Я уже не вздрагиваю, когда звонит какой-либо из моих телефонов. Этот период в прошлом. Я уже привык. "Человек, как таракан - он ко всему привыкает", - как когда-то говаривал один мой военнизированный до костного мозга сослуживец. Вынужден с ним согласиться. Вот и я привык, телефон рычит, снимаешь трубку, начинаешь разруливать.
- Да? Что, не печает? Быть не может, сейчас я на вас посмотрю (лезу по инету на сервачину, вычищаю очередь печати). Так лучше? Угу. Да пока не за что. Работаем.
Работаем. Хорошее слово. Уверенное в себе такое слово. Тяжелое и теплое. Я все время кому-то нужен и мне это чертовски нравиться. Ежедневник как инструмент уже не справляется, поэтому стараюсь все решить на месте.
- Да? Угу. Ладно, это все лирика и эротика, ты мне цену просто назови? Нет. Ну ты то же прикидывай - если ты так зарядишь, то клиент соскочит, и все на этом. Угу. Сами приобретаете, мне чеки. Угу. Сто пятьдесят? Ладно. Вась, ну екарный театр, ну че ты меня об этом спрашиваешь, кто у нас сетевой монстр? Ой, подожди, тут у меня идея возникла... (лихорадочно набираю номер другого телефона - "Колян, ты еще в точке? А попробуй меня пингануть на прямую, так... а шлюз? Ну хрен с ним, связывайся с Сидоренко, пускай смотрит канал... Ага. Работаем...)... Алё, Василий, ну да - заодно свитчину на двадцать четыре порта посмотри, реалтек какой-нибудь, левел уан там, я не знаю... Всё, работаем.
Я научился помнить обо всех своих делах, а еще, что важнее, забывать о них дома. Ну... разве что еще пара - тройка звонков, да схемку накидать, или планчик составить. Дома я пытаюсь учиться, но это происходит не гладко, как было задумано - а рваными кусками, лихорадочно восполняю пробелы по открытым на текущий момент вопросам... Потом чувствую, что я сыт по горло айти на сегодня и забиваю на эту, блин, учебу. Типа все равно каждый день узнаю что-то новое, при решении производственных моментов. Вечер длиться короче, чем хотелось бы. "Сон - не личное время, сон - это отбой". Немного пива, развлекухи, секса... Вечер растягивается в ночь. Чашка кофе с утра - будто выстрел стартового пистолета. Поехали, блин-компот. Мой сегодняшний темп не оставляет времени на сомнения, на размышления и на нытье.
- Да? Тоха, ну меня нафиг. Я на них три часа, слышишь, три долбанных часа своей долбаной жизни я потратил на этих козюль, в итоге - ни копья не проплатили, еще пришла эта мегаменеджер и все из себя выпендрилась. Ну и пусть ищут себе студента, я за бесплатно в этом дерьме ковыряться не буду. Ну дура и дура... а я-то в чем виноват?
Что тебе? Жалко тебе эту дуру? Тоха, ты извини, у меня сейчас нет времени на жалость. Честное слово. Угу. Сам как? Вай, шайтан. Эсэсаш-тунель забомбил. Ну типа круто. Забрось мне эту версию. Да фиг его знает, тунелировать толком не тунелирует. Угу. Ну целую нежно. Угу. Работаем.
Хотя, если подумать, сомнения - таки остаются. "Все кладбища забиты незаменимыми людьми". Чего вааще рогом упираться? Живут вон люди, на работах отсиживают, телики смотрят, по выходным - на рынок, в кино... Уууу... А просто хочется. Всю жизнь я легко относился к деньгам, а сейчас хочется наконец дотянуться до той финансовой планки, что я себе наметил, просто, чтобы хотя бы понять - да, я это могу, и дело не в зеленом для лисы винограде, а в том, нужно ли мне это по жизни? Бабло, соцстатус... груда ответственности. Пока - хочется. Утешаешься мыслью, что твоя сегодняшняя цель ничуть не хуже любой другой сегодняшней цели. А тем более все это нравиться жутко. Значит надо не сдавать темпа, пока тебя это прет, пока не жаль на это сил и времени... Да и ощутимый финансовый прирост дает свободу на всякие милые штучки (вчера вот накупил книжек себе всяких на полторы тонны рублей, не могу все-таки без художественной литературы - голод долбит). Да и... ЭЭЭэээ... сори, звонят.
- Да?

Вспомнилось - "Порядочные люди, это люди, которые совершают подлости, не испытывая при этом удовольствия". (с)

Даже по этой классификации, порядочных людей кругом не так уж и много. *вздыхаю, беру телефон, набираю номер очередного управленца*

С утра в кошельке осталось только двадцать рублей мелочью, а когда я не без труда завелся, стрелка топливомера укатилась за ноль влево, в область отрицательных значений, да и на работу я приехал позже часа на два, спотыкаясь о вездесущие питерские пробки, да, и еще - на моей квартире поселился кентуха с криминальным прошлым и непонятным будущим, а в холодильнике остались лишь позавчерашние макароны и две бутылки соевого соуса, и казалось бы - есть над чем...
А вчера ночью я мчался под сто кэмэ-час, сломя голову, к своей лапе драгоценной, по Дворцовой набережной, сквозь огненные сети, которые причудливо плел в ночи мой серебряный град, а потом, спустя каких-то полжизни, в блаженной темноте спальни, она лежала котенком на моей спине, волнуя ощущением тугой груди на моих лопатках и тихонько напевала мне в ухо "Besame, besame mucho, Como si fuera esta la noche, la ultima vez..." и это был самый трогательный испанский, который я слышал, а когда мы в пятом часу утра проголодались и совершили вылазку на кухню, в окне без штор красовался изящный ковш Большой Медведицы над соседними крышами, и ее улыбка была похожа на вспышку в темноте, а еще она называет меня "мой НЕ-молодой человек", и это "немолодой" я не могу принять до сих пор, но каждое утро я стал удивляться, сколько же у меня на лице морщин, и странно, мне казалось, что десять лет разницы - это смешная ерунда...
А с утра ветер дышал морем и ощущение большой воды вселяло уверенность в прекрасное скоро, и, ура мне, в пустом кошельке напомнились два дорогущщих билета на "День Радио", и я ехал, пересекая параллели и перпендикуляры линий Васильевского острова и думал как же, черт побери, мне нравиться моя шизанутая жизнь! И какое же синее с золотом утро меня окружает, и еще - если я сейчас не срублю сотку с пассажира, то бензина до работы может и не хватить...

А я вот думаю, мало кто может похвастаться, что он танцевал с француженкой под песни настоящего индейского оркестра, да еще посередине Невского проспекта. А я могу. Угу. Вот так улыбнуться со значением, а-ля молодой Де Ниро, сделать хитрый прищур глаз, покивать головой и сказать – о да, это было в моей жизни…

