрочем, и все другие молодые дозорные, слишком любил и уважал своего мастера над оружием, недостойно было бы позволить себе срывать на нём злость. Хотя сдерживаться сейчас сложно. Несмотря на холод, измотанность и то, что он, Элтон, мягко говоря, не в том положении, чтобы позволять себе выказывать гнев.

Злости накопилось слишком много. Её сейчас хватило бы на десяток оскорблённых Таргариенов. Ну, господин Первый Разведчик, ну, всеми богами проклятый сукин сын! Значит, он с самого начала обо всём догадался? И наладился шпионить. Причём, хорошо, если только за одним подозрительным Маллистером шпионить, собирая доказательства вины его перед Дозором. А если... По спине пробежали мерзкие мурашки. Если эта тварь хотела через него, Элтона выследить и убить Эссейнира? Или того Иного лорда, с которым у твари когда-то не состоялось побратимства, Торнейар его зовут, кажется?

Холодное надменное лицо. Колючий взгляд почти бесцветных глаз в спину. «Он выбрал Дозор»...

— Проверяет, — кивнул северянин, — А я его переубеждаю всё время. Я хочу верить вам, Маллистер.

Седьмое пекло!

Мастер над оружием не лжёт, он действительно хочет ему верить! Он сам не способен даже на самую крохотную подлость, и потому плохо умеет подозревать оную подлость в других. Истинный рыцарь Винтерфелла...

И как бы этой скотине Первому Разведчику не пришло в голову подозревать, что и сир Джоррен в сговоре с дезертиром и предателем.

Нет! Уж вот этого уж никак нельзя допустить! И пусть сукин разведывательный сын хоть шкуру потом с преступника заживо сдирает! Кажется, он, Элтон Маллистер, сейчас, наконец, способен принять правильное решение.

Недавно он истязал себя мыслями о том, что у предателя-де есть только один выбор — кого именно предавать.

Он был неправ. У предателя должен быть ещё и ответ на вопрос: что предавать нельзя.

Сейчас он этот ответ нашёл. Не разумом — сердцем. Нельзя предавать доверие сира Джоррена. И допускать, чтобы Первый Разведчик, будь он проклят, мог использовать Элтона для своей охоты на Эссейнира и Торнейара! Через что угодно остальное ради этого перешагнуть можно.

Даже, если это собственная жизнь.

Если сир Вейр узнает правду, Элтона казнят. Не смогут не казнить. А с мертвеца взятки гладки, его не втянешь в интригу, не используешь, чтобы шпионить. "Его звали Элтон Джон Маллистер, и теперь его дозор окончен". И всё. А Эссейнир будет жить. И неведомый этот Торнейар, кое-что понимающий в Ночном Дозоре тоже будет жить. А мастера над оружием не обвинят в том, что он прикрывал дезертира.

Элтон набрал в грудь воздуха, будто перед прыжком с обрыва в воду. Впервые за весь этот, недолгий ещё, впрочем, разговор, посмотрел на мастера над оружием прямо, глаза в глаза.

И начал рассказывать винтерфелльцу правду. Это было трудно и больно, слова выплёскивались из горла толчками, будто кровь из вспоротых жил. Но только это сейчас было по-настоящему нужно.

Правда иногда умудряется оказываться нужнее, чем жизнь. И даже нужнее, чем любовь.

Прощай, Эссейнир! Меня казнят, но это произойдёт с южной, а не северной стороны Стены, так что ты об этом никогда не узнаешь. Какое-то время ты будешь день за днём, раз за разом бросать в пустое небо свой Зов. Потом смиришься и перестанешь. Зато тебя не убьют. А если и убьют, то не при посредстве человека, обязанного тебе жизнью, человека, который любит тебя. И твоего лорда тоже не убьют, так что он поможет тебе не стать Помутневшим, когда ты поймёшь, что этого человека тебе уже нет смысла звать и ждать.

Прощайте, сир Джоррен, рыцарь Винтерфелла! Я дурак, я только сейчас понял, что любил вас больше, чем умел любить родного отца. Я всегда стремился быть похожим на вас, будь я трижды дезертир и предатель. Сейчас, мне это, кажется, удаётся, и вы не пострадаете из-за меня...

Прошло несколько дней, считая ту их часть, что ушла на дорогу обратно в замок.

Конечно же, в течении всего пути Элтона хлопали по плечам, засыпали вопросами и наперебой признавались, что до трясучки завидуют такой везучести.

Конечно же, те же самые возгласы и вопросы повторялись и после возвращения. Услышать элтонову историю о том, как он, заблудившись на ночь глядя в Зачарованном лесу, не только сам жив остался, но ещё и упыря окончательно в могилу отправил, хотели, кажется, все до единого обитатели старой мрачной крепости. И всем им Элтон повторял одно и то же, слегка запинаясь и изо всех сил отмахиваясь от похвал и славы, «Что вы, что вы, мне просто повезло, что-то отвлекло остальных, но что это было, я не знаю»... Молодому лорду отчаянно хотелось верить, что со стороны это выглядит проявлением скромности. А не тем, чем было на самом деле — боязнью сболтнуть лишнее.

Лорд-Командующий и Первый Разведчик тоже хотели услышать его рассказ. Для чего Элтона даже, впервые за весь его невеликий пока что срок службы, пригласили в личные покои вышеозначенного Командующего. Во время этого разговора с юного дозорного не семь, а целых, наверное, тридцать семь потов сбежало — начальство интересовало буквально всё. Каждая крохотная мелочь, все возможные подробности, чуть ли не сколько раз он отливал с момента, когда понял, что потерял отряд и до своего благополучного с оным отрядом воссоединения. И глаза у обоих допросчиков были стальные и недобрые. Холоднее, чем у Иных, даром что не светились.

Раз за разом они заставляли Элтона повторять свою историю, целиком и по кускам, то и дело перебивая самыми разными вопросами. «Видел ли что-нибудь необычное?» «Откуда этот мертвец пришёл, с какой стороны?». «Что ты делал, оставшись один, всё время перед тем, как добрался до чардрева?» И так далее, и тому подобное, до мутной дурной бесконечности. В конце концов, Элтон озверел настолько, что напрямую спросил Лорда-Командующего, уж не подозревает ли тот его в дезертирстве, и если да, то чем он, Элтон Маллистер. заслужил этакое бесчестье? К тому времени голова у несчастного чёрного брата уже шла кругом, лицо цвело красными пятнами, голос срывался, а в мыслях крутилось только одно: если даже вдруг действительно объявят дезертиром и повесят, то хотя бы после казни, наконец, отстанут! После этой вспышки бессильного гнева командиры, наконец, оставили его в покое. То ли всё-таки поняв, что парню действительно всего лишь невероятно повезло, и взять с него нечего, то ли испугавшись, что Элтон, чего доброго, грохнется сейчас в обморок.

В общем, его отпустили. Слезли с живого, как любил выражаться Гарт из Ланниспорта, элтонов обычный напарник по тренировочным поединкам. Первый Разведчик, правда, почему-то после этого обзавёлся неприятной привычкой провожать рядового Маллистера колючим пронзительным взглядом всякий раз, когда злосчастному рядовому приходилось с ним столкнуться. Интерес же прочих братьев к элтоновским приключениям постепенно сошёл на нет. В конце концов, сколько можно трепаться в трапезной об одном и том же, если это, конечно, не бабы? К тому же, из Восточного Дозора-что-у моря докатилась сплетня о том, что какой-то тамошний недоумок спьяну навернулся со Стены, но, вроде бы, остался в живых и даже не калекой. Так или иначе к началу третьей с возвращения седмицы жизнь Элтона Маллистера вошла в обычную колею.

Во всём, если не считать, что встреча с Эссейниром упрямо не хотела не то что забываться совсем, но и просто покидать мысли чёрного брата сколь-нибудь надолго.

Элтон сидел в библиотеке, или в трапезной и думал о Белом Ходоке. Бежал поутру на оружейный двор и думал о Белом Ходоке. Стоял на треклятой Стене в треклятом карауле (Рейдов с его участием в ближайшее время начальством не предполагалось) и всё равно думал о Белом Ходоке. А по ночам Иной ему снился.

Сны, надо сказать, были паршивые.

В них Эссейнир, смеясь своим шелестящим смехом, спускал на Элтона упыря с лицом Лорда-Командующего. Объясняя мысленной речью, что это — в наказание за то, что Элтон мало того, что мужеложец, но ещё и развёл костёр без разрешения. Или сам был Лордом-Командующим, и отправлял Элтона в лес ловить Одичалых и делать из них Белых Ходоков, потому что Ходоков мало и на всех дозорных не хватит. А когда Элтон объяснял, что делать Ходоков не умеет, потому что сам не Ходок, Эссейнир грозился повесить его как дезертира...

Раздумья наяву тоже не радовали. Если дать себе труд раскинуть умом, то кто он тому Эссейниру? Правильно, никто. Так, предмет мимолётного любопытства, интереса к чужой незнакомой жизни. Такой же точно интерес может представлять и любая травка, любая букашка. Что Иной мог запомнить о человеке? Правильно — полную беспомощность в лесу, да ещё то, как он, человек, хватался за снежную мантию и глупости какие-то говорил. Поцелуй этот... От воспоминания о котором Элтону до сих пор становилось жарко, и в паху томительно и сладко ломило. Иные, наверно, вообще не целуются, не в обычае у них, иначе бы красавчик Эссейнир принял бы губы Элтона с большей уверенностью. У самого дозорного опыт в поцелуях и прочих телесных отображениях любви был, конечно, ничтожно мал, но даже этого малого опыта хватало, чтобы понять: у Эссейнира нет даже и такого. Так как же тогда Белый Ходок воспринял жест Элтона? Как какой-то бытующий у людей прощальный обряд, наверняка показавшийся ему нелепым, как кажется обычно нелепым всё чужое? Почему вообще он, Элтон Маллистер, брат Ночного Дозора так быстро и безнадёжно прикипел к этому Иному? Почему, привыкший всегда хранить внешнюю отстранённость, к Белому Ходоку он потянулся, словно новорождённый жеребёнок за мамкиной сиськой? Да Эссейнир, наверно, смеётся над ним! Если вообще о нём ещё вспоминает.

Грациозные лёгкие движения... Холод прикосновений, это так необычно... Сияющие сапфировые глаза... «Я не хочу тобой рисковать»...

Жаркие, сладко-стыдные мысли, упрямо пробивающееся, словно трава сквозь лежалую прошлогоднюю хвою, через ожесточённые размышления о том, что Эссейнир, скорее всего, уже не помнит Элтона, а если и помнит, то презирает. Попытки вообразить: каков Иной без своего мерцающего снежного покрова? И раскраснеется ли хоть немного его кажущаяся фарфоровой кожа, если покрывать её пресловутыми поцелуями везде, по всему телу, в самых чувствительных и нежных местах? Есть ли у него иней на волосах вокруг мужского естества? Стонет ли Эссейнир от блаженства, закрывает ли глаза? Как же мучительно хочется всё это проверить...

