02:43 02-06-2007
Господин зеленых холмов
Нынче здесь, на этой славной земле, нет уж ничего, чтобы напоминало о давних временах. Лишь зеленые холмы и глубокие озера хранят свои воспоминания, да только никому о них не расскажут, ибо кто сейчас может понимать их язык? Нам, людям, остались только руины древнего замка, камни, поросшие травой да былью. Однако не все забыто, не все потеряно. И ходят по нашим краям те, кто удостоился чести быть в волшебной стране, стране-по-ту-сторону-холма. Я, можно сказать, большой счастливчик, так как повстречал искусного барда, говорившего с ее обитателями – для бардов еще с древних времен не было никаких границ, а только дороги. Он-то мне и рассказал эту чудную историю, а я уж передам ее вам. Так, как когда-то услышал от него и запомнил, а запомнил слово-в-слово, уж так хорошо было сказано…
В то время, когда на месте этого зеленого холма, где сейчас только стоят только несколько гранитных глыб, стоял высокий замок могучего лорда, и произошла эта история. Была у него дочь, девушка редкой красоты и таланта – она играла на флейте так, что могла заставить розовый куст зацвести среди осени и растопить самое холодное сердце, да только не своей мачехи. Та ее сильно не долюбливала, и строила козни, как могла, потому Лиам, так девушку-то звали, частенько убегала к озеру, поиграть в тишине для птиц да цветов, как она говорила.
Лиам расправила подол своей юбки и поднесла флейту к губам. Она долго сидела в нерешительности, поглядывая то на безукоризненно чистое небо, то на зеркальную гладь озера, в которую небосвод довольно улыбался, то на белые копья гор, видневшихся на горизонте. Наконец она выдохнула свои сомнения быстрой и пугливой мелодией, которая, пробежав по ее коленям, затерялась где-то в траве. Девушка улыбнулась и начала выводить затейливую песню о том, как в прозрачных ручьях никсы играют в салочки, и весело хохочут, когда пригоршни воды дробятся в их ладонях на сотни крошечных жемчужин, которые взлетают к солнцу, и стоит только протянуть руку, и бесценное сокровище, достойное венца королевы, останется у тебя. Но никсы пугливы и никогда не резвятся в присутствии людей, а их самоцветы растворяются в прозрачной воде так же легко, как ветер срывает поцелуи с губ прекрасных хозяек водоемов.
Когда она закончила играть и отняла флейту, чтобы посмотреть по сторонам, ее взгляд упал на красивого юношу, одетого в белые и синие одежды. Он стоял на поверхности воды, и та была спокойна под его ногами. Лиам зачарованно смотрела на прекрасного незнакомца, который, казалось, был соткан из неба и воды – восхищение и преклонение овладели сердцем юной девушки. Лицо его, правильное, с тонкими чертами, обрамленное иссиня-черными локонами, лежало в тени какой-то душевной печали, которая притаилась в глубине его темно-синих глаз. Однако на губах его заиграла улыбка, когда он подошел к девушке и опустился перед ней на колено в вежливом поклоне.
- Ваша игра была прелестна, миледи.
Лиам стеснительно улыбнулась в ответ и, склонив голову, ответила, как ни в чем не бывало:
- Я рада, что Вам понравилось, милорд. Право, я не знала, что за мной кто-то наблюдает, потому я не очень старалась, ибо играла для себя.
- Люди, облаченные скромностью, никогда не сыграют своих лучших мелодий в присутствии слушателей, ибо эти песни сложены ими самими, и дерзостно кажется им играть собственные сочинения в присутствии тех, кто мнят себя знатоками музыки. Однако прошу простить меня за столь бесцеремонный поступок. Услышав Вашу игру, миледи, я решил узнать неведомого мне музыканта и боялся прервать его, и только сейчас мне выдалась возможность выразить свое почтение, - он взял ее руку в свои сильные и прохладные ладони и осторожно прикоснулся губами к ее пальцам.
Лиам в изумлении наблюдала за ним. Удивление, восхищение и искренняя радость перемешались в душе девушки, путая ее мысли о том, как пристало отвечать дочери благородного лорда.
- Моя мать научила меня игре на флейте. И она же мне объяснила, как складывать песни. Она умела играть на многих, многих инструментах… Правда, на арфе она никогда не играла, - она высказала загадку, которая мучила ее с детства. Почему-то мать, всегда такая светлая и радостная, будто весенние лучи солнца, бледнела и грустнела, когда дочь просила сыграть ее на арфе. Если в ту пору случалось видеть их отцу, то он начинал ворчать на то, что его дочь не учат рукоделию, как порядочную девушку, и мать тотчас же усаживала ее за пяльцы и начинала показывать ей, как лучше делать швы и стежки, но время от времени прозрачные слезы капали на белоснежный холст. Из задумчивости ее вывело прикосновение холодных пальцев юноши – он медленно провел по ее волосам.