Я шел от Цирка в сторону Гостиного. Немного торопился, летел по мощеным камнем улицам, морщился на солнце, недоуменно зыркал по сторонам. Надо же, лето, пятница. А я тут мчусь, во вчерашнем свадебном «свидетельском» прикиде - в костюмчике, в галстучке в тон рубашке, в два дня как купленных новомодных черных ботах с длинными острыми носами, с ластами подмышкой… Ну да, с желтыми такими веселенькими пластмассовыми ластами. Я их прикупил сыну на дачу, вместе с маской и трубкой, даже опробовал все это хозяйство на продавце, а то мало ли размер мал окажется… Ощущение внутреннее – как говорит один мой родственник «пепсикоооолки бы щаз, да в тенеооочек». А надо мчаться. А лето не прощает, лето щедрым солнечными брандспойтами в глаза, струйками пота по спине, а люди гуляют себя неспешно, шуршат полупрозрачными одеяниями, дышат запахами лосьона, жареного мяса, табака, открываются улыбками. Парочки постарше – под зонтиками с пивом, парочки помоложе – на солнцепеке с мороженным. Клерки атакуют ларек в псевдорусском стиле с якобы русскими блинами, роллеры, пластмассово шурша, идут на обгон. Ох, лето не прощает. Не прощает жажды, не прощает самоуверенного одиночества, не прощает постпохмельной моей индифферентности. А тут еще и музыка… Мммм, именно та, что нужно, именно в этом месте - на Малой Садовой, в самом фестивальном центре туристического града, где на стеклянной полке сверху щурится бронзовый кот, где каблуки выбивают дробь из узоров мостовой, где солнце преломляется в треугольных пирамидах с пост-модерновыми икебанами… Кто играет музыку, где? Ну не вон те же лысенькие маргиналы, эти кроме как немузыкально стучать в бубен и мотать стриженной башкой ни на что не способны. Хари, блин, крыш-на… Так где же? Я пошел на музыку, как дворняга идет на запах сарделек. На углу с Невским четверо людей безжалостно жарили свою пронзительную латину. Маленький банд. Четыре музыканта. Игравшие настолько чисто и гармонично, что даже их обязательный «мексиканский» антураж - пончо и шляпы не казался неуместным, как ряса не кажется неуместной на стоящем в вагоне метро священнике. Лихая четверка. Индеец, с лицом, будто маска, грубо вырезанная на почерневшем от времени дереве, был вокалом и еще стучал в барабан, обтянутый потертой шерстью ламы (ведь если индеец, то ламы, так ведь?). Высокий патлатый флейтист извлекал из флейты абсолютно «мариконовские» звуки, в той тональности которые в молодости мы называли «музыка звездных сфер», или еще «пол-бутылки с пивом на сквозняке». Флейта была чуть ли не в рост музыканта – три ряда связанных деревянных трубок (кое – где трубки были явно чинены и обмотаны проволкой и изолентой, хм… даже удивительной в каких недрах рождается музыка). Полная невысокая дама, примостившая на внушительном бюсте маленькую гитарку, беспощадно молотила по тонким струнам широкой красной ладонью и подпевала бэком. Мексиканская шляпа сидела на ней нелепо, но как-то по-хорошему бойко и залихватски. И четвертым был бас-гитарист, он тискал ногой фуз, потертый местами до металла от долгого употребления, и вступал со своей электрогитарой удивительно вовремя и в меру в стройную этническую линию мелодии. Я остановился, полез за сигаретой, еще стесняясь внезапно охватившего меня горячего восторга. Композиция закончилась, я перехватил ласты поудобней и похлопал ладонью с сигаретой по ладони с зажигалкой и даже не смог удержать в себе громкий комментарий - «Ах-ре-неть». «Грациаз амигос», - поклонился в ответ индеец, крикнул что-то на испанском и новая мелодия родилась из пестрой совокупности этих поживших людей и видавших виды инструментов. Мелодия пронзила меня насквозь, срикошетила по острым граням рукотворных гранитных джунглей и костяными шариками разбилась о мостовую. Потихоньку начала собираться толпа со своим пивом, сигаретами и нарочито скучающим видом людей, опасающихся, что сейчас у них будут просить денег. Я понял, что «индейцы» начали играть недавно. Иностранцы – покрытые искусственным загаром и пигментными старческими пятнами европейцы, вечные паломники обязательных пенсионных ол-волд-трипов, наперебой стали щелкаться на фоне музыкантов, улыбаясь фарфоровыми улыбками дружелюбных мумий. В их дико одетой компашке выделялась невысокая женщина с черными большими глазами, стрижкой под мальчика и натянутой на высохших грудках полосатой маечке. Она долго смотрела на банд с каким-то тихим восхищением, потом скинула свои туфли и босиком вышла перед толпой, полукругом обступившей музыкантов и начала танцевать, кружась и покачивая худыми бедрами, исполняя какую-то меланхоличную самбу. Я одобряюще ей похлопал, и почувствовал, что уже сам стою на носочках, переминаясь в такт ее движениям. Очень хотелось танцевать. И вдруг я понял, что если я не заберу с собой хотя бы суррогат этой музыки и слепок этого дня, то никогда себе не прощу. Я подошел к девочке из свиты музыкантов, которая бойко торговала «индейскими» сумочками и дисками с записями.
- И почем эта радость?
- Сто шестьдесят.
- Кассета и диск?
- Только диск.
- Фига ссе… Ну, ладно, дайте мне штучку. А что это вообще за люди?
- Мы играем латинскую музыку, Мексика, Бразилия… - ей, очевидно, очень нравилось говорить «мы».
- Ну, это-то я и так слышу, что, я говорю, вообще за люди? Индеец, я вижу – настоящий.
- Ага, - с удовольствием согласилась девочка.
- А остальные?
- Мы питерская группа. Мы называемся «Локо мелодиа».
- Сумасшедшая мелодия, - блеснул я познаниями.
- Точно.
- Нет, вообще классно играете, ихним нравиться – я кивнул на кружащуюся перед толпой иностранку, - да и нашим то же.
- Ага, - согласилась девочка.
- Станцевать с дамой, что ли? – усмехнулся я, - вон как старается.
Иностранка будто бы услышала, что я говорю о ней, повернулась ко мне и сделала приглашающий жест, мол, иди сюда. Я усмехнулся, удивленно поднял брови, показывая жестом – ты меня? - Иди, иди, сюда, боишься? – беззвучно подколола меня она.
- А ну-ка, посторожи мои ласты, - сказал я девочке - продавщице и вышел к танцорке.
О-е, мэм, мы дали джазу. Точнее латины. Это был хороший танец. Танец жары и сумасшествия, танец радости и самовыражения, танец страсти и смеха. Это был танец Мужчины и Женщины. Не этого конкретного мужчины с этой конкретной женщиной, а квинтэссенция танца мужчины и женщины, образ на образ, просто чистая страсть на другую чистую страсть, безлично, но потрясающе честно. Слов почти не было, она пыталась что-то лепетать на французском, но я дал понять, что не компране, а она не спикала инглиш. А я почему-то подумал, что не знаю испанских слов звучащей песни, но зато я знаю самое главное испанское слово – «эль коразон» и слово это означает «сердце». И лишь глаза в глаза, и к черту все эти слова, ибо они сейчас лишены. О, она была смелой и отзывчивой партнершей, рядом и в такт, легко откинулась с руки и на руку, плечом об плечо, и не сбилась с ритма, и подстроилась, когда сбился я, а когда я оторвал ее легкое тело (килограмм пятьдесят всего) от земли и немного покружил, толпа радостно завизжала, музыканты вдарили еще яростнее, потрясая воздух диким бандолеро - «бессо си нала вас – нала вас пикьеро са», она лишь удивленно подняла бровь, затем послушно вышла, кружась, из-под руки и снова плечом в плечо, по кругу, ко мне – от меня, и мы замерли в обнимку с последней нотой, даже что-то там такое изобразили поднятыми над головой руками. Я пробормотал «сенкью» и еще что-то невнятное и свалил, под жидкие, но радостные аплодисменты и приветствия, лишь пресловутые желтые ласты прихватил.
Я чапал по переходу, красный, жадно ловящий открытым ртом прокуренный спертый воздух, улыбающийся и абсолютно счастливый. «Я сделал это, я сделал это, я этого хотел и я сделал это», - стучало в висках. Я ехал всю дорогу до стрелки с родней лыбясь во всю пасть и размышляя. О да, скорей всего я танцевал не так красиво как Энрико, но уж не менее забавно, чем кот Гарфилд, это стопудово. И теперь я могу говорить, что да, в моей жизни это было - я танцевал с француженкой под песни настоящего индейского оркестра, да еще посередине Невского проспекта. И пусть француженка моя была глубоко за сороковник, в оркестре был всего один индеец, а до Невского было еще целых пятнадцать метров, но меж тем, меж тем... Я сделал это, я не побоялся выйти из толпы. И еще – я люблю этот город, в котором русский программист может станцевать с французской пенсионеркой под песню мексиканского музыканта. А если Циник скажет, что всему причиной литр чешского пива, который я принял на борт, чтобы вернуться к жизни после свадебной гулянки накануне, то я его просто задушу».

Мысль дня: «Но этот флаг, сеньоры, знаете ли вы, какой это флаг? Видите: малиновый крест на бело-синем поле. Вы не видели его до сих пор ни разу? Seguramente, no! Это морской флаг вашей родины. Mire!
Эта гнилая лохань, в которой мы сейчас находимся, - ее флот; этот мертвый какаду - начальник флота; этот взмах шпаги и единственный выстрел из револьвера - морской бой. Глупость, чепуха, но это жизнь! Другого такого флага никогда не было и не будет. Это уникум».
Дон Сабас, оба офицера и капитан собрались покинуть шлюпку. Дон Сабас
отстал от других, взглянул на тело адмирала, раскинувшееся на палубе в ярких
отрепьях.
- Pobrecito loco! - сказал он нежно.- Бедный несмысленыш!
Нагнувшись, он приподнял мертвого за тощие плечи и подостлал под них свой бесценный, единственный флаг. Потом он снял с себя бриллиантовую звезду - орден Сан-Карлоса и, словно булавкой, скрепил ею концы флага на груди у адмирала.» (О. Генри. «Короли и капуста»)

ДА
Таки да. Таки я буду сюда писать в этом году. Таки решил и даже запланировал в годовой план. Не только сюда писать, конечно, но и сюда то же. Где-то раз в неделю, может и чаще, если не будет тому технических и прочих сложностей. Писать буду нечто более - менее автобиографичное, вряд ли кратко и вряд ли сухо излагая факты. Другие дневники вряд ли меня шибко вдохновят на прочтение, ведь «чукча не читатель, чукча – писатель». Писать посты буду длинные. Но, исходя из той концепции, что этот чукча – писатель, то логично предположить, что есть чукчи – читатели. Так ведь…?