От всех этих метаний и мучений Элтон совершенно извёлся. Он и раньше-то к себе как-то никого особо близко не подпускал, держась со всеми с одинаково ровной спокойной доброжелательностью, будучи товарищем всем, но другом — никому. А тут и вовсе превратился в совсем уж записного молчуна, «хуже всяких Старков» по выражению того же Гарта. Это, разумеется, тоже заметили, но с вопросами приставали постольку поскольку. «Растрясать» собеседника, едва ли не насильно выпытывая, что там кому томит душу, в Ночном Дозоре допускалось разве что между теми, кто действительно был друг другу ближе братьев кровных. Для всех остальных считалось, что каждый имеет право на свои секреты, если они, конечно, не касаются службы. Раньше, до встречи с Эссейниром, Элтон жалел, что у него не нашлось здесь, в замке, никого по-настоящему задушевно близкого и завидовал тем, у кого такие близкие были. Теперь жалеть перестал, ведь этим самым близким пришлось бы рассказывать действительно всё. От них общими словами не отделаешься.

Тряпочку, снятую с упыря, Элтон украдкой начисто постирал, бережно сложил вчетверо и убрал в нарочитый кожаный мешочек, а мешочек подвесил к шнурку, который всегда носил на шее рядом со маленькой семиконечной звездой — прощальным подарком матери. И, наверно, это не понравилось Семерым. Потому что в дополнение к чисто душевным терзаниям у юного лорда завелась ещё и дополнительная «головная боль».

Эту «головную боль» звали, кажется, Растом, или Реттом, происхождение он вёл из Простора, а причина его появления на Стене была самой что не есть обыкновенной, даже скучной — малопочтенная фамилия Флауэрс. Этот Флауэрс тоже был мужеложцем, о чём прекрасно знал весь замок. Но желаниям своим он воли не давал, рук не распускал и солёных шуточек себе не позволял, отлично помня, как крепко его побили, когда, будучи ещё зелёным, как летняя трава новобранцем, бастард попытался зажать в тёмном углу оружейной какого-то смазливого молоденького стюарда. Стюарда, на несчастье Флауэрса, в замке все любили за лёгкий нрав и умение неплохо играть на лютне, так что наваляли Флауэрсу за его обиду так, что тот две недели пластом провалялся в мейстерской. С тех пор прошло несколько лет, в течении которых просторец не рисковал не то что кого-то к чему-то там принуждать, но даже и лишний раз проводить красивого парня взглядом. Конечно же, вынужденное воздержание отнюдь не улучшало флауэрсовского характера, и так-то довольно мерзкого. И вот этот вот Ретт, или Раст однажды обманчиво беззаботно, вразвалочку подошёл к Элтону, когда тот, согласно подошедшей очереди и распоряжению начальства, прибирался в оружейной.

— Ну, и кто она, Маллистер? — противно растягивая слова, спросил он. — У неё достаточно большие сиськи?

— Какие ещё сиськи? — не поняв сначала, чего бастард от него хочет, огрызнулся Элтон.

— Ну, как «какие»? — Флауэрс похабно улыбнулся, показывая выбитый в той давней драке передний зуб. — У баб, оно, понимаешь ли, сиськи бывают, правда, малыш?

— Чего ты хочешь от меня? — Элтон попытался уйти, но гнусный южанин встал в дверном проёме, загораживая выход. Плечи у него были широченные, как у кузнеца.

— Расскажи про неё, малыш!

— Это про кого?

— Про ту, по которой ты весь высох, котёночек. Любопытно же мне, старику.

Тон у бастарда был издевательский. И сам он весь был как ходячее издевательство. Конечно, раз уж дело происходило в оружейной, у Элтона под рукой было сколько угодно клинков. Но ведь просторец сейчас тоже вооружён и драться отнюдь не дурак, такого не удастся просто так отогнать. А наказание за явно преднамеренное убийство брата, даже такого никчёмного, как Флауэрс, это всё-таки слишком серьёзно.

Проклятый бастард это понимал.

— Или, может, это не она, это он? — продолжал глумиться мерзавец. — И сисек у него нет, зато есть во-от такой отросток? А, котёночек? Скажи дяде честно, будь таким хорошим...

— Провались ты в седьмое пекло! — рявкнул Элтон. Безжалостная сука-память моментально подсунула ему милое непонимание на точёном лице Иного. «Почему ты всё время думаешь про какие-то пекла?»

— И с чего бы это мне проваливаться, а? — Флауэрс сделал шаг вперёд и Элтон помимо воли отшатнулся, отступая вглубь комнаты. Недопустимый на самом деле промах — таким, как этот Ретт, словно злым собакам, нельзя показывать страх.

— Котёночек меня не лю-ю-юбит, — прогнусавил бастард, подражая жалобным интонациям маленького ребёнка, или слабоумного. И сделал ещё шаг.

— Нос воротишь, лордёныш? — через мгновение снова заговорил он, и теперь в его голосе уже не было ничего шутовского, жило в нём шипящее холодное бешенство. — Нехорош бастард для тебя, да? Может быть, я воняю? А? Скажи честно, лордёныш — воняю? — Флауэрс явно раззадоривал сам себя, и ему это отлично удавалось. — Думаешь, я слепой? Думаешь, не знаю, не чую, что ты — такой же, как я? Но, не-ет ведь, куда уж нам уж до бла-ародного-то сира Маллистера... Он до людей простого звания не снисхо-о-одит...

От него действительно воняло. Старой кожей, лошадьми, кислятиной и смрадом какого-то вовсе уж непотребного — где только такое берут — пойла. Бастард был пьян. Пьян ровно до той степени, чтобы утратить всё человеческое. Не утратив при этом ни боевой выучки, ни свободы движений.

А значит, его всё-таки придётся убить. Невзирая на все последствия.

Элтон до сих пор даже не подозревал, что ублюдок Флауэрс, оказывается, давно догадывался о его природе. И положил на него глаз. Только раньше южанин не позволял себе так надираться, а если и позволял, то Маллистера рядом не было. Теперь же, мерзкий ублюдок его, похоже, ещё и приревновал...

Элтон схватил первый попавшийся меч. Не совсем по руке, да и сталь дрянь, конечно, но сойдёт. Пропадать так пропадать, пусть что хотят делают, пусть хоть судят, пусть хоть вешают! Это гораздо лучше, чем, не сопротивляясь, пойти к этому... с этим... Да ещё неотвязно помня о запахе влажной свежести, о серебряных искорках на холодной коже... Пусть вешают!

Снаружи, за тоненькой деревянной стенкой послышались тяжёлые шаги, сопровождаемые поскрипыванием и побрякиванием, будто идущий пытался снять с себя что-то тяжёлое и железное прямо на ходу. И Элтон понял, что Семеро на этот раз решили, что с него, Маллистера, пока хватит. Такая манера — избавляться от перевязей по пути в арсенал, была у единственного человека в замке — мастера над оружием сира Джоррена Вейра. Который, кстати, бастарда не выносил совершенно. Если все остальные просторца просто не любили, потому что любить его не за что, то этот брат испытывал к Флауэрсу истинное отвращение, лютое и непреодолимое.

При виде входящего в оружейную сурового мрачного северянина на полторы головы выше и на пару стоунов тяжелее себя самого, бастард мгновенно сник, будто из него выпустили воздух, и отступил в тень, стараясь, чтобы мастер над оружием его не заметил. В дополнение ко всем прочим своим «достоинствам» позор Простора был ещё и труслив, словно подзаборная шавка.

— Маллистер, — строгий окрик сира Джоррена показался Элтону небесной музыкой, — Что здесь произошло?

— Флауэрс пришёл безобразно пьяным, сир, и попытался затеять со мной ссору, — совершенно честно и с мстительным удовольствием ответил он, — Придрался к моему внешнему виду, а ещё, если я правильно понял его слова, он пытался обвинить меня в нарушении клятвы.

— Серьёзное преступление, — голосом мастера над оружием можно было замораживать воду. — Десять дней ареста, Флауэрс!

Бастард возмущённо дёрнулся, но возражать не посмел.

— А вы, и правда, неважно выглядите, Малллистер, — северянин повернулся уже к Элтону. — У Вас всё в порядке?

— В порядке, — постарался как можно беззаботнее ответить Элтон. — Просто хандрю немножечко, как у всех иногда бывает.

— Ну, так съездите на охоту, Маллистер, — сир Джоррен позволил себе подобие улыбки. — Лучшее средство от хандры, клянусь небом! Вас-то, насколько мне известно, никто не наказывал. Я скажу караульщикам, чтобы выпустили.

— Да! То есть, нет! Не наказывал! — дозорный мысленно возблагодарил всех известных и неизвестных ему богов за это щедрое разрешение. Сидеть в полной неизвестности в замке было уже совершенно невыносимо.

— Только не уезжайте далеко от Стены. И более не теряйтесь, а то Первому Разведчику может и надоесть за вас волноваться, — пошутил мастер над оружием и вышел, коротко кивнув. Элтону показалось, что взгляд серо-стальных истинно северных глаз был какой-то слишком понимающий. И чуть-чуть заговорщицкий. Хотя, наверно, всё-таки это просто разыгралось воображение.

Как он сказал: «Не уезжайте далеко от Стены»? Элтон не ослышался?

Охотиться за Стеной позволяли себе только самые опытные и прославленные братья, разменявшие не один десяток рейдов, все остальные искали дичь всё-таки южнее, а не севернее замка. И даже одна такая вылазка, конечно, не самовольная, а с разрешения кого-то из старших, была чем-то, вроде знака принадлежности к лучшим из лучших. Так что же этим хотел сказать сир Джоррен? Или всё-таки ничего, кроме того, что произнёс вслух? Или Элтона в чём-то таки подозревают, и кто-то за ним будет следить? Непохоже, по идее, сир Джоррен — истинный рыцарь Севера, бывший гвардеец Винтерфелла, добровольцем ушедший на Стену после скоропостижной смерти горячо любимой жены. Он никогда не участвует ни в каких интригах, ему противно. Все братья, хоть сколько-нибудь достойные доброго слова, бесконечно уважают его за исключительную честность и справедливость, играть в такие игры, да ещё и против мальчишки, которым Элтон по сравнению с винтерфелльцем является, мастер над оружием не станет. Или станет? Если Первый Разведчик заставит?

— Тьфу! — мысленно обругал себя Элтон. — Совсем безумным, я что ли становлюсь? Шпионить за мной кому-то надо как же... А от такого предложения, особенно, из уст самого любимого из здешних командиров, отказываться не стоит. И к тому же...

К тому же, а вдруг, если ему, Элтону в последнее время везёт ровно настолько, боги пошлют ему всё-таки ещё одно чудо? Вдруг вопреки очевидному, назло всем доводам рассудка Эссейнир всё-таки придёт?

