Я ехал вторые сутки. Из-за сильных заносов поезд опаздывал. Случилось то, чего я и боялся: встречать РОЖДЕСТВО придется в пути. Перспектива неприятная. В купе я ехал один. Читать уже надоело. И о скуки решил лечь пораньше.
Я уже почти расположился на ночь, как вдруг в дверь купе бочком протиснулся усатый проводник. Он извинился и попросил меня оказать любезность, принять на одну только ночь попутчика. Утром, очень рано, он сойдет. Хлопот никаких, а Рождество встречать вдвоем веселее оставалось только удивиться столь необычайной вежливости железнодорожного персонала.
Попутчик был среднего роста, с длинными волосами, большие черные очки закрывали половину его лица. Коротко поклонившись, он еще раз извинился за столь позднее вторжение и присел к столику, сдвинувшись в тень от плафона над кроватью. Мы помолчали. Он все время кутал горло, покашливал и, просунув руку под кашне, поглаживал шею. Когда молчание стало гнетущим, я предложил моему гостю отметить Рождество и вытащил из сумки фляжку коньяка Попутчик подумал и достал из своего портфеля две нарезки колбасы и, поколебавшись, присоединил к ним лимон. Стол был сервирован быстро, и мы выпили за праздник, Мало-помалу завязалась беседа, попутчик мой оказался интересным рассказчиком. За окном мелькала заснеженная равнина, залитая холодным, мертвенным светом луны.
Внезапно мой сосед произнес, прерывая свой же рассказ о каком-то забав ном событии:
— Знаете, а ведь ровно пятнадцать лет на зад, вот в такую же ночь, со мной произошел удивительнейший, совершенно невозможный случай. Хотите расскажу?
Я, естественно, согласился. Попутчик поудобнее расположился, причем голова его ушла в тень совсем, так что он только посверкивал на меня из угла своими очками.
— Кажется, этот жанр в литературе «святочным рассказом» называется. Особенно его англичане любят. Диккенс даже цикл таких рассказов написал: привидения там, загадочные сундуки и всякое такое, но обязательно, чтоб счастливый конец...Да, привидения... и чтоб счастливый конец, — помолчав, вздохнул он. — Но это Англии. У них традиции. У них привидениям по триста—четыреста лет. Особенно если в замках живут. Они, может, к десятому уже поколению в гости ходят. А за триста лет какие могут быт счеты к живым? Впрочем, все по порядку.
Через час будет станция, там я и сойду. В том городке мы и жили тогда — Тамара и я. Мы были молоды, только что поженились. Все нам виделось в розовом, или, еще говорят, «радужном свете» Короче, мы были счастливы, и все тут! К тому же был в этом городке народный театр. О том что в труппу театра принимают желающих, мы узнали случайно. Решили попробовать, и нас неожиданно взяли. Режиссер был дядька строгий придирчивый, но дело свое знал. Говорили, что он будто бы даже играл в Москве, но с кем-то не сошелся характерами и очутился здесь. Мы засиживались в театре допоздна. После репетиции пил чай и спорили, спорили. В общем, здорово! Одно плохо: жить нам было негде. На моей работе обещали дать комнату, но, конечно, все тянули. Снимать квартиру в городе было дорого, у всех своих друзей мы уже «отгостили» по неделе и более. И тут кто-то нам сказал, что в поселке, совсем рядом с городом, одна бабулька сдает целый дом почти даром. Мы помчались по адресу и через час стали на целых полгода хозяевами домика, правда, небольшого, но «своего», Матвеевна, хозяйка жила у каких-то своих родственников. Это была неслыханная удача. Мы побежали обратно в город, собрали свои вещи в два счета и отправились в поселок. И вот, когда, хорошо взопревши мы подходили к домику, прямо на тропинке передо мной появился какой-то старичок, схватил вдруг цепкими пальцами рукав моей куртки, притянул поближе и громко зашептал:
— Ежели вы, милок, решили эту хибару снять откажитесь! Как Бог свят — откажитесь. Дом-то нечистый! Жильцы там боле трех месяцев не живут.