- Приходи сюда завтра, я хочу снова услышать твою игру. Можешь взять с собой подруг или служанок – я не покажусь им на глаза. Не бойся, я не обижу тебя, - он снова склонился над ее рукой, резко выпрямился, развернулся и зашагал по озерной глади. А Лиам стояла и продолжала смотреть ему вслед, пока не устали глаза. Потом она склонилась над водой и увидела свое отражение, а в волосах ее была воткнута фиалка, чьи лепестки были такие же синие, как глаза юноши.
Она сама потом не помнила, как вернулась домой, избежав строго взора мачехи и ее визгливой брани, хотя была уверена, что и в этот раз ее сводная сестра следила за ней вместе со служанками. За ужином она была вежлива и учтива, и даже весела, только порой ее взгляд останавливался на пламени свечей, и тогда она вспоминала звучный голос темноволосого незнакомца, говорящего «приходи сюда завтра», и ее душу охватывало странное томление. Умом она понимала, что сегодняшняя встреча не была случайной, и юноша не был простым смертным, но ей-то какая разница? Поговаривали, что ее мать тоже была феей, но ведь… Болезненное воспоминание сжало сердце – слишком рано лорд похоронил свою красавицу-жену, и двое его детей остались сиротами.
Лиам пришла на следующий день, каким-то чудом даже одна, однако прекрасный незнакомец так и не появился на глаза, только на озерной глади покачивался венок, искусно сплетенный из тонких ивовых веток и нежных фиалок…
Девушка ушла, унося в волосах их тонкий запах и странную тоску в своем сердце. Много дней подряд приходила она, садилась у молчаливого озера, где тихо плавали темно-синие лепестки, и играла невидимому слушателю – она знала, что он слышит ее - свою песнь. Ей хотелось плакать, но даже томительными туманными ночами она не проронила ни слезинки, и верная флейта тихо плакала за нее, выводя нежные и печальные мелодии. Дни удлинялись, пьянея от запаха цветущих лугов, потом начинали медленно увядать в горечи высыхающей травы, и так же быстро и незаметно проносились мимо. Вскоре солнце совсем отвернуло свой сияющий лик от этих земель, и влюбленные листья полетели за ним, обнажая тонкие и острые кости леса.
А Лиам, будто не замечая холодных ветров, по-прежнему приходила на берег озера. Она давно уже перестала находить темно-синие цветы, ведь все фиалки, все колокольчики уже давным-давно отцвели, даже колючий темно-лиловый чертополох съежился в предчувствии зимы.
Ей уже начинало казаться, что та встреча была лишь наваждением весны. Стыл воздух, стыли сердца лорда и его жены – Лиам уже не отпускали одну из замка, целыми днями ей приходилось сидеть, согнувшись над вышивкой, даже не смея посмотреть в окно, где синела озерная гладь. А впрочем, зачем ей было это озеро, если все, по чему она тосковала, лишь пригрезилось ей?
Однако когда представился удобный случай, она снова пришла на озеро. Пришла в последний раз, чтобы распрощаться с этой мечтой, что дурманила ее сердце все лето.
Ее мелодия тихо коснулась помертвевшей, уснувшей травы, пробежала по хрустальной, холодней обычного, глади воды… В ней было то, чему она никогда не позволяла звучать - была безотчетная, безответная боль одинокого сердца, замерзающего под осенним небом, не могущего согреться светом гаснущего солнца…
Когда она подняла голову и посмотрела на озеро, то без удивления увидела его. Он сидел на камне у берега, отвернувшись, и ветер перебирал его смоляные кудри. Она хотела его окликнуть, но не знала слова, на которое он бы обернулся. Сердце девушки, затрепетавшее от радости, внезапно сжалось в страшном предчувствии – неужели она увидит его и снова потеряет, как проблескивают на прощанье лучи солнца? Она тихо, будто плача, прошептала:
- Почему…
Не оборачиваясь, не подымая головы, он прошел по водной глади к ней и, опустившись на одно колено, произнес глухим, колеблющимся голосом:
- Проси у меня, что хочешь… Все сокровища королей земных будут твоими…
Лиам вздрогнула, будто от удара, на ее щеках выступило два рдяных рубца.
- Ничего мне не нужно от тебя. Если ты подаришь мне золотое ожерелье, обручье или ткани и меха, то мачеха отнимет это все, так как не пристало девице носить дорогие украшения и одежды, а перед этим она высечет меня, выпытывая, от кого я получила такой щедрый подарок. Если ты подаришь мне быстрого коня или зоркого сокола, то его отнимет старший брат, ибо женщина не знает применения подобным дарам, а после он скажет, чтобы я поскорей выметалась из замка к своему богатому жениху. Нет, не нужны мне сокровища, не ради платы я приходила сюда каждый день. Я играла лишь для тебя и потому что я люблю тебя, - сквозь слезы прошептала она. – Твоя любовь единственная желаемая мной награда, любимый, чьего имени я не знаю.
Он поднялся и сел рядом и долго молчал, смотря в высокое бескрайнее небо, а она тихо утирала не перестающие капать слезы.
