Большие друзья моего детства (часть 1)
Когда мне было было пять лет, я сломала руку. Просто играла на какой-то лесенке по пути с фигурного катания, а мама говорила «пойдем домой», а я все повторяла «еще минуточку», и…

Меня привезли в областную больницу, сделели рентген и сказали, что оставляют там. Мама уехала домой, а меня посадили на лавке у окна на втором этаже. Было 17 августа (до сих пор помню свой гипс с числом 17, написанным красным карандашом), уже стемнело, всех пациентов загнали спать, а я все сидела одна. Рука моя совсем не болела, отсутствие мамы к тому времени абсолютно не пугало (я рано отвыкла от постоянного родительского присутствия), закат (а после и ночное небо) был невероятно красивым. И я спокойно себе сидела, вернее, стояла на коленях, у окна, положив руки на подоконник. Левую снизу, а правую – поломанную – сверху. И я, насколько позволял мне пятилетний жизненный опыт, думала о чем-то глобальном и возвышенном, стараясь не шевелить рукой, и внимательно – как никогда прежде – рассматривала небо.

Не хочу ввести вас, да и себя, в заблуждение, но просидела я там по самым скромным прикидкам часа три. А что это значит в том возрасте – сами помните. Иногда мимо проходили люди в халатах. Один (-на?) из них спросил, почему я не сплю. Я ответила, что мне сказали ждать. Человек что-то еще спросил и потащил меня к остальным врачам. И медсестрам. Их было человек двадцать, и они, несмотря на столь поздний час, сидели на работе. Сейчас бы меня это удивило, если бы не один факт. Они сидели вокруг телевизора, по которому шел сериал «Спрут». Мне дали стул и сказали тоже посмотреть. Я полушно смотрела – про комиссара Катани я только слышала от взрослых, потому что к этому времени уже всегда спала. Думаю, именно поэтому мне было интересно.

Когда фильм закончился, меня повели в операционную. Положили на стол. От дружной компании врачей осталось человека четыре. Одна из них стала колоть мне наркоз. Обычный укол в вену – я никогда не боялась прививок, но вены у меня всегда трудно было найти. Посему попали мне в вену раза с пятого, к тому моменту я уже плакала. Не потому, что было больно, а потому, что врач, принимавший меня на первом этаже, сказал не шевелить рукой, а они – эти, уже две, тетки – крутили ее – мою правую руку и кололи-кололи-кололи…

…Какой-то, кажется женский, голос сказал мне полежать. Я очень устала – для меня была уже глубокая ночь, но слезы все еще текли и я всхлипывала, как выдохшийся от плача младенец… Голос, уже мужской, спрашивал что-то, а я отвечала как-то отрешенно и коротко… Потом опять женский голос: «ну не плачь, посмотри: этот дядя приехал из Америки». И я увидела Его лицо…

Я проснулась утром в палате, залитой солнцем. Моя кровать стояла у окна, а вокруг – еще с десяток. На всех лежали девочки – все были старше меня. Младше был только мальчик. Он лежал с мамой, по причине именно этой младшести. Он упал с табурета и сломал предплечье.

Здание больницы было старым – это сейчас травматология расположена в панельном корпусе – тогда это была двухэтажка с высокими потолками и широкой лестницей. Самая младшая из девочек моей палаты – моя лучшая подруга на четыре дня больничного лечения,- умела прыгать по ней вверх через три ступени. А я только через две. Пожилая нянечка ругала нас за это и пугала. Главными страшилками тогда были «сделаю укол» и «не дам еды в обед». К вечеру страшилок в отделении не осталось, потому что маленькая девочка с числом 17 на гипсе правой руки, при свидетелях сообщила нянечке, что уколы пациентам назначает только врач, а не кормить нас у нее нет права – ее уволят и придется ей сидеть на пенсии. Это была правда, сказанная без вызова, а с любовью, уважением и немного с сочувствием. Она не нашла, чем возразить ангелу.