Воспользоваться щедрым разрешением мастера над оружием Элтон решил как можно скорее, то есть, на следующее же свободное утро. И всё время, пока наспех собирался, седлал лошадь, шёл через замковые дворы и дворики к тоннелю, он глупо, совсем по-детски сомневался, что разрешение действительно есть, что оно прозвучало, а не примерещилось. Рассеялось это сомнение только тогда, когда ребята на воротах вполне взаправду, наяву, а не во сне, выпустили Элтона на ту сторону, снабдив вслед ворохом шутливых советов обязательно сломать ногу, а лучше обе сразу, сбежать к Одичалым и достаться на обед вихтам. Всем известно, что охотникам напрямую удачи вслух не желают. Тяжёлые ворота с лязгом и гулким буханьем закрылись за Маллистером, оставив его наедине с близким лесом и неизвестностью.

День был пасмурный и для начала зимы относительно тёплый. С серого неба лениво падали реденькие снежинки. Элтону, пожалуй, всегда нравилась такая погода — по-своему уютная и приглашающая к спокойным раздумьям. Громадная Стена казалась мокрой и дышала в спину туманом. Может быть, тоже желала шуточной неудачи по-своему. Элтон помахал ей рукой и медленно поехал на север к лесу.

Мысли одинокого охотника, надо сказать, одолевали невесёлые.

Во-первых, чего всё-таки хочет от него, Элтона, мастер над оружием? Раньше он молодого Маллистера никак из общего числа не выделял, если и хвалил — то только за дело, задушевных разговоров не заводил, отдельных поручений не давал. Случайно увидев безобразную сцену, навести порядок — это совершенно естественно, это его служебный долг, и любой из замкового начальства поступил бы точно так же, даже неприятный Первый Разведчик. Здесь удивляться нечему. А вот разрешение... Мастеру над оружием для чего-то нужно, чтобы он, Элтон, попал за Стену? А для чего это может быть ему нужно? Он что-то подозревает? Но — что? И что будет после того, как Элтон вернётся в замок? Ну, помимо того, что Флауэрс, отсидев свои десять дней ареста, точно уж постарается отомстить. Как-нибудь в своём бастардовом духе — мелко и подло. Кстати, может быть, мастер над оружием как раз таки Элтона предполагает использовать, чтобы избавиться от ненавистного просторца. Столкнуть их лбами, ни в чём не виноватого, милого и славного Маллистера защитить, а гнусного Ретта, (или всё-таки Раста?) отправить под этим предлогом в выгребную яму? Неплохо, конечно, но причём здесь всё-таки поездка за Стену?

Во-вторых... Во-вторых, торчать в замке, терзаясь неизвестностью, конечно, невыносимо. Но с другой стороны, неизвестность — это своего рода милосердие. Неизвестность всегда оставляет место надежде. Хотя бы самой жалкой, рождённой из глупого самоуспокоения. А сделай шаг вон из этой неизвестности — и со всеми необоснованными чаяньями придётся проститься.

Истина, увы, в том, что Эссейнир в любом случае не придёт. Хоть месяц туда-сюда беспорядочно за Стеной кружи. Эссейнир, скорее всего, уже давно забыл его. Или помнит, но не сможет найти. Или — помнит, но не станет искать, вряд ли в скъятах у Белых Ходоков радуются, узнав, что кто-то из их родичей встречается с чёрной вороной. С исконным врагом приятельство водить — это всегда дело последнее, и вряд ли Иные в этом как-то отличаются от людей. Так что, даже если бы Эссейнир помнил, даже если бы он хотел этой встречи и каким-нибудь образом мог её устроить, наверняка его уже призвали к порядку и отговорили заниматься глупостями.

Так что в любом случае пора брать себя в руки и прощаться с ледяной грёзой. По причине её полной несбыточности. Пора быть мужчиной, в конце концов, а не тряпкой! В конце концов, у него есть честь, и честь требует сосредоточиться на долге ночного дозорного и не думать ни о чём другом.

Но как же это всё-таки трудно! Рвать душу по-живому. Запрещать себе ждать чуда. Знать, что больше впереди ничего не будет, кроме воспоминаний. Да и их по большому счёту не будет, помнить-то толком нечего...

— У тебя что-то плохое случилось.

Слова, рождающиеся прямо в голове, в мыслях. И не спрашивая, а утверждая, как тогда, в тот сумасшедший вечер — «тебе грустно»... Эссейнир!

Занятый своими печальными размышлениями, которые честнее было бы назвать растравливанием ран, Элтон рассеянно ехал шагом куда-то наугад к северо-западу от Стены. Только медлительность его шею сейчас и спасла, иначе чёрный брат неминуемо свернул бы её, от неожиданности свалившись с лошади.

— Эссейнир! Ты где-то здесь?

— Нет, я далеко. Мне... помогли позвать. Сильные, очень сильные. Я позвал бы раньше, но твоя Стена всё перекрывает.

В этих словах и фразах дозорный понял очень мало. А точнее, вовсе ничего не понял, кроме одного — Эссейнир помнил о нём! И искал способ с ним связаться. На мгновение Элтону показалось, что с бледного серенького неба на него вдруг полились потоки ликующего летнего солнца, и плевать, что в здешних суровых краях светило никогда не бывает таким щедрым. Человек от начала времён так устроен — счастье делает мир в его глазах летним. Будь вокруг на самом деле хоть какая зима.

— А теперь у тебя всё хорошо.

— Дурень, ледышками набитый! Неужели не понимаешь, что это я по тебе скучал?

— Я тоже скучал. И в свой прежний скъят ходил за советом. Я много говорил о тебе, да. И знаешь, мне сказали, что ты прекрасно перенесёшь Обращение!

Больше всего на свете Элтону сейчас хотелось сгрести Эссейнира в объятия. И даже никакие не пылкие любовные, а просто. Тискать, хлопать по плечам, весело хохоча, повалить в снег и всласть побарахтать в сугробах. А потом... А никакое «потом» пусть лучше бы вовсе не наступало.

— Эссейнир, ты можешь сказать, где ты сейчас находишься?

— Я же сказал — далеко, — слова Иного сочились кисловатой досадой.

— На лошади сколько?

— Элтон! Какие лошади? Мы сейчас у Песни-Лестницы. Вы её называете Воющим перевалом. Не глупи, туда даже птице лететь несколько дней.

— Тебе легко говорить: не глупи... Мысли видишь, значит, знаешь, как мне без тебя плохо было!

Ответное прикосновение к сознанию было... таким нежным. Обволакивающе-бережным. И печальным.

— Мне без тебя тоже худо было. Сначала просто обидно, что нас прервали, и я больше так ничего и не узнал. А потом я о тебе всё думал, думал. Вспоминал малейшую чёрточку и понимал, что это больно — знать, что я тебя больше не увижу. Моя метель плакала...

— Ну, вот, а я пекло знает чего себе навообразил. Вбил себе почему-то в голову, что ты меня презираешь. И... нет, ты, наверно, будешь смеяться... Я ношу на шее тряпочку с упыря. В мешочке. Взял с того места, понимаешь?

— А я ничего не успел взять, — Эссейнир погрустнел. — Слишком быстро уходить надо было. Это ведь плохо, что у меня нет ничего с того места, да? Жаль. Надо было заранее...

Элтон немного растерялся. Вот, как ему это объяснять?

— Ну, понимаешь... Эссейнир, это на память. Как бы кусочек того места, того дня.

— Кажется, понимаю. У нас, конечно, не принято от мест и дней на память кусочки отрывать. Но я чувствую, как это ощущается для тебя, и начинаю понимать. Можно, когда мы увидимся, я у тебя от неё половинку возьму?

— Надо сначала придумать, как увидеться...

От этих слов радость быстро и безнадёжно остыла, и день померк. Возможностей встретиться у них по-прежнему было не больше, чем если бы Элтон находился в сейчас в Хайгардене.

— Да, надо. Тем более, что мне тяжело долго говорить на таком расстоянии. Сила Зова, она всё-таки имеет предел.

На этот раз Элтон даже понял. Такое вот направленное вовне истечение мысли, это у них, наверно, не получается просто так, как у человека дыхание, или, допустим, сердцебиение. Это требует усилий. А расстояние огромное, попробуй-ка, метни так далеко мысль и волю...

— Ты правильно подумал. Меня сейчас моя Пробудившая поддерживает. И наш... Как это твоими словами назвать? Наш новый лорд, вот. Торнэйар Свет на Пути.

— А твой лорд не против, что мы?.. Что я?..

— Конечно, не против! Наоборот, для него самого это очень важно — мне помочь дозваться до тебя. Представляешь, у него прошлой зимой была похожая история.

Вот тут Элтон всё-таки едва не упал с лошади, несмотря на то, что она по-прежнему шла неторопливой плавной трусцой. Не может быть! Значит, ещё кто-то в Ночном Дозоре...

— В вашем же замке, кстати. Свет на Пути называл имя: Тарвиан Сноу.

— Что-о? Первый Разведчик???

— Прости, кто?

— Ну, главный над всеми прочими разведчиками. Тот, кто вообще всё, что касается разведки придумывает и решает, — перетолмачил Элтон привычное до затёртости замковое понятие, отчаянно надеясь, что Эссейнир там, в своём далёком далеке, воспринимает именно то, что человек ему говорит. Хочет сказать. И следовательно, не подозревает, какой ошалелый сейчас вид у одного тут молодого дозорного.

На мысленные слова Эссейнира Элтон отвечал всё-таки голосом. Тогда, вечером, когда они виделись воочию — просто потому что в голову не пришло, что, может быть, можно попробовать и по-другому. Сейчас — боясь, что в его собственном исполнении мысленная речь окажется для Эссейнира слишком слабой и невнятной, проговаривать вслух, наверно, надёжнее. В конце концов, ему так спокойней. Но неужели Иной всё-таки воспринимает не только слова, точнее, те мысли, которые в слова облечены? Если да, то ох, как он сейчас смеётся, наверное...

— Слова и самые яркие из твоих ощущений, — отозвался на эти его опасения Эссейнир. — Но я не смеюсь, я пытаюсь понять, почему ты так ммм... поражён?

— Скажи лучше: глаза от удивления выпучил! Просто уж от кого-кого я, может, и мог бы чего-то подобного ожидать, но только не от него!

На самом деле, Элтон и сам не мог сказать: почему. Просто такая вот история разительно не вязалась ни с чем, что он думал и помнил о Первом Разведчике. Въедливость, недобрые стальные глаза, тихий голос, почти лишённый тонов и красок. И — чувства, хоть как-то схожие с теми, что обуревали самого Элтона?..

— Торнэйар в общих чертах это рассказывал. Прошлой зимой он схватился с Помутневшими, двумя сразу. Досталось ему, конечно, хотя он и очень-очень сильный...

— Подожди! Кто такие эти Помутневшие?

