Целыми днями хожу я по берегу моря один.
Иногда останавливаюсь, чтобы присесть
на лобастые глыбы.
И, надвинув шляпу пониже на глаза,
чтобы не мешало солнце,
смотрю в море, где,
точно спины бретонских крестьянок
на картофельном поле,
колеблются чуть валуны.
Меня пугает эта простота
дороги, по которой они выходят на берег,
нагруженные урожаем; -
японцы знали, что делают в своем саду,
когда создают души камней
в их естественном, поистине свободном
беспорядке.
Но камни, свободные камни,
не дают овладеть собой,
они спихивают меня своими ледяными лбами,
их смуглая до синевы кожа
покрыта пепельною изморозью безразличия,
им не нравится моя кратковременная теплота, -
и думаешь:
гнев берсёркераI$I,
крушившего камни двуручным мечом своим,
истинный гнев человека,
которому так надо
напиться их каменной крови.

Можно усомниться в необходимости женщин,
глядя на то,
как цепляются за каменные покатые плечи
змеевидные водные мягкие тени,
как замшево обвивают их водоросли,
но как легко они существуют без всего этого
движения, -
быть слишком подвижным для них - быть ничем,
не иметь формы,
отсутствовать,
проглядеть свой путь,
признать власть времени,
не задаваясь вопросом:
зачем оно?

Они гонят меня,
не дают остановиться,
держат на своих монолитных спинах мой дом,
улыбаясь детской шалости природы,
создавшей маленькие маячки,
где все вспышки одинаковы,
а потом расступаются и смотрят,
все так же улыбаясь -
где твой свет?

Но нам надо напиться крови этих камней
(пока в каждом из нас жив берсёркер),
но немногих жизнь выпихивает древками копий
в толпы камней, которые они рубят,
и редко, очень редко из камней выступает влага.
И лишь тогда спускается с неба рука,
и человек может увидеть дорогу,
по которой предстоит идти
вслед за камнями.
Жаль, что никто из ушедших
не смог повести за собой.