Я опустил тяжелый чемодан, отодрал его пальцы и посмотрел на старичка внимательно. Водкой вроде не пахло. Тут и Тамара подошла встала сзади. Старик как-то странно усмехнуся, вроде как понял мои подозрения, откашляся и с шепота перешел на нормальный голос:
— Два года назад было это, — сказал он, для значительности подняв указательный палец. - Вот когда дочка-то у Матвеевны повесилась. Только через день ее нашли. Сама Матвеевна в город зачем-то поехала. Приезжает, а ей сосед и говорят: так, мол, и так, доченька-то твоя не вынесла попреков твоих да руки-то на себя и наложила. Та в крик, в слезы. А слезами разве поможешь? Ведь поедом ела дочку свою. Гуляла он тут с одним, вот на ребеночка и затяжелела. А Хахаль-то ей и сказал: мол, не нужен он нам, и все тут. Вот такие дела: что хошь, то и делай. Та, дура набитая, и сотворила что-то там такое: и ребеночка нету, и сама чуть богу душу не отдала. А Хахаль ее бросил. Совсем из города уехал. Ну мать ее и терзала. Вот и дотерзала. Сам-то я не видал, врать не буду, а люди сказывают, что видали ее то! Ходит и ходит, войти все хочет, а не может.
Я оглянулся на Тамару: слушает, вытаращи глаза.
— Кто ходит-то, дедушка?
— Ну эта... покойница!
— А!.. Так это, дедушка, нам не страшно, мы атеисты! Верно, Томик?
Моя жена, которая слушала весь этот старческий бред, вцепившись в мой рукав, неуверенно промямлила: «В общем-то верно...».
Дед пристально посмотрел мне в глаза и неожиданно сказал каким-то странным голосом:
— Ну, милок, как знаешь, а я вас предупредил — повернулся и зашаркал по улице. Вот чудо в перьях! — попытался я развеселить жену. — Неужели и сам верит в это?
— Верит не верит, а жить нам где-то все равно надо! — она решительно подхватила сумку с вещами и зашагала к дому.
У калитки я оглянулся. Дедок стоял, опершись на фонарный столб, и смотрел на меня. Нехорошо так смотрел, пристально. И все же, где я этого старикана видел? Уж больно мне его физиономия показалась знакомой.
Дом был отличный. Две комнаты, сени, дворик. Окна, правда, были невысоко от земли, но это не страшно. В общем, устроились всем на зависть. Привели в порядок дом, все подмели, протерли, отметили новоселье и стали жить.
Прошел октябрь, ноябрь. Заканчивался декабрь. Мы усиленно готовились к Новому году. На работе план выполнили, и очень кстати нам дали премию. В театре все тоже было здорово. Спешно репетировали «Гамлета». Мне дали Розенкранца, очень интересная роль! А еще к празднику готовили веселое новогоднее представление. Приходили мы домой поздно, около полуночи. Пили чай и плюхались спать — уставали страшно. Да, и деда я того встретил, сторожем он был в театре, частенько смотрел наши репетиции, режиссер его вроде неплохо знал. В общем — ну его, и без того хлопот было!..
Новогоднее представление прошло на ура. И мы снова «гнали» Гамлета. 6-го была суббота, мы весь день провели в театре. Сначала не клеилась одна сценка, и мы промучились с ней, а затем — генеральная репетиция. И вот — последний акт, на сцене гора трупов, занавес. Все в восторге, все довольны, решено, что премьера — в следующую субботу. Прямо на сцене, где только что лежали «мертвые» тела, накрывается стол. Мы с Тамарой выпили по паре рюмок и отправились домой. Назавтра нам с утра нужно было куда-то ехать, а куда ехать, хоть убей, теперь не помню.
На улице было хорошо, тихо, безветренно, и мы решили пройтись не торопясь. Мы шли, радуясь холодному, чистому, вкусному воздуху. Радуясь, что мы молоды, нам хорошо вдвоем и жизнь — прекрасна! Пройдя весь город, мы слегка замерзли и решили пробежаться до дома. Тамара меня обогнала и первая свернула на улицу, ведущую к нашему дому. Я отстал от нее на несколько шагов, а когда завернул за угол, то чуть не сбил ее с ног. Тут вышла из-за облаков луна. Тамарка стояла на залитой лунным светом улице, а перед ней — тот самый дед, сторож. Он стоял спиной к луне, но я почему-то отчетливо видел каждую морщинку на его лице. Он поднял руку и сказал каким-то неприятно-скрипучим голосом:
— Не ходите сегодня домой. Тамарка испуганно прижалась ко мне.