— Я сначала закончу про вашего Разведчика, а потом поясню, хорошо? Ну, так вот, ваш Тарвиан обогнал тех, кто шёл тогда с ним, и наткнулся на раненого Торнэйара. Сначала Тёплый-в-чёрном просто подошёл посмотреть, что это такое...

— И не добил?

— Если бы добил, то как бы Свет на Пути мог вести сейчас мой прежний скъят? — в мысленном ответе Эссейнира дозорному послышалась незлая ирония. — В общем, получилось так, что они разговорились. Хотя у Тарвиана Сноу был с собой тёмный-ненастоящий-лёд-отнимающий-суть. Более того, ваш разведчик как-то договорился со всеми остальными, и они разбили лагерь невдалеке от того места. А сам охранял Торнэйара, пока Свет на Пути полностью не восстановил себя. Потом они встречались ещё несколько раз, и как говорит Торнэйар, были готовы объявить себя братьями, не смотря на то, что один из них — Тёплый, а другой Снежный. Но что-то случилось, и Сноу перестал приходить. Торнэйар не любит рассказывать конец этой истории. Говорит только, что Тёплый выбрал — Дозор.

— А я бы выбрал — тебя! — сказал Элтон. Совсем просто, без пыла, без чувства, так говорят о самых обычных, естественных, как дыхание вещах.

И, хоть и не владел сам мысленной речью Ходоков, ясно ощутил невыразимую в словах сияющую радость Эссейнира.

И сам отчаянно разулыбался этой радости. В пекло Стену, в пекло Тарвиана Сноу и во все семь пекл странное поведение мастера над оружием! У них с Эссейниром есть сейчас сколько-то времени, чтобы просто разговаривать, просто быть вместе, пусть не рядом, пусть только мысленно. А значит, мир на это самое время сделался ослепительно хорош. И все заботы и печали в нём сейчас куда-то исчезли, кроме заботы удовлетворять своё жгучее любопытство, которое делалось только ненасытнее и ненасытнее по мере того, как Иной что-то о себе рассказывал.

— А всё-таки, кто такие эти Помутневшие? — вернулся к новому для него понятию дозорный. — Ты обещал, что объяснишь.

Эссейнир замолчал. Конечно, наверное, странновато так говорить о мысленной речи, но именно замолчал, как замолкает любой, кто собирается с духом и подбирает слова. Ощущение присутствия никуда не делось, а вот связного ответа пришлось несколько подождать.

— Помутневшие — это... Это иногда случается с кем-то из моих соплеменников. Они постепенно теряют себя, утрачивают ясность мысли, способность поступать в соответствии с волей разума... В общем, это нелегко объяснить словами, даже, если говорить через Зов, вот так, как мы с тобой...

— Сходят с ума? — попытался подсказать Элтон.

— Я не знаю, как у людей сходят с ума. Помутневшие просто становятся не-собой. Они теряют слова и имена, не умеют назвать свои чувства и желания. Они помнят только одно: надо нести холод и убивать. Уже не помня, почему и зачем. Больше у них ничего нет.

— Прости, я всё-таки не совсем понял.

— А чего тут не понять? Вот, есть ты, и это — ты. Я — это я. Все остальные, кроме Помутневших — это они. А Помутневшие — они только Зима. Больше в них ничего не осталось. И Зима в них уродливая и пугающая даже нас. О, я придумал, с чем сравнить! Это как если бы кто-то из твоих друзей вдруг начал охотиться на тебя, чтобы съесть. Это будет страшно, но не тем простым страхом, который ты испытываешь, если за тобой пытается погнаться дикий зверь. Это страшнее.

Элтон попытался представить себе Гарта-ланниспортца или кого-то ещё из братьев всерьёз собирающимися его съесть. Легко и естественно вообразить таким не получилось никого, кроме мерзкого бастарда из Простора.

— Ты показал мне сейчас нескольких людей. И о последнем у нас сказали бы, что он помутнел. Начал становиться именно таким. Будь он одним из нас, мы постарались бы его уничтожить, или хотя бы прогнать как можно дальше.

Элтон подумал, что это, пожалуй, было бы наилучшим из всех возможных решением, которое Ночной Дозор мог бы принять относительно паршивца Флауэрса. И поёжился, вспомнив, что ему ещё невесть сколько раз придётся толкаться с бастардом локтями.

Представить Помутневшим самого Эссейнира было попросту невозможно. Более невозможно, чем даже Лордом-Командующим, как Элтону однажды приснилось.

— А кто становится Помутневшим?

— Тот кто очень много зим провёл в полном одиночестве. Тот, кто слишком любит убивать, — начал перечислять Странник. — Иногда, очень редко — тот, кто пережил какое-то огромное горе и не смог с ним справиться. Тот, кому не нравится думать и узнавать новое.

Нравится ли Флауэрсу убивать, Элтон не знал. Но вот, что думаньем бастард себя утруждать не любил, это точно.

— Почему ты его так часто мне показываешь?

— Извини... Он меня недавно взбесил до я сам не знаю какой степени.

— Хочешь, я уничтожу его?

Эссейнир спросил об этом просто и небрежно. Как можно было бы спросить что-нибудь, вроде: а давай я по пути выброшу твой мусор? Впервые за всё их с Иным знакомство дозорного слегка передёрнуло.

— Не хочешь?

— Ну-у... Не знаю даже, как сказать...

Выносить смертный приговор младшему сыну лорда Маллистера предлагали всё-таки впервые в жизни. И это оказалось трудным. В бою Элтон убил бы бастарда, не сожалея и не раздумывая, но когда вот так, чужой, хоть и самой дорогой рукой — это другое. Чёрный брат отчаянно надеялся, что Эссейнир сумеет понять его замешательство правильно. Слов для таких вещей как-то мучительно не находилось.

— Я постарался увидеть эти твои мысли. Но у нас не так. У нас Помутневших убивают без всякого сожаления. Особенно, если они могут угрожать благополучию тех, кто дорог.

Впервые в жизни юный дозорный испытал что-то, вроде стыда за весь род человеческий. Потому что если считать Флауэрса Помутневшим, то приходится признать, что среди людей Помутневших этих самых едва ли не больше половины. И в Ночной Дозор, когда-то в древние времена бывший братством благороднейших из рыцарей, их с удовольствием принимают. Потому что люди на Стене и под Стеной погибают слишком часто, и командование радо любому пополнению, даже такому, от вида которого блевать тянет. Мастера над оружием, насколько могут, выбивают из этих висельников дурь, ведут давать присягу и ставят на Стену. А подохнут они — так не велика потеря. Обидно за Дозор! Хоть и сам отнюдь не бескорыстным добровольцем сюда приехал.

— А зачем ты сюда приехал? И, должен предупредить, я опять из твоих мыслей не всё понимаю. Вижу твою обиду, но не могу правильно понять, на что она...

— На то, что в песнях и легендах Ночной Дозор — собрание лучших из лучших, а на деле в нём Флауэрсов полно. Хотя я, скорее всего, не имею права на это дуться. Сам ведь здесь скорее по чужой воле, чем по своей.

— А по чьей? И разве можно без желания куда-то приехать, если тебя не в плен взяли?

— Увы, можно...

Элтону совершенно не хотелось рассказывать про отца, про то, как его тихонечко, не стирая с лиц любезных улыбок, выжили из родного замка. Жёг мучительный стыд — именно от того, что Белый Ходок, наверное, ни слова из этого рассказа толком не поймёт, настолько это для них чуждо и неестественно. Или — всё-таки не чуждо?

Чёрный брат набрался храбрости и спросил:

— Слушай, Эссейнир! А у вашего народа есть такие мужчины, которые влюбляются в мужчин?

— Ну, да, есть, а что? Я же в тебя влюбился. По крайней мере, моя Пробудившая сказала, что то, что я чувствую, должно называться так.

Если бы вот прямо сейчас над головой разверзлись небеса, и из щели в них вылетели чередой все лорды и леди Валирии на своих огнедышащих драконах, Элтон и то, наверное, не поразился бы больше.

— Эссейнир, ты...

— Что «я»?

Он, похоже, действительно, не понимал. Вот, ни на капельку же не понимал!

— Да, я опять не понимаю. Я сегодня вообще плохо тебя понимаю. Наверно, это от дальности расстояния. Вот сейчас не понимаю, почему ты думал, оказывается, что это вообще невозможно. А если даже и возможно, то я тебе об этом говорить не буду? По-моему, наоборот — глупо же не говорить. Или... — Элтону показалось, что Иной пытается рассмотреть что-то, очень нужное в его мыслях и воспоминаниях. — Или трудность в том, что ты из-за присяги Дозора не можешь на мне жениться, как это принято у вас, людей? Ты сожалеешь о невозможности сделать меня леди Маллистер?

Бедного дозорного согнуло от неудержимого хохота. Эссейнир на полном серьёзе это спросил! Похоже, Белый Ходок умеет выхватывать из человеческой памяти имена и образы незнакомых ему понятий, но вот сопоставлять их... С «книгами» в том первом их разговоре было ещё всё просто. А вот к каким выводам Иной пришёл, высмотрев, что у людей «любовь» чаще всего связана с «женитьбой», которую дозорным запрещает «клятва»... Элтон ржал, как конь и никак не мог остановиться, он задыхался, всхлипывал и похрюкивал. И молил Семерых только об одном — пусть Эссейнир не сумеет разглядеть, что собеседник помимо воли очень ярко вообразил его одетым в свадебное платье своей матери...

— Мне нравится, когда тебе весело. Это очень приятно ощущать, хотя я опять же не понял, что именно тебя сейчас так на снежинки рассыпает. Если тебе нужно, чтобы мы непременно были женаты, то давай наоборот — я женюсь на тебе. Я присяги Дозора не давал, так что мне можно.

Седьмое пекло, он опять совершенно серьёзно это всё говорил. Он, действительно не понимал, и казался очень озадаченным.

Просмеявшись, Элтон спросил:

— Эссейнир, чудо моё снежное, ты вообще что-нибудь знаешь о женитьбах?

— О людских ничего, — с хрустальной честностью ответил Белый Ходок. — Только то, что для Тёплых это почему-то очень важно. У нас-то всё просто — те, кто хочет быть вместе, объявляют об этом и живут вместе. А у вас, как мне ощущается, какие-то очень сложные законы и правила. Вот, твой Флауэрс, например, называется «бастард», и это как-то связано с женитьбой его Пробудивших. А «бастард» — это ведь очень-очень плохо. Поэтому мы должны непременно быть женаты как Тёплые. Потому что ты — человек, Элтон, и если мы попробуем создать Пробуждённого, он тоже будет «бастардом», если мы не поженимся, по-людски, ведь так?

— У тебя каша в голове! — не выдержал молодой лорд. — Да и у меня сейчас тоже. Потому что я, честно говоря, представления не имею, как я тебе всё это буду объяснять...