НАПРИМЕР
Ну не нравиться мне писать посты а-ля: «Ел шаурму, попал зубом на куриный хрящ, сломал зуб, блин. УссаЦЦа. Кровищи, было. Вот такой дерьмовый понедельник. Теперь я совсем несчастный ( и двадцать смайликов с произвольной трактовкой содержания)».
Скорее писать я буду так: «Самвел скользил ножом вдоль вертела с равнодушной отрешенностью философа на плохо выбритом лице. Скупо набрасывал чайной ложкой свежие резаные овощи поверх истекающей соусом горки куриного мяса, крутил рулеты: лаваш плюс бумага - равно «шаурма». Он с брезгливым недоумением осматривал творение волосатых рук своих, затем – «Пыжалста» и следующий заказ. Я удобно устроился в углу за пахнущим прогорклым жиром угловым столиком, скользил взглядом по выцветшим зимним лицам посетителей. Все было как обычно. И самому было неясно, зачем меня сюда потянуло. Может, просто слишком много быстрого мокрого снега за стеклянными стенами? «Лав – радио» мерзко ездило по ушам любвеобильным попсовым нытьем. До чего же серо, пошло и банально можно выть о любви… Впрочем, пора бы и привыкнуть. Я вздохнул, широко разинул пасть и откусил большой, сочный, пряный кусок. Причмокивая, начал жевать… Нет, все-таки и понедельники могут приносить хоть что-то хорошее, хотя завтра и снова на работу и сегодня ничего не получилось с компом бухгалтерши. Мммм… вкусно. Из состояния зарождающейся умиротворенности меня вывел до отвращения знакомый хруст. Уж звук ломающихся зубов, и своих и чужих, я узнаю безошибочно. Язык начал хитрые манипуляции по отделению съедабельного от несъедабельного, осколок и хрящ-предатель я сплюнул в салфетку. Краткая инспекция ротовой полости развеяла остатки оптимизма – это не скол, это просто Большой Каньон какой-то, и пломба вывалилась, естественно. И естественно, я ее, похоже, проглотил. Плюс еще кусок зуба болтается – режет десну. Черт, и больно режет, между прочим. Я с грустью посмотрел на недоеденную шаурму и непочатый кофе. Кофе, как всегда у Самвела был супер. Наверное какой-то баг в их кофеварочной машине, дело тут явно не в его азербайджанских кулинарных талантах. Кофе я выпил, шаверму завернул в салфетки и сунул в карман. Блин, больно как. Я вышел на улицу, склонился у края тротуара. Широко дыша ртом поймал ногтями склизкий осколок ранящий десну, с третьего раза выдернул. Забросил его в снег. «Мышка – мышка, возьми старый зуб, принеси мне новый». Детское заклинание уже давно не работало. «Две тыщи рэ за единицу керамики и будет тебе новый», - взгрустнулось мне. Я сплюнул наполнившую рот кровь. Кровь, разлетающаяся по снегу и прожигающая снег, смотрелась удивительно красиво. Грех было еще не сплюнуть пару раз. Следы крови тут же заносило новыми мокрыми хлопьями. Сквозь снег я глянул на прозрачные стены закусочной. Самвел всё так же крутился в своем меланхоличном цикле. «Скотина ты, всё – таки, черножопая, травишь дерьмом всяким простой русский электорат», - попенял я сурово Самвелу, хотя он меня и не слышал, да и вранье все это было, безусловно. И вины его особой в моей боли не было, да и вообще, он - неплохой дядька. Просто такой кислый выдался понедельник. Я полез в карман за ключами от машины. Наткнулся на липкий сверток. «Бля, и карман загадил». Выудил остатки шавермы, бросил их по короткой дуге в обледенелую урну. Не попал. Гм. Ключи нашлись аж в четвертом кармане, и я пошел, стряхивая мокрый снег с чёлки, к машине. «Давай ты теперь еще не заведешься и будет полный комплект», - проворчал я Росинанту. Но он завелся…».
Если вы спросите - и в чем разница между первым и вторым вариантом… я не смогу ответить достаточно внятно… Просто в первом варианте меня нет, а во втором меня есть.

Я
Я – обычный. Такой же как и тысячи остальных бездельников, которые собираются на всякого рода электронных дневниках и форумах. Такой же клерк, без особо звездных перспектив в недалеком будущем, хоть клерк и от информационных технологий. Я сисадмин и обожаю свою работу. Еще я графоман, словоблуд, психопат, алкоголик, придурок, бретер, бабник, стервец и язва и вообще – котище тот еще. Я отец своего сына и сын своего отца. Я обчитан до тошноты, я заупражнялся во всяких сущностях, я послужил и поработал, и погоревал и посмеялся, и попил, чем то же никого не удивишь. Я, такое же, как тысячи кругом, существо отягощенное высшим образованием и ленью и минувшее пору первой молодости. Гм, вот с будунища в зеркало глянешь, и понимаешь – второй молодости, пожалуй, то же. Я существо, метущееся в ветвистых колеях своих путей и разрываемое векторами своих плохо совместимых желаний. У вас всё как-то совсем по-другому? Ну и слава Бэ, спасителю нашему. Даже завидно и интересно, а как у вас?
Мне тридцать два, но еще нет ни апостолов в стезе моей, и еще не рыщут центурионы в поисках меня по кривым улочкам вовек обреченного града. Что может даже и жаль.
Я – красивый. Во всяком случае в глазах любящих меня людей. А это уже не мало, согласитесь. Я бы сказал, что мой внутренний мир гораздо прекраснее и интереснее своего внешнего вместилища, но я уже давно не обольщаюсь на этот счет. У меня зеленые глаза и симпатичная ироничная улыбка. У меня прямые волосы и сексуальный голос… впрочем, голосом своим я умею пользоваться в любых вариациях и модуляциях.
Я – среднего роста… Вообще-то – довольно интересно послушать иногда, как люди из виртуалии представляют себе мою внешность (по одной версии я был громила под два метра ростом и, почему-то, с бородой, по другой – худощавый вьюнош с лицом нервическим и тонкими белыми руками). На самом деле я коренаст, довольно широк в плечах, у меня мускулистые сильные руки, спина и грудь… а еще склонность к полноте. Когда я особо за собой не слежу (а особо я за собой слежу лишь перед началом пляжного сезона), имеет место бархатное такое пузико. Ах да, еще я волосат, практически всюду, за исключением внутренней поверхности бедер (мммм… ммместа для поцелуев, м?). Я способен на резкие жесты и довольно подвижен, когда нужно. Неплохо танцую и дерусь. Я умею договариваться, хотя послать мне иногда гораздо проще. Да, еще я ругаюсь матом. Именно ругаюсь. Ругаться и сквернословить – разные вещи. Хотя, когда мне больно или страшно я начинаю и сквернословить в том числе.
Я – самфинг еспешиал. А это, простите, моя личная вера, и то минимальное условие, на котором я могу вообще писать. Да, я не скрываю своего тщеславного желания писать. Ведь, напомню, я – самфинг еспешиал. Я – эстетичен, острослов, злоязычен. Я могу формулировать свои мысли и передавать свои ощущения. И еще… Я – счастлив. Пусть иногда мне больно, противно и тошно, но я счастлив. И у меня хватает ума быть счастливым уже сейчас. Потому, что «потома» никогда не будет, а «вчера» обречено запылиться в пыльных кипах сотен таких же «вчера», если ничего не сделать чтоб это вчера сохранить.
Я вижу Жизнь, как не видят ее многие. И когда я ее вижу – я могу о ней рассказать. Еще не очень хорошо умею, но я стараюсь, во всяком случае. И в этом и состоит моя концепция, концепция моего письменного творчества: жизнь – удивительна, жизнь – трагична, жизнь – великолепна, жизнь – одна, жизнь – то, что теряется за мутным окном повседневности, в нашем вечном полусне. И я пишу, чтоб лишний раз показать – вот люди, смотрите, как мы все живем, как мы могли бы жить, как мы не стремимся ухватить то неуловимое, что за нас никто не проживет, что никогда не повториться и что другого с нами и не будет… А… Впрочем, концепции, как и любые декларации – лишь лишнее ограничение. Забейте.
Зачем я вам рассказываю здесь про что есть Я? Ну, вы же должны быть в курсе, что из себя представляет главный герой того, что вы собираетесь читать. Потому, что здесь, в основном, я писать буду именно о себе. Потому как здесь - журналсы.