— А в чем дело? — грубовато спросил я. — Что это вы нас пугаете?
Шестое сегодня. А через час — уже Рождество.
— Я уже говорил, дед, атеисты мы! Ни в чох, ни в грай, ни в собачий лай не верим. Л Бога нет, так что и Рождества не было.
Дед с укоризной посмотрел на меня, покачал головой и пошел прямо на нас. Мы отпрянули, а он, дойдя до поворота, оглянулся, покачал головой и свернул в переулок.
— Я боюсь, — прошептала Тамара, спрятав лицо у меня на груди.
— Да ладно, — я похлопал ее по спине, — не бери в голову, клюкнул по случаю своего Рождества и шляется тут, пугает честной народ.
— Может, действительно лучше не идти домой? — робко спросила она. — Пойдем, вернемся в театр. Подумаешь, переспим опять на полу,а?
— Ерунда! — отрезал я, уверенно взял Томика под руку и потащил ее за собой. — Мало ли что болтает старый пень? Я же говорю, надрался, вот и мерещится ему всякая чертовщина. Не боись, сейчас придем, затопим печку, напьемся чаю, и я тебя успокою, — я чмокнул ее в щеку. — Да?
Тамарка хихикнула. Поняла, что я имел в виду, надеюсь, была не против.
Печка быстро нагрела обе комнаты. Мы сели за стол. Порезали хлеб, колбасу, сыр. Сделали себе по громадному бутерброду. Было тихо. Потрескивали, прогорая, дрова в печи. Тепло, уютно. Хорошо! Внезапно мне показалось, что в окне промелькнул чей-то силуэт, будто кто-то на миг прижался лицом к стеклу и пропал. Я неторопливо поднялся из-за стола, подошел к окну, чуть отодвинул занавеску... У меня резко пересохло во рту и разом вспотели лащони. Томик, как почувствовала, мигом очутилась рядом и отдернула занавеску. Почти на уровне на|ших глаз за окном покачивались чьи-то ноги.
Они были голые, какого-то странного цвета, а на ступни надеты галоши и привязаны веревочками. Мелькнула мысль, что какие-то они не такие, эти ноги, но тут Томик резко втянула воздух и, отпустив занавеску, отшатнулась ко мне.
— Э-эт-то она! — каким-то хриплым голосом, заикаясь, протянула жена, тыча пальцем за окно.
— К-к-к-т-то, она?
— Н-н-ну, она. У-у-д-д-давленница. Про кого дед рассказывал.
И, не спуская глаз с окна, мы начали дружно от него пятиться.
— Что делать будем? — прошептал я. Тамара молчала.
— Знаешь что? — я облизал губы. — Надо пойти поглядеть на нее.
— 3-зачем? — не поняла Тамарка, — зачем на нее глядеть-то?
И тут в дверь постучали. Вы бы слышали вопль Тамарки!
— Не открывай, не открывай, не надо, это она, очно она!
Но я уже все понял. И ноги эти я вспомнил. Манекен, стоящий у режиссера в каморке. На нем вечно висела чья-то кепка. Не иначе, эти придурки решили нас разыграть. Я обнял Томика за плечи и начал нашептывать ей на ухо свои догадки. Ее тело, поначалу почти окаменевшее от страха, стало потихоньку расслабляться. В дверь продолжали мерно стучать, и вдобавок кто-то стал утробно подвывать. Для пущего, значит, эффекта.
— Ну сейчас я им дам, — прошептал я ей и метнулся в комнату.
Я вспомнил, что у меня в шкафу должна валяться страшная маска из новогоднего представления. Быстренько ее напялил, схватил шубу, вывернул наизнанку и, отстранив киснувшую от смеха Тамарку, взялся за щеколду. Удивительно, как это женщины быстро переходят от страха к смеху. Я, конечно, уже не боялся, но легкая иголочка страха кольнула меня, когда я откинул щеколду.
— Р-р-р-р-р, а-а-а-а, — я зарычал, заревел и, подняв руки над головой, шагнул в сени. Сейчас же оттуда раздался сдавленный вопль, кто-то упал, послышалось чье-то ругательство и кто-то с чувством, мрачно произнес:
— Ну ты, гад, даешь! Это ж так можно и коньки откинуть, а?
— Ну все, все, мы больше не будем, — подхватил женский голос, и в дом полезли человек восемь, наша компашка.