— Если можно, так, чтобы я всё-таки понял. А то я действительно пытаюсь разглядеть недостающее в твоей памяти, думая этим облегчить себе задачу, но получается почему-то какая-то ерунда. Я догадываюсь, почему ты смеёшься, я бы, наверно, тоже смеялся, если бы ты начал мне пытаться объяснять: как, по-твоему, Посланниками управляют и на ледяных клинках сражаются.

— Ага, я ещё мне как-то всё-таки неприятна мысль о том, что ты нечаянно влезешь во что-нибудь такое... нууу... что-нибудь такое, за что мне неловко, например. Не знаю уж, как с этим у вас, Иных, а люди не любят, когда о них такое известным становится. Особенно — для тех, кто этим людям очень дорог.

— Я же уже говорил: я могу видеть только то, что в миг нашего соприкосновения умов и воль в твоих мыслях самое яркое. А всё остальное сокрыто в тени. Соблюдай свои людские обычаи, если хочешь, я не желаю оскорблять тебя!

Дозорному показалось, что последние слова Эссейнира окрасило раздражение.

— Эссейнир, прости! Прости, если со мной трудно. Я не со зла, честно...

Если быть совсем откровенным, Элтон отчаянно устал объяснять сегодня очевидные для него вещи. Да ещё и подыскивать слова так, чтобы Иной не смог заподозрить в них даже малейшей тени чего-либо обидного. Он ужасно боялся сделать Эссейниру хотя бы самую капельку неприятно. Особенно, после того, как это невероятное, волшебное существо сказало, что любит его. После того, как он сам так скучал, так терзал себя. После мучительно-сладких своих самых потаённых мыслей — о фарфорово-бледной коже и искрящихся снежинках на ней, которые он, Элтон заставлял бы таять своими губами. После вонючего хриплого дыхания пьяного Флауэрса, после солнца, взорвавшегося в груди, в сердце, когда он почувствовал сегодня прикосновение мысли Иного...

Подскажите дикой твари из дикого Застенья: как сюда картинки вставляются? А то сама тварь никак разобраться не может, тварь - почётное блондинкО из анекдотиков.

Хочу всё-таки собрать "всё своё в одном месте". (Угу, тегов в этом уютненьком нарастёт невообразимое количество)). Вот - в продолжение реализации этой светлой идеи "Бриллиантовая Дорога".
Да, я убедился, что она в электронном виде никуда не запропастилась. И с чувством глубокого удовлетворения положу тетрадку в архив. ))))

==============

ЗЫ: В очередной раз занимаясь спасением творческих архивов, ленюсь уже неммножечко. Поэтому просто копирую свой же собственный старый пост.


08.03.2013 в 20:52
Пишет Пани Электричкова:

*** № 83. "Бриллиантовая дорога"
Мистарден, 1995 год.

Надо сказать, это была особенная душевная эпоха. Первое прочтение ЧКА, первые попытки собственных визионерских прорывов, осознание Мистиэра, попытки объяснить себе Мироздание... Люди и существа рядом - такие горящие, светлые, бешено талантливые в большинстве своём...
Сейчас и чувства тогдашние могут показаться слишком наивными, и тексты - несколько тяжеловесными и слегка "блохастыми"... Но какими же близкими тогда казались звёзды...


* * *

Должно ли лгать, если правда убьeт?
Должно ли верить в минувшую боль?
Эта любовь никогда не умрет -
Это мой долг - оставаться с тобой.

Страшные игры в "простит-проклянет",
Слабой улыбкой в ответ - не позволь.
Эта любовь никогда не умрeт -
Это мой рок - оставаться с тобой.

Разум и сердце - не пламя и лeд,
Подлая выдумка - вечный их бой.
Эта любовь никогда не умрeт -
Это мой путь - оставаться с тобой.

Сердце-тюрьма, или сердце-звезда,
Сила - в желаньи унять твою боль.
Эта любовь не умрeт никогда -
Это мой крест - оставаться с тобой.

Мир и покой, или в бездну полeт,
Но всe равно: нерушимой стеной
Даже из смертного плена встаeт:
"Эта любовь никогда не умрет!"
Потребность души - оставаться с тобой.

**************





Колыбельная изгнанника

Тьма поглотила спящую землю,
Сон стер следы тревог.
Спите в уютных долинах, не внемля
Вечному зову дорог.
Спите спокойно, стражи порядка,
Спите, шуты царей,
Спите спокойно, пусть сон будет сладким
За щитами дверей!
Спите, священник и осквернитель,
Спите, купец и вор.
Все позабыв до рассвета спите,
Дети каменных нор!
Спите за кольцами стен замшелых
В сумрачных городах.
Спите и будьте душой и телом
Счастливы в ваших снах.

Спите живые, кроме немногих
Тех, кто не может спать.
Тех, кто в печали, тех кто в дороге,
Тех, кто остался ждать.
Окна манят самоцветным сияньем
Или черны, как смерть.
Спите, живущие, песнь прощанья
Ветер вам будет петь.
Время летит и город стареет,
Каждая ночь, как год.
Спите, а я помолюсь, пусть скорее
Утро сюда придет.

Страшно на улицах этих во мраке
До утра одному...
Спите, не слушайте песни бродяги,
Не нужные никому.



* * *

Кто отринет покой, будет проклят толпой,
Стоит дорого право тревожить умы.
Обойдуться недешево долг и любовь
И почетное место в застолье чумы.

Кто изведает страх оказаться чужим,
Тот не станет чужим даже ради себя,
Побежит за толпой, подбирая гроши,
Что нещедрой рукою швыряет судьба.

Лучше нужность, чем вера в величье пути.
Толпам нравится сладкое - лей же им мед!
А проклятое право свободу найти
У судьбы даже даром никто не возьмет.

Кто отринул покой, тот чужой до конца-
Ненавистен иль жалок юродивый враг...
Выбирая лихую дорогу творца,
Приготовься, ведь это дорога во мрак.

Пусть когда-нибудь станешь для них ты святым,
Да и то - потому, что они же и жгли,
Потому что не сможет развеятся дым
Горькой злобы, что раньше понять не смогли.

Выбирая дорогу крылатых сердец,
Приготовься, что это дорога войны,
И всегда неизбежен жестокий конец,
Для того, кто для толп станет знаком вины.

Хочешь или не хочешь - ты даришь им боль,
Стыд бескрылых крылатым вовек не понять
Ненавистный певец, что смущает покой,
Они любят тепло, но боятся огня.

Скрой же пламя от глаз их навеки внутри,
Чтобы не было больно молчащим от слов.
Наплевать, Что ты сам слишком быстро сгоришь,
Но зато, может быть, ты заслужишь любовь.

Но зачем тебе нужно признанье толпы,
Если ты лишь свободе согласен служить?
Кто отринул покой - не во власти судьбы,
Только в мире навеки он будет чужим.


URL записи

====================

08.03.2013 в 20:56
Пишет Пани Электричкова:

*** № 84. "Бриллиантовая дорога" (продолжение).
Лаан Гэлломэ...

Там, в забытой долине под горькой звездой,
Где живет моя светлая гордая боль
Я когда-нибудь может быть встечусь с тобой,
Мой единственный, что коронован мечтой.

Там, где черные маки звенят под дождем,
Там, где свет моих грез, там, где памяти дом,
Может быть меня ждет и не может не ждать
Научивший меня верить и обретать.

Может быть, это вымысел детски-пустой,
Нет на свете долины под горькой звездой,
Где в сиянье луны серебрится трава,
Где свобода - всевластна, а правда - права?

В каждодневной привычной мирской суете
Не увидеть в траве потаенных путей.
Только ночью во тьме, когда город уснет
Вижу: мне та звезда нить алмазную вьет.

И пока удается мечту сохранить,
Мне плетется алмазно-полынная нить.
Это дар мне творца одинокой звезды,
Это путь мой навеки в долину мечты.



* * *
"На крови - траве высоко расти..."
Ниенна

Над безвестным селеньем стоит тишина.
Мать качает всю ночь колыбель у окна,
Запах свежего хлеба остыл над замлей,
Над цветущей землей, заслужившей покой.

Где-то там далеко мир опять обречен -
В битву вера зовет или золота звон.
Пляшет пламя костров на металле мечей -
Снова кто-то войной превращен в палачей.

За победу! - Наполнены чаши вином.
За победу! - Веселая сталь зазвенит,
Небо смотрит на землю и плачет дождем,
С погребальных костров к небу пепел летит.

Будут вороны в поле терзать мертвецов,
Будут травы ррасти на порогах домов,
На кровавых полях травы слез высоки,
На полях, где лежат и не встанут враги.

А потом боль пройдет - жажда жизни сильней
И наступит черед мира долгого дней.
Сон последний навеки врагов примирил,
И имен не хранят плиты старых могил.

И колышется колос на поле войны,
И тревожная горечь покинула сны,
И обломками ржавых забытых мечей
Забавляются дети счастливых семей.

Жизнь наполнена смыслом - иначе нельзя.
Всем нам - Дело и Долг, всем нам - Цель и Стезя!
Нужно вырастить сына и выстроить дом,
Но никто не рожден, чтобы стать палачом!

Но вот снова по взмаху державной руки
Под знамена опять соберуться полки...
Кто войну проклинал - в ратном поле лежит,
Кто войны возжелал - тот останется жить.

Да не ляжет им жалость на сердце виной,
Им - свободу и счастье в борьбе обретать!..
Остальным, видно, в мире дано лишь одно -
Создавать и любить,
чтоб навеки терять!


Оправдание палачам

Палач поднимает кровавый топор...
Палач палачом не по прихоти стал.
Убийца - не тот, кто вершит приговор,
Убийца вчера приговор подписал.

И серой стеною сомкнулась толпа,
Огрызки и кости ногами топча...
Пучкай палача незавидна судьба -
Тот дважды палач, кто палач палача.

На казнь посмотреть и себя показать
Приходит плебей, мстя за собственный страх,
Но те, кто на самом-то деле казнят
Обычно сидят на почетных местах.

Убийцы, которым не бросишь в лицо
Плевок, что они заслужили давно,
Совсем не похожие на подлецов,
Спокойно заснут, не терзаясь виной.

Преступника кара по праву нашла,
Не слышал никто его стон "не хочу"...
Умиротворенно толпа разошлась,
Привычно проклятье послав палачу.

И скоро опять будет нужен топор,
Застонет преступник и ахнет народ...
Убийца - не тот, кто вершит приговор.
Так пусть же проклятье убийцу найдет!

Так пусть же убийцу проклятье найдет!



Письмо из Моргульской долины

...В черном ущелье туманы да горькие травы.
В черной холодной воде отражается небо.
Имя-проклятие край этот носит по праву -
"...Уж заслужила - ожившая стрaшная небыль!.."

Скорбную сказку так больно и радостно слушать,
Просьба о вере, больная уставшая греза.
Словно молитва "прими бесприютную душу..."
Черные башни, вершины взметнувшие к звездам...