ЖУРНАЛСЫ
Меня не интересуют местные разборки. Мне наплевать, какая стерва эта Ссыкля, или какой умудренный гуру Идущий В.. Меня мало взволнуют очередные истерики Пыженьки или плохо организованный информационной поток Хлопца Моськи. Меня это не задевает. Эти все знакомства, разборки, сходки, разводы, люди, горы, параходы. Фу…
Но иногда некоторые люди пишут ВЕЩИ. И некоторые эти вещи, меня трогают и пронзают, и некоторые я беру с собою в жизнь. И за это журналсам спасибо. Я же на журналсах… а… концепцию свою я уже озвучил. И хватит.
Популярности особой я не ищу. По десятку постов в день выдавать я не в силах, да мне и не интересно. Я прикинул – примерно раз в неделю я пишу пост на пару-тройку листов, средний заядлый журналовец за это время засрет дикового пространства на серверах гораздо больше. Тем паче, зачастую я увлекаюсь чем-то (кем-то) другим и могу оставлять надолго свои длинные страницы теплого песчаного цвета. Так что, с совестью я в очередной раз договорился.
На комментарии я буду отвечать под настроение. Хотя обычно народ и теряется, что тут можно этакого скомментировать к моим постам. Обычные комменты - «это - хорошо» или «это – плохо». И тот, и другой вариант не перевернет мой внутренний мир, но в качестве обратной связи с этим миром он для меня довольно важен. Коммент же класса «все это вранье», меня раздражает. Я даже не собираюсь ничего доказывать. В конце концов – «не любо - не слушай, а врать не мешай». Хотя, я живу свою жизнь, и пишу свою жизнь. И мне за мою жизнь не стыдно, что бы и кто бы о ней не думал.

ВЫ
Многих из вас мне интересны, некоторые из вас видели меня в реале, единицы из вас мне близки и важны. Вы – славные. Я работаю, в сущности для вас, хотя, безусловно, и для себя в какой-то степени то же… Сейчас мне вас всех не хватает. И хорошо, что вы все есть. А вот это уже честно-пречестно.

А НА САМОМ ДЕЛЕ
На самом деле, мне хотелось бы, чтоб мой журнал был этаким заброшенным кафе, где – нибудь на луне, на забытых островах или в тихой подворотне. Чтоб там можно было поговорить спокойно без напряга, выпить со смаком напитков крепких и честных, чтоб там были рады своим и чтоб там с интересом относились к чужим. Чтоб никто не спрашивал, почему тебя не было в прошлый четверг, чтоб никто не рядился – мол, это – мое место, чтоб упившихся за барной стойкой мягко укладывали спать в чулане, укрыв старой ветошью. Чтоб драки были честными и только на заднем дворе, чтоб после занятия сексом в уборной, не бросали использованных презервативов в унитаз и чтоб никаких дурацких караоке. А еще, чтоб бармен с глазами мудрыми и печальными, как закат солнца над кромкой леса, просто БЫЛ за стойкой, никого особо не ожидая, не осуждая и никому себя не навязывая, но чтоб все знали, что он там ВСЕГДА стоит, и, чтоб от этого всем становилось чуточку лучше…

ЗАЧЕМ
Зачем я это всё написал? (Гы, лучше спросите себя зачем вы это всё читали?) По разным причинам… Тут и концептуальная лонгация моей психической самости и формулирование концепции дальнейшей эволюции моей литературной реализации и… и… ы… мда… а проще говоря – мне хотелось это все написать… И еще хотелось утвердить себя в том, что я сказал в самом начале – «таки – да, таки я буду сюда писать в этом году».

Росинант завелся на удивление легко. Я зябко поежился и глянул в зеркало. Зеркало отражало усеянную крупными каплями поверхность заднего стекла, в утренних сумерках таяли клубы выхлопных газов. Выходить было лень. Обойдемся как-нибудь без протирки стекол. Дворники, поскрипывая и постанывая принялись за свое вечное «туда – сюда». Я пшикнул под них струйку пены из омывателя и закурил. «Ну что с тобой, золото мое?» - спросил я отражение. Отражение было небрито и с мешками под глазами. Мда, попили спотыкача, а кто заставлял?
- С праздником, дорогой мой, - сказал я отражению и вздохнул. Дым лениво выходил в приоткрытые окна. Холодно.
- Ща поедем – печку включим, - пообещал я себе.
«Ну что тебя цепляет?» - подумалось мне лениво. «Ну, потрахались, и слава богу… эти утренние камасутры, обязательные, как чистка зубов, если немного подумать - нафиг не нужны никому… Ты честно для нее отработал, она честно отработала для тебя… Рутина, блин. Хм… Давно бы развязаться нам уже пора, да всё как-то, всё как-то… Тянется пыльная ниточка, хоть и с обрывами, с перевязками… Нехлопотные такие отношения… рутинные…» Я выбросил окурок в окно, задвинул подсос. Стрелка тахометра послушно опустилась на десятку. «А еще говорят, что мужчины не могут имитировать оргазм», – пробормотал я вслух, затем тряхнул головой, отмахиваясь от свежих воспоминаний. Я сделал в воздухе неопределенное движение рукой, закрывая тему, затем полез за картой. «Тааак, значит, ща с Луначарского уходим на Есенина, там до конца, на Тихорецкий… вот по идее зеленый массив кончится и на Светлановский… через эту крэйзи блади Светлановскую площадь, на Энгельса, с выходом на Большой Сампсониевский, принять левее, мимо Военно-Медицинской, через Неву по Литейному мосту – и в дамках».
-Ясно? – Ясно! - Дык, поехали, блин-компот... Сверены карты–кроки… тот счастлив кому знакомо щемящее чувство дороги... Как-нибудь так, - прокомментировал я мысли и убрал карту обратно.
Фырча и пыхтя, Росинант сдал задом, развернулся. Я трижды перекрестился на маленькую, настоятельно подаренную мамой иконку, пробормотал краткую молитву. Взрыкывая на второй скорости, пугая зябких утренних прохожих светом фар, Росинант вразвалочку выбрался на проспект. «А чего это, пацаны, нас так много сегодня?», - спросил я проносящих мимо собратьев по планиде. Собратья не ответили, некогда им было, разбирались в рядах и междурядьях. Все бобры по норам, а нам однако же, кругом.
Постепенно я таки взял курс на свое внутреннее «хорошо» и внутри меня отчетливо зазвучала «Тарантелла», которую я прослушал, принимая холодный душ для общего бодряка, или, скорее, уже просто по полезной привычке. «С днем рождения, любимый», - подмигнул я отражению и прибавил газку.
Первое западло ожидало меня на Есенина. Трамвай сломался и оставил народу только узкую щель, вместо нормального перекрестка. В эту щель, путая сигналы светофора, ломились все с четырех сторон и сразу. Мда, оно нам надо? Поразмыслив на тему, что «ежли ж я чего решил, то выпью ж обязательно», или «лучше плохо ехать, чем хорошо стоять», я имел счастье лицезреть, как «ауди» и «девятка», отчаянно сигналя друг другу, уперлись в друг друга рогами, загородив народу последние отблески счастья. И в одной и в другой машине водителями были дамы и я понял, что это мясо. Уже никто никуда здесь не поедет. «С праздником, золотой мой». Надо куда-то ехать в другое место. Развернуться на Луначарского и едем уже же обратно. Ага. Возьмем попутного. Приличный какой мальчик. Косметикой хорошей пахнет. Не то, что некоторые небритые именинники.
- До Озерков едете?
- О-кей, поехали до Озерков.
«Котище? Ты чего, вообще, делаешь? – Чиста катаюсь… да дай пацана отвезти, вишь он какой чистенький, мне аж за забитую пепельницу неудобно». Тут мотор строптиво сказал «хрррр» на четвертой, и «пфффы» на третьей, и я понял, что это алес - бензин кончился. «А что ты хотел? Считай триста км наездил с субботы? Блиииииин… Ну ничего, у нас десять литров в канистре, ща зальемся, тока бы довезти пацана до точки…» В душе моей, меж тем, расцветало буйным цветом сладкое «похер». На траблы, на заботы, на работу. Тихая эйфория, «ВЕДЬ СЕГОДНЯ МОЙ ДЕНЬ!!!», а значит всё сегодня в кайф. И этот дождик, и эта хмарь, и невозможность ехать дальше, ввиду отсутствия бензина, и этот трафик, …
- И этот ёжик… наяву…
- Что Вы сказали?
- Я сказал – вот тут остановимся, впереди автобус встал, а тут до метро – пятьдесят метров.
«И вообще – у меня бензин кончился», - додумал я следом, но в слух решил это не произносить.
Парень сунул мне тридцатку червонцами, выскочил.
- Крыса жадная, а с виду такой приличный, - вздохнул я Росинанту. Затем включил аварийку и вылез из машины, рассуждая на тему, что, всё ж таки, недаром я уже месяц вожу с собой канистру. И еще - интересно, во сколько обошлась бы мне замена бензобака на аналогичный, но с исправным датчиком уровня топлива…

