Жужжал модем.

Блистали тучи.

И нагнеталась обстановка.

Шагами злобной тамагучи она вошла.

В руках винтовка.

Скрипел оптический прицел. Чернел дроздом ее глушитель.

И коллектив белел как мел, и зав. испуганно сопел, и говорил:

- Что вы хотите?

Но ничего им не сказав, ни звука, слова, афоризма, без объяснений, как удав, как медсестра с огромной клизмой, она нажала на курок –

и будто в п л а в л е н н ы й с ы р о к

вонзились пули в зав. отдела.

И как торшер погасло тело.

Вот так, друзья, погиб начальник. А мог бы жить себе и жить. А мог бы долгими ночами кефир на кухне кипятить. Он мог бы каркать на рассвете, когда французы в бубны бьют. Он мог писать бы письма Пете, но вместо этого несут его безжизненным торшером через болота и леса к могилке, вырытой за сквером, где сыр растет, и колбаса весною расцветает бурно, где у скамейки плачет урна бычков смолою драгоценной, похожая на длинный рупор, где с тополей слетает пена, а всякий автор входит в ступор.