Плотью от плоти земли этой, проклятой всеми
Словно земле этой страшно без неба остаться...
Словно и зря ее краем пугающей тени
Люди назвали. Такого как можно бояться?



Предназначение.

1.

Покой убьет беспредельность.
Мятежность укажет дорогу.
Зияющая отдельность
Тебя от велений рока
Создаст тебе боль и волю
И ты никогда не узнаешь,
Где воля становится болью,
Где боль твоя верой станет.

Не станешь иным, чем должно,
Но в этом живет надежда,
Что все, что нужно - возможно
На стыке "после" и "прежде".

Кто станет свободным - вечен.
Ведь вечность - дитя свободы,
А путь, что покоем мечен,
Всегда - тупик без исхода.
Всегда - лишь сон без рассвета,
Всегда - лишь надежда без веры...
Но - да охранят тебя Двери,
Что выше и Тьмы и Света.

Их вспомнит святое сердце.
И верой в Предназначенье
Ты сможешь в пути согреться,
Устав убивать сомненья,
Устав побеждать рассудок,
Что шепчет "твой труд бесцелен".
Мир непостижим, как чудо
И трепетно беспределен.

2.

Творцу - свободу, Любви - покой,
Безумцу - святость, прощенным - мир.
Искусство веры - проклятый дар.
Кто был - тот будет. Путь за тобой.

Познавший Свет не отринет Тьмы.
Восстанет в боли огонь любви.
Единство в вере - святое "мы"
Через Вселенную призови.

Через Вселенную - оглянись:
Добро и Зло за тебя в борьбе.
Единство веры подарит Жизнь,
Но суд с судьбой проиграть - тебе.

Проклятье станет твоим венцом,
И слабость будет тебе стеной,
На миг коснувшись тебя крылом,
Свобода в вечность возьмет с собой.

Искусство веры - чтоб быть в пути
К проклятью Правды и Правоты.
Безумцу - святость - так защити
Себя - в себе и - да будешь Ты!



URL записи

========================

08.03.2013 в 21:01
Пишет Пани Электричкова:

*** № 85. "Бриллиантовая дорога" (окончание).
Слишком светлые звезды горят над проклятой землею!
Обреченость - неправильным кажется горькое имя.
Обреченность, для тех, кто навек отлучен от покоя,
Обреченность вовеки быть этому миру чужими.

Не корите, что мы не в числе созидателей света!
Мы не против вас, мы просто ищем иную свободу.
Обреченность - наш главный вопрос не имеет ответа,
Обреченность - мы были и будем проклятым народом.

Наши песни, заздравные даже, звучат, как прощанья,
Не поют на земле обреченности песен веселых.
Обреченность? А может быть просто такое призванье:
Быть иными, чем вы, пока мир надвое расколот.

Мы - иное, чем вы, тяжелее вины для вас нету
"Вон - дурную траву!" Это нас нарекли сорняками...
Почему же нас злом объявили владетели света?
Тьма со светом едины, а мы с вами стали врагами.

Разве тьма или свет могут быть не нужны в этом мире?
Разве зло и добро могут быть только черного цвета?
Только пропасть меж нами зачем-то все шире и шире...
Обреченность - однажды нас вовсе не будет на свете.




Белая дорога.

Ой, не сойти ли мне с ума
да на четыре стороны,
Белою дорогою, там, где тьма,
через сомненья черные?
И коли не богу кочерга,
то и не свечка черту я.
Жизнь на три дороги - каторга,
пойду искать четвертую.

Первая дорога все по войне,
войне с собой, войне с собой,
А вторая приведет к стене,
что назовется - истиной,
Третья поведет туда, где лед,
осколки снов, зола мостов,
А четвертую найдет лишь тот,
кто прожил три, кто к ней готов.

А четвертая - через всю жизнь,
в звездной россыпи
Лишь за нить серебрянную держись,
что тебе брошена.
А прядется ниточка из любви,
что тобой создана,
А держится ниточка на крови,
что тобой роздана.

Ой, не сойти ли мне с ума
да на четыре стороны?
По дороге белой - легка сума,
в провожатых - звезды да вороны?
Ниточка серебрянная, вяжи
путь по ветрам, по снов стеклу.
Белая дорога - удержи,
не дай сжечь жизнь,
не дай быть злу!


Видящим Беспредельность.

Черный ветер бьется в стекло,
Словно в споре земля и небо.
Город тенет руки дорог
Вслед летящим в ночь поездам...
Нам с судьбою не повезло -
Ну зачем ее дар нелепый:
Видеть там, где прочие слепы,
Не умея верить глазам?

Пишет свод законов своих
В наших душах огненной болью
Мир, которому мы нужны,
Как нужны для печи дрова.
Нас не будет в списке святых,
Нам не платят ответной любовью,
Лишь за то, что жертвенной кровью
На алтарь прольются слова.

Но не будет эха от слов,
Как крови не впитает камень
И отринувший жертву мир
Пригрозит немотой, как бичом...
Черный ветер бьется в стекло
И метается в печке пламя,
Словно плача тупыми слезами
О деревьях, сгоревших в нем.



Всем, кто - такой.

С ветхих страниц возвращается память,
Дороже, чем истина старая сказка.
Вера в себя пожирает, как пламя
Облик земной - надоевшую маску.

Черные крылья растут за спиною,
Звезды венчают волшебной короной.
Не опуская глаза на земное,
Бродят безумцы небесной дорогой.

Вера похожа на отзвуки знаний,
Вера для сердца - на знание право.
Выдумка, что сущей правды желанней
И называться должна в мире правдой.

С ветхих страничек сошли мы с тобою,
Ветер трепал наши черные крылья...
...Страшное право - не знаться с землею,
Вера, что сказка становится былью.



* * *

Добро и Зло сошлись в великой битве
И в пустоту кровавую смешались.
И даже искупительной молитвы
Над павшими слова не прозвучали.

Не до молитв на празднике победы,
А побежденных в мире не осталось...
Оплачет побежденных только небо,
Конечно, если небо знает жалость.

Прошли века, и имена забыты
И победителей и побежленных.
И по земле опять стучат копыта
Святого воинства коней разгоряченных.

Опять Добра сверкающее знамя
Взвилось, кровавый сумрак озаряя,
И снова стены пожирает пламя,
И вновь никто молитв не прочитает...

Так булет вечно - так всегда бывает:
Мир мудрецами рассечен на части.
Добро от зла так просто отличают:
Добро - остаться у судьбы во власти.



Дождливая ночь в Москве

Ветер мечется в сети проводов,
Бьется, воет - не уйти из оков.
Песня ночи, тайный плач городов.
Мне дано знать ведовство черных снов.

Разом гаснут фонари - ночь идет.
Под колесами машин - черный лед
Встали тени из витрин в хоровод,
Круг их только меч зари разомкнет.

Город мечется и боль все сильней.
Ночь за ночью длится бой - бой теней,
Город страшен, как слепой хищный зверь,
Где-то кто-то, сам не свой бьется в дверь...

Этим городом сейчас правит тьма.
Здесь сходили сколько раз так с ума.
День для боли городов, как тюрьма,
Дать свободу ночь не рада сама.

Непогасшее окно, как оскал...
Город быть живым давно перестал,
Этот город мы лишили лица.
Этот город будет мстить до конца!

Этот город затопил черный мрак,
Переулки и дворы прячут страх.
Этот город мстит за боль и за ложь...
Эй, прохожий!
Ты домой не дойдешь!

Пустые улицы как змеи.
Со смехом к смерти путь короче
Я лишь одно теперь умею –
Идти по следу тварей ночи.

Стена стеклянная меж нами.
Бог ставит галочки на свитке.
Я прихожу к тебе с цветами
И с обреченностью в улыбке.

Я прихожу к тебе нечасто –
Дитя совсем другого мира,
Чужой игры слепой участник,
Объедок с демонского пира.

В твоих глазах обрывок неба,
Такого синего, святого…
Я никогда ребенком не был,
Прости меня, такого злого!

В твоей душе тепло и звездно,
В моей – пожар поет-грохочет…
Мы повстречались слишком поздно
На черно-белых перекрестках,
Где ждут добычу твари ночи.


* * *

Научись расставаться без слез,
Научись в мире много не значить,
И прощанья – все время всерьез,
Позабыв, как прощаться иначе,

Танцевать на осколках судьбы
Жгуче-режущей прошлого крошке,
Научись обреченным не быть,
Там, где мертвому проще немножко.

Научись у упавшей звезды
Не выпрашивать детского чуда,
Мы идем, оставляя следы –
Колею в никуда ниоткуда.

Научись громко хлопать дверьми,
Научись говорить с облаками,
Просто быть человеком с людьми,
Просто быть человеком с волками.

Научись уходя – уходить,
Верить тем горячей, чем нелепей…
Научись беззаветно любить
Белый крест в остывающем небе.


* * *
Сумасшествие сжигает изнутри
То ли душу, то ли город, то ли жизнь…
На краю (опять ты крайний!) не держись –
Прыгни в пламя и со смехом догори.

Догони судьбу-нахалку,
Догони по бездорожью,
Мне опять себя не жалко,
Мы опять неосторожны.
Больно знать и глупо верить,
Наша сказка все страшнее.
Крестик «продано» на двери…
Обреченные сильнее.

Больше некуда и незачем бежать,
Я судьбу возненавидел, как врага.
Ничего уже не страшно, только жаль,
Что и мертвые мы по уши в долгах.

Догони судьбу-злодейку,
Догори свечою белой!
Жизнь не ценится в копейку,
Но совсем не в этом дело?
Догони судьбу-подлюку,
Догори – останься гордым…
Черный крест над Первым Кругом,
Научи меня быть мертвым!

Темным знанием отравленные сны…
Тошно боженьке и жарко небесам…
Kiss me, kill me…
Глупо верить…
Знаю сам…
В этом мире бесполезно ждать весны…


* * *
Холодно нам на свете,
Даже когда жара.
Мы слишком злые дети
Выросшие вчера.


Мы до сих пор незрячи,
Хоть и провидим суть…
Будет ли все иначе?
Может, когда-нибудь?

Холодно – даже вместе,
Вот и во взглядах лед.
В смерти, а может – в мести
Может быть, повезет.

Мир – черно-белой резью…
Призраки не страшны…
Кто ты? О чем ты грезил?
Кем ты пришел с войны?

Мир черно-белой вязью
Неба и воронья…
Кровь обернется грязью
Вражья, моя, твоя.

Кровь обернется прошлым,
Зло опадет золой.
Может, однажды все же
Станет и нам тепло?


* * *
Ночь распахнута
Книгой о новой войне,
Уходя,
Я похожую в кресле оставил…
В грязном мире,
Где только лишь сила в цене
Мне не стать
Победителем гонки без правил.

Мне не стать
Беззаботным любимцем судьбы,
Даже больше –
Я насмерть сцепился с судьбою.
А исход
Безнадежной и глупой борьбы –
Черт бы с ним,
Ведь куда мне бежать с поля боя?