Чем бы себя пораспотешить бы? О! Вот есть же «Макавто», да тут за одно название стоит подъехать посмотреть, как это всё бывает… Да и кофе чертовски хочется. Таааак. Ага, а вот и въезд. Угу. Вот оно - окно кормокухни.
- Кофе большой «лате», и двойной «роял –чизбургер», - попросил я с подлой улыбкой, - пусть подсуетятся, даром что ли я сюда маневрировал?
- Придется подождать... – тоскливо сказала девушка в окне. Я понимающе кивнул. Двойной «роял», так же как и «Лате», почему–то вызывает какие-то проблемы у «макдональдсов». Но у кота сегодня праздник, должен же он себя порадовать? Конечно, за всем этим стояло мое любимое «Криминальное Чтиво». «Ты знаешь как они называют наш четверть фунтовый чизбургер? – Как? - Рояль с сыром». Незабвенно.
Я принял в окошко заказ, глотнул отдающий картоном кофе с молоком, чем-то неуловимо напоминающий кофе, который нам втюхивали в детском саду… Переслащенный, недоваренный кофе, с отвратительным, черным, похожим на крупу осадком, на дне железных кружек… а еще всех мальчиков в группе, включая меня, одевали в полосатые такие колготки и шорты… гадость какая. Я поморщился, и стал есть, жадно откусывая бургер и отстраненно наблюдая, как с Энгельса, сбрасывая скорость и подпрыгивая на рельсах, машины уходят на Сикейроса. Мои руки ощутимо, но как-то вкусно, что ли, отдавали бензином.
- Мы с тобой одной крови, - сказал я с набитым ртом Росинанту, и потрепал его по приборной панели, как по холке.
«А бест-френд Шорин называет бургеры «котлета с булкой» и усиленно их презирает… Хотя пожирать булку с курой и пивом в «Кей-эф-си» это ему не мешает ни разу. А вот Настя его, любит «Макдональдсы», но не любит в них ходить. Вообще она болезненно реагирует на большие толпы пролетариата… А метро так и попросту боится, по-моему… Интересно, почему? Ах, ах, ах - «он был сторонником гуманных идей, он жил не зная, что есть множество ужасно одетых людей». Или просто ей этого в жизни уже хватило. И уже больше не хочется… Может быть, может быть. Сударь, а Вы-то когда последний раз ездили в метро? … Ахххааа… И что, Вас сильно туда тянет? То-то же… Ой, хорош уже тащиться – вон еще один с утра оголодавший едет». Левой рукой завестись, дотянуться левой же, поставить первую, небрежно отрулить в карман, держась левой же за краешек руля, опять – таки левой заглушить машину. Потому как правая держит стакан с кофеем … Красотища.
Ага. Сверим наши планы, где, бишь, моя карта? Ну что? Обратно по Энгельса и до Есенина, что ли? Уй-ё. Дык, вот же она, Есенина… Направо с Сикейроса… Блиииин… Так что же это? Выходит, мне надо было тогда направо ехать? И трамвай мне был не помеха?
- Полковник, да Вы идиот, - задумчиво подытожил я. Вы, блин, топографию на первом курсе сдавали, или как?
Позорище. Так, а что мне мешает ехать по широченному и свободному Северному, до Непокоренных, или Пискаря, к примеру? Я же этот путь уже знаю как свои родные пять.
- А вот то, голуба, и мешает, что это я уже знаю, а знать хочется уже больше… уметь уже лучше. Да и вообще – если я чего решил, то… Ладно. Будем уже ехать.

И мы ехали. Дождь весело бомбил слева, даже попадал в приоткрытое окно, в лобовое стекло собратья по карме кидали мне липкую дорожную гадость, и я каждый раз радовался, что набодяжил «фейри» в бачок омывателя. На Тихорецком было хорошо, На Тихорецком было полно деревьев, на Тихорецком царила осень, метались между колес листья, и золотом в полировке попутного черного бумера грустили тополя. Я расчувствовался и подобрал двух студентиков субтильного вида – довез до Мужества, или «мужеложества», как они ее называли. На «шайбе» - собственно площади Мужества меня тормознул гаишник, унылый по-осеннему переспелый прапорюга, проверил докУменты, поздравил с днем рожденья. Спросил – не пил ли я вчера, я побожился, что нет, и только залезая в машину понял, что обманул дядьку. «С праздничком тебя, сокровище моё. Ну как тебя можно не любить? Хм, нет же, есть еще несознательные дамы». На Светлановской площади чуть было не повернул влево, да вовремя опомнился, нельзя там поворачивать, даром что ли гибэдедешная машина за светофором припаркована в засаде, на Энгельса ушел по Ланскому шоссе – промазал, но потом сообразил и выехал-таки на заправку, накормил честного коняку, а на Большом Сампсониевском меня оббибикал какой-то хрюндель на девятке, то ли его утомило наблюдать мою синюю машину с веселеньким белым задним капотом (имплантирую потихоньку Росинанту донорские органы от других машин), а куда мне ехать-то было, если впереди мерс стоит - с левого ряда вправо поворачивает? Я, дверь открыл - смотрю материться парняга, дай думаю устрою себе праздник – набью рыло хаму, да потом плюнул в его сторону и дальше поехал. А на Боткина я задергался, туда ли еду ли, но обилие людей в небрежно наброшенных поверх белых халатов офицерских плащах, подсказало мне, что Военно-Медицинская уже рядом. На Литейном мосту чуть не закипел в пробищщще без конца и края, но с печечкой, да с глушением мотора – довел температуру до девяноста градусов. Уффф… «С праздником тебя, солнышко». С чего тут такая пробищщща? Кто-то кого-то того, что ли? Точно, вот она – пробка - девка на иномарке, карликовой такой, блядского какого-то вида (иномарка, в смысле… хотя и дева то же так… ничего себе) въехала в мужика на вольве. По Литейному - чуть ли не в пятом доморощенном ряду, по трамвайным путям мчимся кто куда, фырчим, бибикаем. Веселуха. Я аж запел от избытка счастья -
«Солдаты любви,
Мы движемся как,
Призраки фей
На трамвайных путях!»
Эге-гей, мазафака! Жаль, заценить было некому!
На Маяковской ауди по-моему подставлялась – два раза тормозила резко излишне, но я дистанцию держал, и только пожимал плечами. На Некрасова уходил с Короленко, аки хитрый змей лавируя между вставшими на светофоре машинами. Только повернул – в морду летит тойота. Здравствуй, дорогой, какая, блин, неожиданная встреча. Чудом разъехались. «С праздником тебя, драгоценный мой котище – рыжий хвостище». Вот мы и приехали. Славно прокатились. Все как всегда и совершенно обычно, почти, можно сказать, без приключений. На работу приехал на два часа позже срока, как, примерно, и собирался, если говорить совсем уж откровенно. Надо же себе делать подарков.

Причины по которой я храню старые тетради мне не очень ясны. Да и зачем в это сильно вдумываться? Формулировка, обычно, примерно такая - "Вот будет время, сяду, проанализирую, сделаю работу над ошибками, улыбнусь воспоминаниям, прошлое оживет..." И, конечно, это всё - вранье. Прошлое мертво. И незачем тащить за собой его хвосты. Так, разве что, несколько действительно ценных воспоминаний, неожиданно ярких и милых, как завалящие открытки к позабытому дню рождения...
Когда я пытаюсь читать старые тетради, мне становиться смешно и дико. Смешно, потому, что это действительно забавно: сколь много вещей, абсолютно не имеющих к дню сегодняшнему отношения, оказывается, меня волновали всего год-другой назад. Дико, потому, что я читаю эти записи и понимаю, что этот человек мне уже глубоко чужой, и, неужели, эти слова, хотя бы когда-то принадлежали мне? Ну как тут не вспомнить -
"А когда -то я знал человека,
Который был на верном пути,
Он презирал блестящие камни,
И верил в миф о всеобщей любви...
А теперь я не верю, что это был я". (с)
В итоге, в обидах, что это все пустое, что этому стиху не суждено быть дописаным, эта книга уже меня никогда не заинтересует, эта любовь осыпалась пеплом, когда я попытался тронуть ее мумию, я пускаю старые тетради в расход. В утиль, в кошачий наполнитель, в технические нужды и место сбора рыбных костей... И это правильно, это довольно взвешано, глупей бы было устраивать ритуальные сожжения и похороны прошлого... А выбрасывать их целиком то же не хочется... Чтобы безликий некто, эдакий замшелый Горлум, тискал оттиски моего почерка своими перепончатыми лапами? - Брррр. И все равно, год за годом, я бросаю в секретер свои исписаные тетради - мало ли, пригодиться...
Ох, как бы там ни было - в одной такой вот - утилизуемой тетради нашел свой опус посвященный некоей даме. О, ничего романтичного с моей стороны. Увы, я опоздал лет эдак на двадцать со своим рождением... Эта была взбалмошная, романтичная, красивая и несчастная женщина. Женщина, которая умудрилась угробить свою жизнь любовью... Во всяком случае тем, что она понимала под своей любовью.
Я читал их стихи. Его к ней, ее к нему... Она была влюблена самозабвенно и предано, как и положено быть влюбленной в настоящих поэтов. А он был сентиментальным эгоистом и высокопарной сволочью, как и положено быть настоящему поэту. Ныне он "популярный", насколько это возможно в нашем опопсовевшем обществе, пиит, а она, почти лишившаяся слуха из-за профвредности, обрюзгшая и впадающая в запои тётка. "Ничто, ничто не стоило мечты, но что, но что-то стоило любви?"(с) Ну-ну, ну-ну. Не знаю. Каждый решает сам. А мне же тогда история ее жизни, казалась трагичной и красивой... Да почему "казалась"? И сейчас, пожалуй, кажется... И это одна из тех страниц моих старых тетрадей, которую я, наверное, буду помнить всегда.
Лали
-------
Печальнее повести этой,
Я думаю, вы не слыхали:
Она его звала поэтом,
А он называл ее Лали.

И были мимозы и розы,
И встречи в подпольной квартире,
Она пила сладкие слезы,
А он брал аккорды на лире.

Ах, это недолгое счатье...
Оставимши Лали в печали,
На шалом линялом пегасе
Умчал он в лиловые дали;

А Лали топилась в бокале,
И билась в сетях алкоголя,
Лишь памяти слепки остались,
Лоскутики рваные воли...

Осталась работа, да кошки,
Да дочку забрили в солдаты,
И кухня - потеки, да крошки,
А дочка-то в чем виновата?..

Стихи, как бумажные крылья,
Усталое сердце держали,
Но новых небес не открыли,
На них полетаешь едва ли...

Такая печальная сказка,
И что ж остается в финале?
Нет, жизни не выцвели краски,
Смелей улыбайся, о Лали!

Чтоб тонкие бледные руки,
Над новой строфой не дрожали...
Знай - всем нам воздаться за муки,
За гордость, любовь, за печали...

И все равно, все равно, все равно... Каждый выбирает сам. Дать себя аннигилировать собственному чувству... Взять в себя представление о себе, отравленное другим, пусть даже самым любимым человеком... Не развязать рвущие тебе душу привязки... Это даже не глупо - это преступно по отношению к себе... Но... еще раз - каждый выбирает сам. Каждый, в итоге, выбирает себе и жизнь и смерть по вкусу. Наверное всё это вам показалось пафосным... не знаю... но я готов подписаться и под этими своими мыслями и под теми, совсем было позабытыми стихами...

Я сказал: «То, что ей десять лет, это еще не самое веселое. Еще она побывала в трех авариях. Вот например…».
И я рассказал про папины подвиги на пути к вершинам водительского мастерства.
Знакомая сказала: «Ты должен избавиться от этой машины – на ней слишком много крови».
Я сказал: «Ну и что? Ведь это же, в основном - родная кровь. А родная кровь только помогает».

Папа сказал: «Ну, вот во столько нам обошелся ремонт, теперь уже ТВОЕЙ шестерки».
Я сказал: «Блин, если бы мы доплатили еще триста баков, можно было взять подержанную девятку, причем на ходу… признайся, что мы с ней возимся чисто из сентиментальных побуждений?».
Папа признался и потребовал мою часть денег.

Мама сказала: «Видишь – мы отдаем тебе вторую машину, но с условием, что все тяжести на дачу мы будем возить именно на ней».
Я фыркнул и сказал: «Я вообще не уверен, что мне эта хрень нужна в принципе. Никогда не интересовался как эта ботва ездит, из чего их делают и вообще – все это только жрет деньги и никакой радости не приносит».

Напарник сказал: «Гы, ты уже целую неделю только и говоришь про то, куда ты поехал, как нужно поворачивать при круговом движении и про то, что у тебя вентилятор не крутиться из-за поломки термостата… Знаешь – наконец-то нам есть с тобой о чем разговаривать!»
Я сказал: «Ты говорил, что ехать через Володарский мост – это «жопа»… Ты соврал! Это вовсе не «жопа»… Это – «полная жопа»!!»
Напарник заржал и сказал, что мне, наверное, нужно поменять правую переднюю дверь, потому как она уже расслаивается от ржавчины.

Я сказал: «А как вы думаете, может мне стоит и дверь поменять?»
Умельцы из сервиса сказали: «Дык ёбтить – все четыре менять надо… Еще капот багажника и вот рама стекла сгнила справа, надо вырезать кусок на разборке и приваривать…»
Я задумался и начал прикидывать деньги на ближайшую зарплату.

Друг сказал: «Мне похер уже, куда мы едем, ты давай уже езжай куда-нибудь…»
Я сказал: «Скотина! Ты упился пивом, штурман хренов! Трезвей давай и ищи по карте, блин, куда нам дальше выбираться!»
Друг сказал: «А ты думаешь мне легко с тобой трезвому ездить??»
Я сунул ему карту и стал следить за дорогой.

Дядька сказал: «Вот такой вот херня… Сам понимаешь. Я теперь типа тебя - то же разведенный. А всё из-за пьянства… А … И теперь пью… потому как что мне еще теперь делать? А ты вот я смотрю – молодец, уже успокоился… Посолиднел. Всё у тебя налаживается… Хотя – тебе-то что… ты и забыл уже поди…»
Дядька вздохнул и добавил: «Спокойная у тебя Мурка какая, сидит на заднем сиденьи, хвост подвернула, в окно пялиться - ехать не боится…»
Я сказал: «Она не Мурка. Она - Дуська. А Вы, дядь Вить… Вы вот заведите себе кошку и машину… Бабла у Вас сейчас до дури, хватит и на кошку, и, тем более, на машину… И будете – типа человек. И всё наладиться».

Папа сказал: «Она же как живая, ласточка моя. Я с ней разговариваю, она меня слушает»
Я сказал: «Пап, а у твоего «Рено» есть имя?»
Папа сказал: «Да, нет… А ты, что своей «шестёрке» имя дал?»
Я сказал: «Угу. Я зову его Росинантом».
Папа сказал: «О, ты даешь... Росинант - это что, был такой рыцарь, кажется?»
Я сказал: «Нет, пап. Это был такой конь…».
Я вздохнул и добавил: «Славный такой конь… без принца… Бэушный, но бодрый».

Я сказал: «Йу-ху-ху!! Это было лихо!»
Я погладил руль, нежно провел рукой по коже обивки и добавил: «Девочка моя, солнышко. Ласонька моя золотая. Ты у меня умничка просто. Мы с тобой сегодня через весь город до работы, бодренько так. И в того дятла не въехали – оттормозились и в потоке шли ровненько и обратно через мост прокатились, и ту дурынду объехали, что нам перекресток на "опеле" перекрыла, и по Северному вжарили, и из пробки от Осинки на Кольцевую улизнули. И до дачи сто десять кэмэ по трассе сотку шли. Молодцы мы с тобой, девонька моя. Умнички… И знаешь что – я не буду звать тебя Росинантом. Я буду звать тебя своей Дульсенеей».