Начались ахи, охи, вопли радости, протестующий и негодующий голос Тамарки, извиняющийся гудящий басок главрежа, а у меня вдруг все как-то поплыло перед глазами, и я грохнулся в обычный и тривиальный обморок. Очнулся я довольно быстро. Меня перетащили в комнату, я лежал на кровати и пялился в потолок. В комнате царили шум, гам и суета. Говорили все разом, громко и сбивчиво. Я сразу же узнал, что: мужики вообще-то слабаки; что они давно хотели нас разыграть, но все было как-то не вовремя; что ножи в доме тупые, равно как и сам хозяин, ибо не отличить ноги манекена от ног трупа не может только такой же балбес, как... что на такой эффект они как-то не рассчитывали и не думали, что я вообще верю во всю эту чертовщину; и так далее, и тому подобный треп. Мне предложили стакан водки, я выпил, и мне сразу же стало легче.
Уже когда мы выпили, наверное, по третьей, эти балбесы все рассказали. На идею их натолкнул сторож, тот самый дед, который предостерегал нас. Он рассказал, что живем мы в доме, где повесилась женщина, и кто-то, кто именно, конечно, уже никто и не помнил, предложил напугать нас. Дальше все было делом техники. Утащили из театра манекен под носом у вахтера, выдав его за пьяного коллегу, кто-то озаботился заранее и вбил гвоздь над окошком. Подкравшись, они накинули петлю и оставили манекен болтаться у окна, а сами спрятались, верно рассудив, что я не настолько смел, чтобы выйти и разбираться с телом. Правда, они не ожидали, что я так быстро сориентируюсь и напугаю уже их. Пришлось выпить за мою смекалку, и за смелость Тамары, и за хитрость главрежа, в общем, за многое пили.
И как-то уж очень быстро многие отрубились. Их положили в соседней комнатке рядком на кучу тулупов и ватников, укрыли какими-то пледами, а сами мы пошли продолжать. Кроме нас с Тамаркой, остались Серега, заводила компании, главреж наш и еще одна девица.
— Главное, — орал Серега, — я как увидел какую-то харю!.. на меня лезет!.. ну все, думаю, пи... капец пришел! А тут Ленка еще споткнулась и меня уронила, в общем, мы квиты, мы тебя напугали, ты нас!
И тут в дверь постучали. Я поднялся, держась за спинку стула.
— Во, блин, — проговорил Серега, — еще кого-то черти принесли.
Покачиваясь, я вышел в сени, откинул щеколду. И даже не удивился.
— Ну что тебе, дедуля? — слегка заплетающимся языком сказал я. — Опять ты про свою удавленницу?
Он стоял спиной клуне, и лицо его было в тени, но глаза его как-то страшно и неприятно светились. Он поднял руку и сказал неприятно-скрипучим голосом:
— А теперь уходите отсюда. Все. И чем скорее, тем лучше. Смерть идет.
— Откуда? — осведомился я, и хмель почему-то стал очень быстро выветриваться у меня из головы.
Дед молча повернулся и, не оглядываясь, завернул за угол дома.
Я бросился за ним, но за углом никого не было. Совсем никого. С той стороны мы снег не чистили, и там была «целина». Так вот, следов там не было. Вообще никаких. Я постоял и побрел домой. За столом продолжали гулять. Сергей что-то невнятно объяснял главрежу, тот как-то невпопад кивал головой, девица ковыряла вилкой салат. Тамарка быстро взглянула на меня, поднялась из-за стола и потащила в кухню.
— Что там? — шепотом спросила она. — Кто это был?
Я не стал врать, рассказал обо всем, и про следы тоже. Вернее, об их отсутствии. Мы решили никому не говорить и по-быстрому развести всех спать. Утром разберемся. На удивление, никто пререкаться не стал, покладисто разбрелись по углам, устроились кто где. И скоро уже все, кроме нас с Тамаркой, спали.
Я подошел к окну. И тут я услышал шепот. Он раздавался со всех сторон и — ниоткуда! И не понять ни слова. Вдруг кто-то положил руки мне на шею и, дыша в затылок, стал медленно сдавливать горло холодными железными пальцами. Я попробовал шевельнуться — и не смог. Силы покидали меня, мне становилось все равно... Хлесткая пощечина привела меня в чувство. Я не удержался на ногах и грохнулся на пол. Уже второй раз за вечер. Тамарка бросилась ко мне, обхватила меня руками и запричитала: «Что? Что с тобой? Что случилось? Очнись, очнись же!». Я медленно сел, потирая шею, посмотрел на Тамару.
— Это ты меня так? Чего это с тобой?
— Со мной?!. Это ты... побелел весь, рот открыл, глаза выпучил и молчишь. Знаешь, как я испугалась!
Я машинально взглянул в окно. За стеклом стояла ОНА. Свалявшиеся волосы, искривленный судорогой рот и глядящие в никуда мертвые, белесые глаза. «Смерть идет» — вспомнил я слова деда. От окна потянуло какой-то гнилью. И все замельтешило перед глазами. За окном беснуется призрак, пытается войти и почему-то не может. Какие-то холодные пальцы шарят у меня по спине, какие-то мерзкие рожи лезут из всех щелей комнаты. Меняющиеся очертания комнаты, предметов. Помню, как я увидел Тамарку, вернее, уже не Тамарку, а покойницу. Оскалившийся рот, выставленные вперед руки с обломанными грязными ногтями — она все тянула и тянула их ко мне, наконец хватанула меня за лицо, тут Тамарка широко перекрестила окно, раздался какой-то скрежещущий, оглушительный вопль, и все исчезло. Больше я ничего не помню.
Утром, когда компашка проснулась, а я очнулся, никто, конечно, ничего не помнил и не слышал. Тамарка упорно молчала, даже когда все ушли, она ничего не ответила на мои расспросы, только внимательнее взглянула на меня, охнула и потащила в комнату к зеркалу. Сперва я не понял. Лицо как лицо. Потом — как током ударило.
Там, где, как мне показалось, меня коснулась эта мразь, была видна пятерня. Как обожженный след, просто след руки.
Попутчик замолчал, отхлебнул из стакана газировки.
— Ну а дальше, — не выдержал я, — что дальше-то?
— Дальше, — неохотно продолжил попутчик, — да собственно ничего такого не было. В тот же день мы съехали оттуда. Хозяйка, как мою рожу увидела, так без слов деньги отдала. Только вот с Тамарой что-то неладное стало с той ночи. Оказалось, беременна она уже была тогда. И тут все разладилось у нее. Позже случился выкидыш. Как из больницы вышла, уехала к себе на родину. Понятно, что видеть каждый день мою меченую физиономию ей уже было не по силам.
А я вот остался. И жизнь у меня пошла, как говорится, хоть в петлю лезь. Ну, я и... — от волнения он закашлялся и привычным жестом огладил шею. — И теперь стараюсь в рождественскую ночь обязательно в поезде быть. Чтобы, значит, — усмехнулся он, — в окно никто не залез.
Попутчик отодвинул занавеску и выглянул.
— О! — протянул он, — моя станция, и ночь уже прошла!
Как-то быстро он подхватил свой портфель, бросил с усмешкой: «Ухожу по-английски!»; хлопнула дверь купе, поезд слегка притормозил, и все. Как будто никого и не было.
Я вышел в коридор. Светало. Поезд, мерно постукивая колесами, бежал в новый день. Выходя из туалета, я столкнулся с проводницей. Та, протирая заспанные глаза, растапливала титан.
— Скажите, — обратился я к ней, — а где другой проводник? Толстый такой, с усами. Он подсадил ко мне вчера прелюбопытнейшего субъекта. Хочу поинтересоваться у него, откуда он его знает.
Проводница вытаращила на меня глаза:
— Проводни-и-ик? Нет у нас тут никакого проводника. Одни проводницы.
— Как это нет? — теперь вытаращил глаза я, — Вчера вечером зашел проводник, толстый, с усами, привел какого-то субъекта. А тот сошел на станции ну минут десять назад.
Проводница испуганно посмотрела на меня, пробормотала, что, дескать, последняя остановка была полтора часа назад, и опрометью бросилась в соседний вагон; должно быть, рассказать тамошней проводнице про сумасшедшего, который едет у нее во втором купе.
Я сидел и тупо смотрел на второй стакан, стоявший с краю стола, на надкусанный лимон и не мог сосредоточиться. И что-то вспоминалось... У какого-то писателя, кажется английского, есть такой рассказ: там призрак повешенного все время кашляет и поглаживает горло, уж больно сильно в свое время натерла ему шею веревка.