Белый крест –
Я распят правотой и виной.
Мы идем,
Темноту пред собою пугая…
Может быть,
Я дурак, я фанатик смешной,
Может быть,
Я заложник простой, я не знаю.

Может быть,
Я преступник законов людских,
Может быть,
Я преступник законов небесных,
Ты об этом
Спроси не меня, а других –
Тех, кто тоже
Стоял не однажды над бездной.

Тех, кто тоже
Беспомощно падал в нее,
Тех, кто тоже
Рукой чьей-то теплой подхвачен,
Тех, кому
Тоже спать по ночам не дает
Неумение
Жить в этом мире иначе.

Нет почтенья
К законам, деньгам и чинам –
Мало проку
Мы видели в этом почтенье.
Мы идем.
Книжкой ночь открывается нам,
Глупой книжкой
О подвиге и преступленье…



* * *
Я умею рисовать ветер,
Золотистые смущать окна.
Май печален и июль светел,
Незабывшийся февраль проклят.

Неприкаянные сны – в омут,
Я с забвением кружусь в вальсе.
Слишком долгим будет путь к дому,
Я учусь не слышать крик: «Кайся!»

Тополиный снег укрыл плечи.
Кот бродячий распугал страхи.
Мне и каяться теперь не в чем –
Разве в том, что избежал плахи.

Разве в том, что крест несу – белый,
А звезда над головой – злая.
Что мне с именем моим делать –
В пекле демоны его знают?

Мир клинком напополам – больно,
Умереть среди цветов – глупо.
Стылым холодом звенит воля,
От отчаянья свело зубы.

Может статься, я себя предал,
Доверяю не любви – стали,
Мне свободы бог узнать не дал,
А бессилия с лихвой налил.

Не лови мой взгляд – такой взрослый,
Взгляд того, кто зря достиг края…
Не преступник, не герой, просто
Выйду в ночь, и назовусь - …

* * *
Темная окраина, чей-то приговор…
Я пришел случайно и уйду как вор.
Я пришел из сказки про любовь и кровь.
Ночью злой ненастной кто-то умер вновь.

Равнодушным небом глупо заклинать.
И тебя бы мне бы вообще не знать!
Я пришел из бреда, я пришел с войны,
По чужому следу с темной стороны.

Как бы не был грешен, крест свой сам несу…
Я тебя утешу, я тебя спасу,
Стану осторожно сон твой охранять…
Жаль, что ты не сможешь позабыть меня.

Ночью было страшно втуне ждать рассвет.
Ночью было важно получить ответ.
Я сегодня чудо встретил на беду…
Ночью я побуду, утром я уйду.

Мир твой прост и светел, мой – жесток и свят.
Выйдя на рассвете, не вернусь назад.
Ты уснешь тревожно на исходе дня…
Жаль, что невозможно позабыть меня.


* * *
Не плакать и не звать, поняв, что бесполезно,
В чужие небеса укутаться, как в плащ…
Запомните меня танцующим над бездной,
Летящим под откос, не знавшим неудач…
Запомните меня чуть сонным на рассвете,
Запомните меня среди цветов и трав,
Я так любил ловить июльский теплый ветер,
И не любил рядить, кто виноват, кто прав…

Свернув судьбу петлей так буднично и просто
Я уходить ушел в ночную темноту.
Запомните меня таким почти невзрослым,
С улыбкой на губах шагнувшим за черту.

Запомните меня с такой осанкой гордой,
Запомните мой взгляд в цвет луговой травы,
Запомните меня…Каким угодно! К черту!
Запомните меня, пожалуйста, живым!


* * *
Звук захлопнувшейся двери
Делит судьбы пополам.
Обещали нам по вере,
А судили по делам.

Спиться – спеться – притерпеться,
Станут бить – держать удар…
Звали нас сюда погреться,
А пришли мы на пожар.

Крестный путь убрав цветами,
Мы забыли путь домой,
Мы себя простили сами
Перед вечностью самой.

Небеса устали слушать
Бесполезные мольбы…
Много проще все разрушить,
И подлее – все забыть,

Мы хотели просто верить,
В то, что мы еще не всё…
Звук захлопнувшейся двери
Стылый ветер донесет,

Ночь привычно распахнется,
Сталь привычно зазвенит,
Бог устало ужаснется
И зачем-то сохранит…

* * *
Уходя – уходи, возвращаясь – не лги, что надолго,
И танцуя со смертью не думай, что бог еще есть.
Не любовью, не братством – одним опостылевшим долгом
Мы с тобою в единое целое скованы здесь.

Не умея прощать, не поймешь, каково быть виновным,
Не умея забыть, бесполезно учиться прощать.
Обещай мне дожить до весны и начать все по-новой,
Если есть хоть какой-нибудь смысл что-то мне обещать.

Мы бездомнее ветра под этим безжалостным небом,
Наше глупое детство распято на выборе зол.
Ты мечтаешь о мести, а может – о власти, а мне бы
Только знать, что ты вновь невредимым с охоты пришел.

Обожженным крылом не укроешь любимых от горя.
Я молчу о любви, потому что ее просто нет.
Мы с тобой, улыбаясь, бродили по берегу моря,
Нет нужды говорить, что всего только раз и во сне…


* * *
Редактировать жизнь под служенье, которого нет,
Богом данные вехи судьбы обходить стороной,
Жить в ночи, уставая мучительно рваться на свет –
Это слишком бредово, зачем же так стало со мной?

Ледяные пути по осколкам игрушек чужих
Больно ранят дрожащие лапки бездомных котят.
И давно все равно, кто умрет, кто останется жив,
Потому что давно перекрыта дорога назад.

Потому что весна так цинично случилась не здесь,
Потому, что война это грязь, а любовь это ложь…
Ничего, что нам знать не дано, для чего мы здесь есть -
Ты такой же, как я, значит ты никогда не уйдешь.

Ничего, что я сам покаянных не помню молитв,
Небеса посмеются, и все же спасут-сохранят,
Для зимы, для грошовых потерь, для бессмысленных битв,
А еще для того, чтоб всегда возвращать мне – меня.

Расставаться, смеяться, спиваться и рваться на свет,
Равнодушные знаки судьбы обходя стороной,
Редактировать жизнь под служенье, которого нет,
И друг в друга поверить, и жить этой верой смешной.



Бомбейчику

Какая луна огромная!
Чуть страшно – вдруг упадет…
Мы самые здесь бездомные –
Любой сквознячок сметет.

Мы самые здесь ненужные,
Затерянные в ночи.
Что против вселенской стужи нам
Слепой огонек свечи?

Поймать бы Луну упавшую…
Покой подарить земле…
Какие же мы уставшие
В свои так немного лет…

Что против бездонной снежности,
Стирающей даль и высь
Глоточек случайной нежности
Двух жалких смешных убийц?

Что против всей взрослой подлости
Твой детский порыв – согреть?
Укрой меня зимней полночью,
Позволь мне - не умереть.

Улыбкой судьбу прогонишь ли –
Вон, скалится вдалеке?
Давай посидим тихонечко
Без света рука в руке…

У вечности чёрные
Холодные руки,
Которыми она
Любит отнимать дыхание.
У вечности тонкие
Надменные губы,
Которые часто
Кривятся в гримасе презрения.
У вечности мёртвое
Железное сердце,
Оно стало моим,
Когда
Я забыл, что такое время.



Эта осень такая уже настоящая,
В дачных улочках пусто и запах тоски.
Мокрый ветер бросает в почтовые ящики
Вместо писем с ближайшего клёна листки.

Дышит озеро севером, тихое, серое,
В нём уже чуть мерещится будущий лёд,
Эта осень такой уже полною мерою
Воцарилась и злато своё раздаёт.

Осень мне стало нравится, как миром правишь ты,
Видно, я повзрослел, стал мудрей и грустней,
Жёлто-алый листок опустился на клавиши -
Вот и всё, что для счастья достаточно мне.

Под окном кружат в танце зонты разноцветные,
И согрелся глинтвейн, и кошак замурчал...
Я такую хрустальную, звонкую, светлую,
Никогда ведь ещё Земле не встречал.

Ты побудь со мной осень подольше, пожалуйста!
Хочешь, выпьем вдвоём, хочешь, так посидим,
Постараемся просто забыть, как безжалостно,
Нам маячит седая зима впереди.

Осень, можно ведь просто не думать про жуткое,
Правда, астры похожи на тихий салют?
Очень глупо звучит, но я всё же скажу тебе:
Знаешь, я тебя, кажется, очень люблю.

==============

Города из пластмассы и стали
Не для нас предназначены свыше,
Потому мы прозрачными стали -
В городах нас не видят, не слышат.

В городах из неона и буден
Из безверия и безрассудства
Нас, прозрачных, забывшие люди
По привычному кругу несутся.

Пробегают стремительно мимо,
Через нас, как сквозь место пустое,
Лишь пахнёт им едва уловимо
На мгновение морем и хвоей,

На полмига - печалью и сказкой
Звёздных странствий серебряной пылью,
На полвдоха им жарко и страстно
Вдруг зачем-то захочется крылья.

На секунду... И этого чуда
На бегу не дано им заметить,
Знать не будут и верить не будут,
Что, прозрачные, есть мы на свете.

Только нам что за дело до смертных?
Не заметили, ну и не надо.
Мы танцуем, прозрачные, с ветром
Под серебряный звон звездопада.

Мы в закаты взлетаем и таем,
Снимся детям и падаем в бездны,
И земле суетливой прощаем
То, что стали на ней бесполезны.
.
***

Всё хорошее может случиться не в срок.
К нам весна опоздала на несколько дней,
А ещё - на возможные тысячи строк,
Обречённо не сложенных кем-то о ней.

К нам апрель, заблудившись в тяжёлых снегах
Опоздал, заплутавшись в седом далеке,
На кораблик из спички в блескучих ручьях,
На хрустальные капельки в детской руке.

На пушистую сказку оттаявших верб,
На взволнованный шёпот тревожных осин,
На сто тысяч восторженных взглядов наверх
С тихим вздохом: упасть бы в бездонную синь,

Опоздал на всех гордо орущих котов -
Под метель как им петь - разве только завыть,
Опоздал принести это чудо богов -
Изумрудные стрелочки первой травы.

Опоздал... Опоздал безнадёжно до слёз -
Пленный город уже притерпеться сумел,
К пониманью, что с ним может сбыться всерьёз
Злая древняя сказка о вечной зиме.

И теперь он привычно, устало и зло
Презирает смешную мечту о весне.
Он пока не решается верить в тепло,
И поэтому завтра опять будет снег...

***
Имя твоё из звуков, похожих на плач.
Путь за тобой - туда, где закат высок.
Сны о тебе - в них кровь и белый песок...
Дорого я плачУ за каплю тепла.

Дорого я плачу за стёртую грань
Между мольбой о чуде и им самим.
Вечность - иллюзий сверкающая игра,
Дар твой, что я иногда прошу: отними.