- Я не могу любить тебя, - наконец ответил он голосом, исполненным грусти. – В нашей жизни, похожей на падение капли росы с розы, срываемой молодой девушкой, когда та перемешивается с каплей крови, выступившей на ее нежном пальце, нет смерти, есть только одна любовь. Любовь, которая может подарить только разлуку и боль. Потому что острота ее лезвия касается нас только тогда, когда предназначение ломается человеческой волей и жаром человеческой души, который способен оплавить лед на наших сердцах. И тогда одно мотыльком сгорает в ее огне, а второе обречено вечно мерзнуть в одиночестве… - на кончиках его темных ресниц блеснули слезы. – Прекрасная Алаим Шулэарун двадцать лет назад подарила мне свой прощальный поцелуй, оборвавший серебряные струны моей арфы, который был уже поцелуем сестры, а не возлюбленной и ушла, ушла в замок на холме, построенный из холодных, залитых людскими стонами, камней к дерзкому юноше с теплыми, как мед, глазами, который жил в нем.
Лиам зачарованно молчала, хотя странный туман начал застилать ее глаза. Действительно, как она, простая девушка, могла надеяться…
- Когда она ушла, был цветущий май, и розовые кусты благоухали, и весело распевали птицы, и как счастливы они были, гуляя среди маргариток и глядя друг на друга влюбленными глазами. А я тихо плакал, притаившись среди холодных камней источника, будто гадкая жаба. А через год, в пряный июль, в тоске бродя по терпким и острым запахам полевых трав, я не мог удержаться, чтобы не заглянуть к ней, качающей своего первенца в колыбели под сенью старой яблони. Я тогда еще удивлялся, почему муж никогда не приходит к ней, но мне тогда не хватало смелости, чтобы заглянуть в ее изумрудные глаза, в которых уже острыми кристалликами прорастала боль. Я не знал, я ушел, я спал в своих зеленых холмах…
В последний раз я видел ее двенадцать лет назад глубокой осенью, когда ветер сердито срывал последние, тусклые листья в нахмуренное, стальное небо. Она сидела в беседке, обвитой сухими и безжизненными лозами, и на коленях ее бесполезно лежало шитье. «Твои пальцы исколоты иглой» - тихо промолвил я, став за ее плечом. Она ответила мне: «Я полюбила ветвь терновника, бывшую в цвету. Нежные лепестки давно унес ветер, терпкие плоды опали на землю и были склеваны дроздами, мне остались голые шипы». В это время ее маленькая дочь, гулявшая неподалеку, радостно засмеялась – каким-то чудом розовый куст смог улыбнуться последним лучам солнца маленькой розочкой, которая одиноко белела среди пустых ветвей. Девчушка бесстрашно сорвала цветок, уколовшись об острые и сухие колючки, и крепко зажала розу в руке. Светлые слезы брызнули из ее глаз, но она с прежней нежностью посмотрела на цветок и побежала, чтобы показать его матери. А та подняла свои потемневшие глаза и горько улыбнулась. «В ней течет твоя кровь, наша кровь…» - тихо шепнул ей я и сделал шаг назад, закружившись в хороводе сухой листвы…
Дюжина лет прошла, Лиам, а ты все дальше уходишь от людей…
Он повернулся, взял ее ручку в свои прохладные ладони и долго смотрел в ее мокрые травянисто-зеленые глаза своими глубокими, будто ночное небо, и такими же синими глазами, на которых дрожали крошечные капельки слез. А Лиам боялась даже вздохнуть, боялась шелохнуться, ибо казалось, что даже легчайшее движение разрушит эту разделенную нежность прикосновения его руки и взгляда.
Наконец он тихо вздохнул и припал губами к ее руке.
- Я не могу любить тебя, - грустно повторил он. – Но однажды от моей любви отказались ради другой, призрачной. И я познал страдание неразделенного, бессмысленного чувства к той, что отдала свою душу другому. В память моей боли, ее боли, я не могу отказать тебе. Я подарю тебе свою любовь. Но, увы, проклятье лежит острым мечом между моим родом и родом людей. Если я останусь с тобой, как человек, то от каждого твоего резкого слова, хмурого взгляда или холодного прикосновения я буду таять, как тает весной снег под лучами солнца. Сейчас ты можешь твердить, что такого никогда не произойдет, но жизнь людей возьмет свое, и ты забудешь, кем был я раньше. Может, такое случится не так скоро, как обычно, ведь ты – не совсем человек, но случится непременно. И тогда ты потеряешь меня навсегда, и навсегда разделишь жизнь с страданием, ибо любовь не угаснет в твоем сердце никогда и станет вечным укором. Или… или ты забудешь все и уйдешь со мной на зеленые холмы. Ты разучишься любить и грустить, ты никогда не будешь плакать, но смеяться тоже никогда не будешь. Ты будешь всегда со мной, но будешь холодна, как холодно зимнее небо. И ты уже никогда не вернешься в мир людей…
Ее странный серебристый смех был ему ответом, и резкий порыв ветра сорвал с ив их последнюю золотую ткань, чтобы невесомым покрывалом скрыть двоих, когда их губы впервые коснулись друг друга. Когда он успокоился, то на берегу озера никого не было, только в студеной воде дрожали длинные желтые лодочки листвы…
Сентябрь-октябрь 2005
Комментарии: