Въехали мы в выбоину, из выбоины не выедем мы...

24-09-2011 18:05 Виктор Ерофеев: Болдинская осень

Виктор ЕРОФЕЕВ

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Сисин сидел в полупустой электричке и глядел в окно. За окном плыло мутное осеннее Подмосковье. День был серенький, но не дождило. "Если Бога нет, всё позволено", - вдруг подумалось Сисину, и его приветливое лицо осунулось и помертвело. "Всё позволено! Всё! - думал яростно Сисин. - Кто я такой? Кто? Случайно выживший человек. Случайно доживший до тридцати лет. Каждый день я встаю и иду через минное поле. Солдат неведомой армиии, вернее, без армии, вернее..."

По проходу шли двое вонючих, пьяных, полуголых милиционеров.

"Скоты! - проводил из взглядом Сисин. - Сучье вымя! Дегенераты! Ну, чего же вы ждёте? Ну, идите сюда! Ну, бейте меня сапогами! Ну, разденьте, ну выебите меня в жопу!.."

Милиция скрылась. Сисин вяло усмехнулся и достал из плетёной корзины газету. Он развернул её, но не успел просмотреть заголовки, как руки его стали трястись, огненные шары поплыли перед глазами... Он понял, что сегодня ему не справиться с чтением, и неуклюже затолкал газету обратно в корзину. Минут через пять, пока Сисин приходил в себя, загробный механический голос прошипел название нужной Сисину станции.

Он спрыгнул на платформу и глубоко вдохнул чистый лесной воздух. "Господи, как хорошо, как чудесно!" Он быстро углублялся в лес, который знал с детства, отдаваясь самому любимому в жизни занятию.

Он знал здесь каждую тропку и просеку, каждый лист и травинку. Вон - кусок полуистлевшей колючей проволоки, возле которой в позапрошлом году Сисин нашёл сразу шесть подосиновиков и сфотографировался с ними; вон - ореховый куст с удивительно ровными прутьями, поставляющий из года в год необходимые грибнику лёгкие пружинящие посохи. Сисин вынул нож и огляделся. Нет ничего милее среднерусской полосы! Заветные грибные поляны! Никакие Домбаи, никакие Карпаты и Гваделупы - Русь! - всё говно по сравнению с твоей необъяснимой и необъятной тоской.

"Всё говно..." - Сисин задумался, сжимая в руке перочинный нож. Мозг лихорадочно заработал. Сисин щёлкнул ножом, посмотрел, куда бы присесть, и, не найдя никакого пня, сел на корзину. Из широкого старого плаща грибника он вынул толстую записную книжку и японскую рублёвую шариковую ручку. Книжка была чистой, нетронутой. С ранней весны Сисин не прикасался к бумаге. Белый лист опять хотел было загипнотизировать Сисина, но тот справился с наваждением и уже через полчаса быстрым красивым почерком сделал первую запись:

Семья - говно.

Примерно через пятнадцать минут после первой записи последовала вторая:

Бабы - говно.

Теперь он задумался основательно и думал до тех пор, пока ветер не зашумел в жёлто-красной листве осин. Сисин поднял глаза, облизнулся и записал:

Родители - говно.

Минут через сорок он сделал, почти без перерыва, четыре следующие записи:

Родина - говно.

Ленин - говно.

Машка-дура-засранка - говно.

Жизнь - говно.

Затем, примерно через час:

Культура - говно.

Затем, выждав ещё час, он сжал перо и стал писать, но рука шалила, не слушалась. Запись получилась корявая, далась нелегко:

Блаженный Августин - говно.

После этого он съел бутерброд с колбасой и выпил кофе из термоса. Из-за туч вдруг выплеснулось солнце, и сейчас же заморосил дождь. У Сисина было сизое, просветлённое лицо. Он вылил остатки кофе в траву и сказал весело:

Кофе - говно.

И вновь замер, часа на полтора. Было видно, что он никак не может решиться сделать следующую запись, что он уже сформулировал мысль, но никак не решится. Наконец - в наступающих сумерках - он вывел с опаской:

Бог - говно,

но тут же в ужасе зачеркнул написанное, однако, пораздумав, с нажимом написал под зачёркнутым:

Бог - самое большое говно ! -

и сиротливо поглядел по сторонам.

Смеркалось.