Утром мы столкнулись с Крейсером в воде. Точнее я встал прямо по его курсу и, уперевшись рукой в его голову, остановил его меланхоличный заплыв. Он вытащил голову из воды, признал меня, заулыбался и предложил по пиву. Пиво это было именно то, что сейчас нужно. За пивом мы посмаковали нюансы прошедшей ночи, повздыхали томно, решили идти еще, ибо они уже с ней обо всем условились…
- Слушай, представляешь, она то же с Минска! – поделился Крейсер радостью.
- Ну, поздравляю, - вяло порадовался я за него.
- Слушай, представляешь, ее мужик этой Светы нанял, типа этой Свете в компаньонки, чтоб она за ней типа, следила, типа, чтобы в места всякие нехорошие не ходила…
- Круто… ей это хорошо удается, - я так же вяло сыронизировал. Крейсер иронии не понял.
- Слушай, представляешь, она то же КМС по плаванью!
- Здорово, - оживился я, и уже зная ответ, спросил: - так вы часом не купаться ушли с дискоча?
- Ага, - расплылся в улыбке Крейсер… Потом глотнул пива, затуманился как капитан дальнего плаванья, вспоминающий о тропических островах и поделился:
- Представь… Мы далеко заплыли… Метров сто пятьдесят за буйки… Она говорит – дай мне отдохнуть… Ну я в воде завис, держу ее под спину… Она так вся раскинулась на моих руках… А тут солнце встает… И вот ее соски… крупные такие, острые, как я люблю… вообще грудь у нее, ммм…( Крейсер вкусно причмокнул)… ну короче, она такая лежит, мы голыми пошли купаться же, плавок нету, сам понимаешь… и ее грудь, и лучи солнечные, и птицы кричат... никогда не забуду… Можно сказать - отдых недаром прошел… спасибо тебе…
Я вежливо кивнул в ответ.
Мы помолчали, глядя куда-то вдаль, в ту линию, где небо сливается с морем. Я вздохнул и осторожно, раздираемый между деликатностью и любопытством, спросил:
- Так вы?..
- Нет, ну там же эта Света на берегу сидела, … но я думаю, все нормально получится…
- Получится, получится, - пообещал я и пристально посмотрел на Крейсера, потому как начал уже понимать.
- Ладно… что-то жарко мне… Пойду еще окунусь… Ну так что, сегодня идем на «Фантом»?
- Идем, идем, - пообещал я. Я проводил его до кромки воды, он мощно вошел в воду, а я стоял на берегу и ясно мне было, как божий день, что заколбасило мужчину не по-детски. Проще говоря – втрескался Крейсер наш в Субмарину по самую ватерлинию. Такая вот у них получилась военно-морская любовь с первого заплыва. Я представил, как они, словно крупные, стремительные морские звери рассекают воду, мчаться в рассвет… Почему-то, это все мне показалось щемящим, забавным, трогательным, и я произнес, задумчиво ковыряя ногой песок -
«По морским просторам носится
С миноносцем миноносица…»,
но поперхнулся соленым морским ветром, которым лишь и можно надышаться, и смял стихотворение. Я усмехнулся и пошел к "нашему" лежбищу, где сын уже вовсю хозяйничал в сумке с неизменными «пляжными» фруктами.



Конечно же, все у них «получилось нормально». Они провели чудную ночь на полосатой крейсеровой майке за одним из волнорезов, чуть в стороне от дискотечной суеты. Как и полагается тюленям и прочим крупным морским зверям, любили друг друга, под меланхоличные вздохи игрушечного азовского прибоя. И если верить Крейсеру, это было здорово…
Во всяком случае, всю последующую неделю вид он имел пьяный и оглушенный совершенно. К примеру, дня через три, после их второй и столь важной для него встречи я его встретил на пляже печального и уже с хорошим стаканом во лбу. Он поведал, что в тот раз провожал девушек до дому, и теперь знает, где она живет. А сегодня с утра родственники забрали ребенка гулять в городской парк, а он слонялся весь день под ее окнами и пил в тоске разливную водку (за столько-то гривней – зайцев – баксов стакан), но так ее и не встретил. Потом, ура, они все же пересеклись, и снова была ночь, но половину этой ночи они вели очень содержательные разговоры из серии «наша встреча была ошибкой». Хотя потом они и не перестали встречаться. Но Крейсер стал уже как больной. Совершенно счастливый и грустный безумец… Она не оставила ему минского адреса, она сто раз ему напомнила, что он женат... Она даже дважды не приходила на место встречи, куда он с таким трудом вырывался. Он страдал, как могут страдать только мальчики, живущие в непробиваемых сильных мужчинах. Он страдал, но он все равно был счастлив.
И, почему-то, в этом его курортном счастье он склонен был благодарить именно меня. Типа, если бы я его в тот балаган не затащил – не видать ему радости в жизни и вообще… Пришлось в порядке самообороны стребовать с него двухлитровую соску пива, на чем он и успокоился…
Затем Крейсер пропал на несколько дней. После он никогда не говорил, довольно неловко уходя от темы, что было в этом временном промежутке... да я и не настаивал. Могу лишь догадываться и сопереживать...
Когда я его встретил после этого перерыва, Крейсер лежал в полосе прибоя, зарыв руки в песок и бездумно глядя перед собой. Я приблизился к нему осторожными шагами, как Кусто к выброшенной на берег касатке, шлепнулся рядом в воду, подчеркнуто глядя мимо и перед собой. Мы помолчали с минуту. Затем он сказал, словно мы и не расставались:
- Они уехали вчера вечером.
Я кивнул. Крейсер выдержал паузу, а затем неожиданно с глухой какой-то тоской, произнес:
- Видишь как, оказывается... есть все-таки любовь на свете.
- Вижу, - подтвердил я глубокомысленно.
Он вздохнул, но, при этом, сам себе улыбаясь. А может вовсе и не себе… откуда мне знать? Затем он мощно оттолкнулся руками, и ушел под воду, пятками вперед. На песке остался глубокий след от его тела, в который тут же хлынула пенящаяся морская вода... Я прыгнул за ним, хотя только что наплавался, и не очень-то и хотелось. Так, просто из солидарности какой-то. Мы молча сплавали до буйков и обратно, против обыкновения, он не сетовал на мою плавательную медлительность... Да и вообще, он был рядом и, в то же время, где-то совсем-совсем в другом месте...
Когда мы вышли из воды, он сказал мне:
- Пошли, я тебя с женой познакомлю.
Я даже не удивился. Так же я не удивился тому, что морщины на лице его разглаживались, а глаза теплели, пока мы подходили к лежащей на знакомом мне надувном матрасе незнакомой женщине . Женщине приятной, не яркой, простой и по-своему милой… Он радостно помахал ей рукой, а она радостно помахала ему. Я поймал его за локоть, притормозил и сказал:
- Конечно, есть любовь на свете. Просто любовь бывает разная. И это хорошо, что она разная. А может быть она все время одна и та же, просто это у нее разные такие стороны. И это, наверное, то же хорошо... Понимаешь о чем я?
- Я понимаю, - кивнул Крейсер.
- Вот и умница, - похвалил я, и мы пошли знакомиться...

Пляжные дружбы, как обычно, заканчиваются ничем. Уже осенью я получил по электронке от Крейсера только одно письмо. Он сообщал, как добрался до дому, что он не болеет и с работой все по-прежнему... Что телефон, который ему дала Марина, оказался пустышкой, что его жена передает мне привет, и что я классный мужик. Ничего из этого то же не вызвало моего удивления, особенно последний пункт...
Заканчивал он свое письмо так – «хотя я и первый день на работе и лето мое кончилось, а я вот только что стаканчик водовки опрокинул (столько-то зайцев – баксов – рублей за литр), и мне так сейчас хорошо – не предать, чего и тебе желаю"...
Больше я не получал от него писем, хотя и писал ему пару раз. Но надеюсь, что ему сейчас, все так же и по-прежнему хорошо. Чего я желаю и вам всем то же.

Отпуск мне, похоже, этим летом не светит. Если хорошо подумать, то это даже приятно - надо же, как я нужен и полезен, без меня никак в ежедневном рабочем ритме, да еще и на пороге больших корпоративных перемен... А если еще немного хорошо подумать - то не так он мне сейчас и нужен, этот отпуск. Лето утомляет. Хочу осени. Когда устроюсь учиться и всё кругом нормализую и устаканю по уму... Гармонизирую, одним словом.
Ну, раз уж не светит отпуск этим летом, так хоть повспоминаю лето прошлое... В общем, тут будет рассказ, в общем, наверное, в какой-то степени, про любовь, в какой-то степени про жизнь, ну и, в какой-то степени - про меня...