Когда меня пришли навестить родители, я была огорчена. Мне было страшно, что пятна гипса на зелененьком платье их очень расстроят. А они не ругались, принесли мне несколько платьев с удобными застежками, чтобы не тревожить руку. Однажды они пришли, но поздно – часы посещения уже прошли. Они были втроем – мама, папа и моя сестра, которой было тогда полтора года. На ней было платье, котое когда-то носила я. Голубое, с вышитым на груди цветочком. Очень хорошенькое. Они стояли под окном моей палаты и махали мне руками. Все трое. Почему-то я хорошо помню эту картинку…

Они приходили ко мне три раза – каждый день после обеда. А на четвертый – забрали домой.

А еще ко мне приходил дедушка. Мы гуляли тогда перед корпусом и он попросил у нянечки позвать Настю Якименко. К нему вывели совсем другую девочку. Может, ошиблись, а может нас там было две…

Мой перелом назывался «классическим», и я очень гордилась этим. Тогда это было для меня, как классическая музыка и литература, - что-то взрослое и сложное. Я красиво, почти по слогам, выговаривала это слово, и мне завидовали даже девочки, лежащие с ногами на подвесах.

А еще я ввела в отделении моду на диафильмы перед сном. Спросила у Него во время обхода, почему девочки, которые лежат не вставая, должны жить без мультиков (для нас их показывал тот самый телевизор с комиссаром Катани). И на Его ответ, вполне резонный, что телевизор в отделении только один, серьезно сказала, что есть же еще фильмоскопы. Не в отделении, конечно, они были, но уже на следующий вечер в нашей палате смотрели про Чипполино, а еще через день даже менялись пленками с другими палатами.

Главврачом отделения был тогда (фамилии не помню) Борис Лукич. Все его боялись, уважали и избегали. По крайней мере, если и остались после моего лечения страшилки-помощницы нянечек, то он был одной из них, это уж точно. Я тоже напрягалась, когда он заходил в палату – по плану он должен был брать тех, кто не ходит на процедуры, и вести в операционную. Там их плохо сросшиеся руки-ноги он повторно ломал без наркоза, чтобы собрать правильно. И некоторым, если верить местным легендам, конечности ломали по двадцать раз. И всегда это делал Борис Лукич, а его жертвы орали на весь этаж…

И чем сильнее я боялась главврача, тем сильнее любила Его. Он был моим лечащим врачом и звали Его Сергей Борисович. Фамилии Его я тоже не помню, но она была та самая, потому что наш страшный главврач был по совместительству Его отцом.

Он как-то сразу привязался ко мне и как-то особенно внимательно слушал на обходах. Даже когда я говорила о чем-то не относящемся к лечебному процессу. И именно Он позвал меня в свой кабинет в последний день моего пребывания в больнице и спросил, хочу ли я домой. Я хотела и Он сказал, что я могу уехать с родителями, когда они приедут ко мне, только я должна быть осторожной, беречь руку и приезжать почаще к Нему. И я приезжала. Не меньше года мы с мамой и тортиком ездили к моему любимому Сергею Борисовичу, и я кидалась Ему на шею, а Он обнимал меня. И хорошо, что мой папа не видел этого…

…Я так и не спросила, был ли Он в Америке – поняла, что вряд ли, и что Ему будет стыдно. Зато Он ездил в горы. Не в Крым, а в какие-то настоящие горы, где нет растений, только скалы. Я помню, как Он рассказывал мне, сидящей прямо в кабинете, в рабочее время, где-то у Него под мышкой и дышащей Им сквозь Его свитер, как трудно лезть по этим скалам. И еще, как однажды, взбираясь по серым камням, Он почувствовал невероятный запах. И сделав еще несколько усилий выбрался на огромное пространство, сплошь покрытое цветами эдельвейса. И это было так чудесно, так невероятно, что даже я, слушающая рассказ Сергея Борисовича столько лет назад, вижу до сих пор прекрасные цветы, невероятным образом появившиеся среди серых холодных камней… Как маленький ангел среди толпы серых пациентов… Как большой ангел среди толпы холодных врачей…