Вечность... В ней глупая верность тому, кто пал.
Ночь смотрит тысячью колких холодных глаз...
Бог мой непрошенный, если судьба слепа,
Что ж она так безупречно попала - в нас?

Кровь, запекаясь, испачкала серебро.
Мне не твоим теплом дышать тяжело.
Бог мой хестокий, если всё это - добро,
То объясни мне: что же такое зло.

Имя твоё лишь нездешнего ветра стон.
След твой неверный давно замели пески...
Бог мой потерянный, незабытый, за что
Мне умиралось не от твоей руки?..

***

Эта мокредь, она обещает, что всё будет таять.
Это март, стали бережней строчки и солнечней сны.
Воробьи, они чуют уже и готовятся славить
Первый шёпот почти нерождённой, но властной весны.

Это март, мокрый кот чем-то смутно и сладко встревожен,
Плюс один, мокрый снег, он не злой, он почти-уже-дождь.
Мне сейчас улыбнулся в толпе незнакомый прохожий
Просто так, просто март, просто день невозможно хорош.

Этот день, он звеняще пропитан предчувствием солнца,
Небосвод ещё сер, но пророчит грядущую синь.
Эта мокрая ростепель, я её выпью до донца,
Как лекарство от бед и забот - сохрани и спаси.

Скоро будет апрель - каджый двор как хрустальная сказка,
Скоро будут стихи о трамваях и новой любви
Этот мир снова ставший моим, будет ясен и ласков,
Кот "веснянку" заводит, вот, правильно, славный - зови...

***

Это было не здесь,
Это было давно -
Жил один, ему было
На свете темно
Без дороги наверх,
Без познанья Начал...
Плыло белое время -
Он не замечал.

Пело белое время
О мёртвой луне,
О высокой цене
И ненужной войне.
Пело время о том,
Что сочилось песком,
Пело время о нём -
Он был сам не при чём.

Пряло белое время
Слепые года,
В сердце бога цвела
Ледяная звезда,
В сердце бога звенела
Дорога во мрак -
Богу не было дела,
Он был просто так.

Бог был щедрым и сильным,
Жаль - не был живым,
Ведь всё в мире придумано
Им же самим.
Пело белое время
О глупой любви,
Запекаясь в крови,
Заклинало: "Живи!"...

Был ещё один - верный
Со светлым мечом,
Он огнём был и ветром,
Он был обречён.
Время пело и жгло,
Просто так не уйти,
Если Бога и Зверя
Скрестились пути.

Это было не здесь,
Это было давно...
То ли страсть, то ли месть,
Здесь уже всё равно.
Бог низринут ли в прах,
Зверь ли в небо взлетел,
Обречённый ли прав -
Мир и знать не хотел.

Кто там вызов бросал
Злым пустым небесам?
Кто песком остывал?
Неужели, я сам?

***

Мне жаль, что не мы вдвоём
Раскрасим седое небо,
Не мы от блаженства слепы
По звёздным лучам пойдём.

Не мы сотворим миры
Смешных и святых иллюзий.
Судьба с январём в союзе
Нас вывели из игры...

Мне жаль, что звучат слова,
Которых не знать бы сроду,
Мне жаль обретать свободу
От грустного волшебства.

Мне жаль, что растёт стена,
Что мир без меня не тесен,
Что тысячи старых песен
Написаны - не о нас.

Мне жаль отдавать долги
И пошло желать удачи,
Но что эта жалость значит?
Беги! Себя береги!

А жизнь всё сплетёт сама,
Лови свой счастливый случай...
Мне жаль, что так будет лучше
И жаль, что вокруг - зима.

***

А мне сегодня немного надо -
Полчашки чаю, полсна, полвзгляда,
Полшага в небо, полкрика в темень...
Полсердца станет твоим на время.

Полслова клятвы прерву на вздохе,
Сверну обратно на полдороге,
Ведь минет полночь - верну рассудок,
Я снова гордым и чуждым буду.

Полмига бреда, полкапли яда,
Мне так сегодня немного надо -
На полмгновенья ладонь к ладони -
Чтоб - всех нетленней, чтоб всех бездонней,

Чтоб всех безумней, почти бессмертно,
Ухмылке лунной назло, наверно,
Полмига целых - биенье свечки,
Полмига - сделать, чтоб помнить вечно.

Коснуться - душами, не телами,
Блаженно вплавиться в звёздный пламень
Вместить бы бездну в два стука сердца...
А вслух надменно - Что нужно, Секста?

***

Айзен-Ками-сама, простите, нас больше нет.
Это даже не страшно - просто стылая пустота...
Вы не вините себя, на войне, оно как на войне,
Айзен-Ками-сама, Вы только держитесь там!

Айзен-Ками-сама, мы не те, кто себя бережёт
Мы ни пяди без боя не сдали этим надменным скотам,
Сердце Пустыни умолкло, лишь поддельное солнце жжёт,
Вы не отвлекайтесь на это, Вы только держитесь там!

Айзен-Ками-сама, мы всерьёз остудили их пыл,
Октава - и тот как герой, вот если бы не наркота...
Секста куда-то делся, ну, не арранкар и был...
Потом с Котом разберётесь, Вы только держитесь там!

Айзен-Ками-сама, Вам тут временно негде жить,
Но ведь стены можно отстроить, для Вас это - ерунда,
И кое-что всё-таки цело, подземные этажи...
Это задачка на завтра, а сейчас Вы держитесь там!

Айзен-Ками-сама, Ключ, наверно, у Вас в руке,
Вы же не проиграете, правда, будь там хоть дьявол сам...
Айзен-Ками-сама, простите... Остывает кровь на песке...
Айзен-Ками-сама, Вы только держитесь там...

***
Время очень похоже на море, им пахнет так нежно.
Электрички из разных миров замыкают круги.
Город стал в эту ночь серебристым, мерцающе-снежным,
Город - строчка из сказки, эпиграф для сказок других.

Белый кот через двор с королевским ступает величьем,
Он-то знает, что мир изменился - в нём проще теперь
Верить в счастье - любое: людское, кошачье ли, птичье
И пытаться Судьбу разглядеть в привокзальной толпе.

Год подводит итоги, везде мандарины и свечи.
Кот подводит итоги: здесь, в общем-то, всё ничего.
Всё плохое уходит, гирлянду набросив на плечи,
И в честь праздника мы на прощанье прощаем его.

Кот тихонько мурчит в унисон с близким временем-морем,
Мягкой лапкой небрежно стирает границы пространств.
Кот мурчит, уверяя: усталости, страха и горя
Не останется в городе вот уже завтра с утра.

Серебринки чудес в ритме вальса слетают на крыши.
Мишура продаётся со скидкой пучок на пятак...
Мы с тобой за год стали друг другу немножечко ближе,
Ну, а всё остальное здесь, в общем, неплохо и так.

***
И это не память - лишь в зеркале тёмная тень...
По имени зиму назвать - почему это страшно?
А всё остальное пока что не кажется важным,
Осколки пространств, угасая, звенят в пустоте.

Но это не вечность - лишь тает улыбка кота,
Святою водой не отпоишь, теплом не осветишь.
Мой робкий аккорд, он - почти тишина, не заметишь,
Мой хрупкий мазок - белый снег, а потом темнота.

Но это не преданность, просто какая-то боль,
Привычная, но ты её приглушаешь дыханьем.
На свитке судьбы нас положат одним начертаньем,
Ты линию лишнюю просто стереть не позволь...

Но это не смерть, это вьётся алмазный песок,
Твоими шагами измерены звёздные грани,
И где-то мой дом не разрушен и сам я не ранен -
В мирах твоих снов, где рассвет безмятежно высок...

***

Время змеится подвижной мозаикой тел,
Намертво вплавлен, вморожен в движенье согласное,
Слёзы разьевшие плоть под приросшими масками -
Это же память, ведь каждый когда-то - летел.
Каждый хотел быть иным, чем-то больше нуля,
Каждый был лёгок и смел, а в душе - и остался...
Всё перемелется в медленном мертвенном танце,
Всё перемелется, милый - и будет земля.

Хочется думать, что все, что сбылось - неспроста
Только сбылось - обвилось вкруг запястий оковами,
Вальс начинается снова... и снова... и снова... и...
Каждое па - шаг в объятья твои, пустота.
Каждое па - лиц различья стирает толпа.
Бал правят двое - зима и усталость, отстать бы,
Выйти из круга, и пусть заживает до свадьбы,
Всё заживёт у нас, милый, судьба же слепа.

Выбито. Сдали в архив, разделили на ноль,
Всё, что когда то взрывалось на струнах и в венах,
Самое страшное выглядит обыкновенно.
Самое страшное - это когда всё равно.
Самое страшное - это когда навсегда
Выбрано место твоё не тобой в зимнем танце.
Вальс продолжается, как бы на месте остаться,
Спрятаться, милый, от музыки снежной куда?

Ветер навстречу, в ладонях березовый сок,
Вот бы... весну, но весну отменили недавно.
Вальс продолжается, жуткий, манящий и плавный,
Эта зима безошибочней пули в висок.
Эта зима абсолютна, её не пройти,
Даже вдвоём, и тем паче никак - в одиночку
Всё, что в нас тёплого было. сжимается в точку
И исчезает...Я тоже из снега, прости...

***

Что-то отменится, что-то останется.
В сердце начертятся звёздные станции.
Вешняя вечность приветно засветится.
Всё переменится - ветром отмерится...

Всё перемелется - мелкие трауры
Позаплетутся высокими травами,
Всё перемениться - завтра с утра уже
Небо расцветится звонкими трассами.

Веришь-не веришь, а всё будет ласковым -
Путь ляжет под ноги росами ясными,
Мир переполнится песнями, сказками...
Чай будем пить и тепло будем праздновать.

Ну. а пока - от снегов во спасение
Досочини эту песню весеннюю.
Пусть тебе с нею светлее поверится
В то, что однажды здесь всё переменится.

***

В моём внутреннем мире сегодня светло и бездонно,
Настороженно-звонко и как-то особенно нежно.
Это осень - вошла в свою силу и стала огромной,
Чтоб все мелкие беды гасить о Свою безмятежность.

Это осень - упала в Неву, в небесах отразившись,
На окне стынет чай и дурманяще пахнет листвою.
Все вчерашние страхи, лишь малою капелькой сбывшись,
Разлетелись по ветру, всё - мелочью, всё - трын-травою.

И прозрачней, чем воздух на сердце недавняя память,
Холодней и хрустальней дождя быть сейчас обучаюсь
До свинцового неба легко дотянуться руками,
До свиданья - я на небо влезу и там потеряюсь.

До снегов, до стирающих прошлое синих метелей,
А потом - до апреля,салюта из лопнувших почек...
Ты случайно ко мне забежишь и найдёшь на постели
Пятипалый листок как прощальные несколько строчек.