Эпиграф:
"По морским просторам носиться
С миноносцем миноносица..."
В. Маяковский


Мы познакомились с ним на пляже. Он монументально лежал своим круглым пузом кверху на надувном матрасе и был он красен, как ошпаренная порося. Обгорел потому что. Наши сыновья вместе строили крепость из песка. Как всегда, почему-то, с бойницами в сторону моря. Потом мы вместе искали в песке потерянных детьми солдатиков, и я выяснил, что он то же – «одинокий» папашка, что тут же вызвало мою симпатию. Хотя, он в отличии от меня, разведен не был, но все равно – некоторую общность интересов мы почувствовали сразу. По характеру солнечных ожогов на его необъятном теле было видно, что он явно не местный. Говорил он по-русски чисто, и я решил, что он из России. В общем - все одно к одному, грех было не познакомиться. Оказалось, что он из Минска, из Белоруссии. У меня, кстати, с этой Белоруссией все время какие-то странные связи проклевываются, даже подумываю - а не съездить ли, не посмотреть, что это за сказочная страна такая...
Звали его Юрой, но я называл его "Крейсер", потому как был он дядькой здоровенным и к тому же КМС по плаванью. О... Когда он плыл, это было то еще зрелище – тюлени отдыхают. За ним по воде тянулся пенный кильватерный след, а его мощное пузо под водой смотрелось еще внушительней, чем киль у боевого корабля. Он был весь такой солидный, неторопливый, морда - в фотоаппарат не влезет, волосы белые, бобриком, глазки добрющщие, голубые. Ну, мы и скорешились. Слово за слово... Мир где мы живем – он маленький мир... Оказалось, что он учился в Питере, оказалось, что он то же кэп запаса, и что то же служил в войсках связи, правда во флоте. Сам он корнями белорус, да и у меня дед белорус, и фамилии наши белорусские... Да и стройные ряды он, как и я, своевременно покинул, а сейчас работает админом… Ну, в общем, столько совпадений - грех было не выпить…
Ну пошли в ларек, тут он давай что-то мяться, считать капусту, прикидывать резоны, со свойственным ему национальным практицизмом. Давай перегонять бабло на кир, а кир пересчитывать в литрах на погонный метр доллара. В общем, он как-то ловко переводил зайцев в рубли, рубли в гривны, гривны в баксы, а баксы в литры. Я запутался в его расчетах, бабло было - отдыхай, говорю, я, мол, плачу. Я там был вообще, как говорит одна моя подруга (гм... из Белоруссии, кстати ) - "крейзи блади рашн", устроить пикник на пляже меня не напрягало. Ну, мы заказали в соседнем кабаке шашлыков разных, детей вывели в поле оперативного контроля, всучили им по мороженому и стали тихо наливаться горилкой. Ляпота, чайки, все дела... Вообще в вильну и незалежну стоит ездить, граждане россияне, стоит. Хотя бы для того, чтобы почувствовать себя гражданином великой державы и чтобы счет зарплата - цены, хоть раз был да в нашу пользу…
Мы сидели на подстилках, два взрослых мужика, объегорившие свою взрослость, солидно выпивали, трепались за баб, мыли кости таким-сяким хохлам, крыли политиков, травили старые анекдоты… Крейсер сильно скучал по жен и рассказывал мне, как и полагается успешному женатику, свою лав-стори. Ведь у каждого из нас есть своя лав-стори, девочки и мальчики. Да такая, что всякие голливудские «титаники» - «лунатики», и «унесенные ветром» - «угнетенные негром», меркнут перед красотой и трагичностью наших неярких, но пронзительных сюжетов… Есть, есть в наших жизнях, мальчики и девочки, вот это жемчужное зерно, которое начинается с зацепившихся один об другого взглядов и кончается затертым до дыр – «они жили долго и счастливо»… Пускай даже эти лав-стори и похожи, как жемчужинки на одной нитке, и зачастую заканчиваются столь же затертым и грустным - «а потом мы развелись»… Конечно, я смутно помню, после пятой-то рюмки, все нюансы их отношений. Кажется - курсантская любовь, ничем определенным так и не закончившаяся, долгая переписка, первый офицерский отпуск, поездка в Питер, сломя голову, просто, чтоб хоть увидеть, белые ночи, черные глаза, ах-ах-ах… и обманчивое понимание, что вот это безумие – это навек… Поездка к его родителям в деревню – «прикинь, мы вышли из автобуса, холодно еще было – только утро наступило, а там тропинка через лес… у меня с собой плащик был летний… так мы дошли до ближайших кустов, и как нас повело… ты не представляешь… из леса вышли уже вечером, чуть с ног не валимся… родители так на нас посмотрели, когда мы пришли, они же знают расписание автобусов… ты не поверишь - первый год мне вообще от нее оторваться никак было»… Я понимающе мычал сквозь кусок шашлыка и кивал башкой, руками лихорадочно вылавливая из миски с салатом куски сладкого перца… В общем – базарили мы долго и вкусно….

В итоге добазарились идти вечером на "Фантом" - дискотеку местную, вместе с "чумовыми динозаврами". «Чумовые динозавры» - это были три киевских хохла, считай мои ровесники. Они сбежали от жен в маленький, двухнедельный отпуск. Банковский клерк, портной и водитель автобуса. Такой вот винегрет. Подвижные дядьки, бодрые. Я там с ними отплясывал уже целую неделю, и всю эту неделю, они пытались одноразово растлевать дискотечных женщин. О... в этом они были неутомимы, хоть и пролетали постоянно мимо. Мда, скаламбурил, сори, это я нечаянно… Я им несколько раз пытался объяснить, что причина их поражений – просто в неправильной целевой установке. Снять шалаву, тут же ее трахнуть в прилегающих к дискотеке грязноватых водах Азовского моря… брррр…. В чем тут подвиг (я уж молчу про радость)? Но у каждого свои развлечения. Зато с ними классно было танцевать.
Я не думал, что Крейсер придет. У него жена должна была приехать через неделю, а тетка его жены (из местных) – старушка была суровая, и строго его пасла. Но он на меня сослался, меня ей представил, мол, вместе учились, надо отметить столь неожиданную встречу… Вообще - почему-то я вечно служу ширмой для амурных похождений своих друзей. То ли лицо мое по первости внушает доверие, то ли привычка разговаривать вежливо с чужими родителями и женами помогает… Не знаю. Прикрываются моим светлым именем, и никаких процентов за используемый бренд мне не плотят... Ох. Короче - он-таки пришел. Ну мы давай там колбаситься, водка, фруктовый салат, все такое. Хохлы выбрали себе очередных жертв, давай их окучивать... Дон-Жуаны хреновы. Кстати, а вы знаете, чем "дон-жуаны" отличаются от "казанов"? Ладно, напомните потом, я расскажу. Мне же просто по кайфу было поплясать, пофлиртовать, поклеиться… "Дон-жуанство" - это не мой стиль игры. Я в него обычно проигрываю, а потому и не пытаюсь играть... Я просто танцевал, пил, знакомился. Не всегда удачно, как вскоре выяснилось…И первый же час нашего загула показал, что Крейсера я с собой взял очень удачно.
Тут надо пояснить, что Уполь, город рыболовно-сталелитейный, иначе как «Город с происшествиями» и не назовешь. У меня твердо сложилось впечатление, что шестьдесят процентов мужского населения там сидело, а остальные сорок собирались сесть. Хотя я-то судил больше по местам развлекательным, но общее впечатление... Этот вечный шансон, эти тупорылые морды, эти кривые наколки на черных от солнца бесформенных торсах… Стихийные мордобои на дискотеках вспыхивали постоянно, причем оригинальней всего, на мой интеллигентный питерский взгляд, было то, что дамы брослались в драку наравне с мужчинами… Еще оригинальней было то, что их и били то же, наравне с мужчинами. С ноги и в голову, наотмашь и со всей дури. И, по-моему, бьющим это доставляло просто чистейшую такую звериную радость, именно тем фактом, что бьют они именно женщину… А уж «секьюрити» местного разлива, набранное из молодых, спортивного вида отморозков, свирепствовало хуже хулиганья. Эти коротко стриженные, упакованные в черные робы пацанятки, слонялись по периметру дискотеки, и на каждом, не отягощенном интеллектом лике легко читалась древнеславянская тоска, которую концептуально сформулировать можно одной фразой – «Кому б ещё въебать?» Поэтому, когда по «Фантому» прокатывалась стихийная волна беспорядочного мордобоя, мы предпочитали, не дожидаться момента, когда секьюрити радостно и без разбора кинется в это месиво, а выпрыгивать через бетонные ограждения наружу – к морю. Постоять, покурить, попить пивасика, и минут через пятнадцать уже заходить, когда тела убраны, столики поставлены, кровь и вино на полу вытерты тряпкой.
Не могу сказать, что все это нас сильно напрягало. Относились мы ко всему спокойно, лишний раз не заводились, но и на голову себе садиться не давали… А поэтому, без всякого вреда для здоровья, отдыхали таким образом, чуть ли не полмесяца…