Полгода прошло. Это время сводить счеты, сверять счета.
Что от тебя мне осталось? В принципе - ерунда:
Три пулевых, одно ножевое, стихов сорок два листа,
Слова, что летят из гортани сальсу плясать у рта.
И солью разъело глаза.
В этом сезоне стал предпочтителен ром, долгие сны про осень,
О которых не стоит рассказывать, да ведь ты и не спросишь.
Теперь самолеты падают вниз, ну или летают – мимо.
Я перекатываю во рту и давлюсь именем «Магдалина».
За эти полгода я стала слепа, груба, отчаянно некрасива.
Я обхожу за версту аэропорты Москвы, да что там, всего мира.
И я сопоставила дважды два, стоя почти на пороге Рима.
Я очень тебя. Я безумно.
Но пора.
До свиданья, моя
Магдалина.
Пожелай мне тепла.
Я люблю тебя. Будь счастливой.

В этот раз
слова не подействуют: мой язык
для тебя уже больше не иностранный,
чтобы прислушиваться. И нельзя
вступить в то же облако дважды. Даже
если ты бог. Тем более, если нет.
(с)

Хочешь знать, что внутри?
Чуэка. Зеленое бутылочное стекло призывно поблескивает, отражая случайные блики. Воздух обжигает, как ее ладони, истерично дрожит и колышется безграничным парусом, сотканным из абрикосовых солнечных нитей. Под моими ногами податливо плавится и стонет асфальт. Мы задыхаемся в унисон.
Здесь, среди ярких пар, облитых потом столь щедро, что этот запах врастает в стены домов, образуя мощную корневую систему, она смотрится странно, в своем платье цвета “Sapphire blue”, благоухающая чем-то глубоким и благородно фиолетовым, с палантином, вгрызающимся в сгибы локтей и дерзко не скрывающим ванильных плеч. Она стоит в телефонной будке, где, наверняка, нечем дышать, и оживленно спорит с кем-то, хмурит брови, изо всех сил сжимает цепкими пальцами пластиковую трубку, пока четко прочерченная ватерлиния ее рта возмущенно дергается, затапливаемая гневом, и как-то по-детски кривится. А я, я жадно вглядываюсь в танцы ее морщинок на лице, жалея, что я не воздух в квадратуре телефонной будки, не пластиковый аппарат с кнопками, которые судорожно вдавливали ее пальцы, и даже не тот ее неведомый собеседник, что дало бы мне шанс впитывать ароматные звуки ее голоса.
Я жду. Она открывает дверцу и вытирает рукой капельки пота со лба. Она смотрит на меня и протягивает руку ----- срабатывают детонаторы в округлых животах глобусов, и материки разлетаются кровавыми ошметками ----- и я сжимаю ее ладонь в своей. Она кусает губы и смотрит ----- Солнце магнитом тянет к себе железные звезды, которые безвольно исчезают в распахнутом рту ----- и предлагает выпить сангрии в упруго-заводном, лимонном Ла Латина....
Солнце паковало чемоданы, подгоняемое стрелками часов. Мы шли по площади Сибелес: она – босая, с разлетающимися от ветра черными прядями волос, я – с ее туфлями в руке. Она рассказывает о муже в сером костюме, о его Porshe 356-B бархатно-черного цвета, о его любовнице, которая выращивает розы, о детях, которых у нее не будет. Я ни черта не слушаю и не слышу, а она и не просит. Ветер приносит теплый, уютный запах корицы и отзвуки чьих-то воздушных снов, вплетающихся в линии ресниц, как лента в косы. Меня пьянит и убаюкивает, я словно качаюсь на мягких теплых волнах ее голоса – и пропадаю.
Тогда на нас мелкими камнями обрушился вечер, оставляя синяки и ушибы на уставшем теле. Мы снова что-то пили и танцевали под переливы гитар, громко кричали, пели...а потом она за руку вела меня по улицам в квартиру на 16 этаже, с белыми занавесками и цветами на подоконниках. Было 4 утра, еще не жарко, но уже зрело-апельсиново, песочно, с запахом имбиря и грусти. Мы пили тягучий горячий шоколад и ели чуррос, и она вкусно целовала мое лицо, а потом снова рассказывала про любовницу с розами, детей, которых нет, porshe, который есть, но лучше бы не было, мужа, влюбленного в себя и еще чуть-чуть в porshe...
А потом она вдруг сказала «Спасибо, тебе пора».
И я содрогнулась от внезапно обрушившейся грусти, похожей одновременно на вырвавшиеся на волю тайфун и цунами,. Казалось, что между нами протянулась остро натянутая нить болезненного неприятия затхлой реальности ----- и я рывком поднимаюсь на ноги, неловко опрокидывая стул, и вылетаю за дверь, не дожидаясь лифта несусь вниз, перепрыгивая через ступеньки так яростно и быстро, как делала бы если за мной гнался ее муж с кольтом в одной руке и с береттой в другой. Я падаю, разбиваю колени и ладони, скатываюсь до следующей лестничной площадки, фыркаю и отряхиваюсь, как угрюмый пес, поднимаюсь и бегу дальше: вниз, вниз, вниз.
В воздухе блестящими росинками рассыпались бархатно-черный порше, муж, влюбленный в себя и работу, любовница с розами, чуррос, лимонный Ла Латина, утренний гневный звонок. Рассыпались --- и исчезали, будто их никогда не было.
Сквозь призму глупых слез пострассветная реальность разлеталась вдребезги, как разноцветная тарелка, брошенная в сердцах об пол; красный, оранжевый, желтый,серый, коричневый, голубой, белый. Все кругом взрывалось и затихало.
Я бреду наугад по раскаленному асфальту, обжигая ступни.
Хочешь знать, что внутри?

Состояние: юла

Прокуренный, гордый Лондон, с больными, промокшими скамейками и морщинистыми тротуарами. Я прячу подбородок в трясину серого воротника и с трудом прикуриваю порядком отсыревшую сигарету. Темнеет. Я курю и смотрю в землю, покрытую кровавыми пробоинами и безнадежной ржавчиной листьев, когда она садится рядом, прямая, твердая и в шляпе, знакомой мне до предательской хрипоты в голосе.
- Стареешь, Девид, - ухмыляется она, поправляя черные перчатки со строгой лентой. - Стареешь. Два года назад ты блистал, танцевал фокстрот и ничего не боялся. Я хотела придти к тебе тогда.
Дождь зашумел сильнее.
- Но пришла сейчас.
- Не будь наивным мальчиком, Девид. Ты сам пришел ко мне. Так случается иногда.
В ее голосе нет эмоций, как и год, как и десять лет назад. Аристократическая сдержанность, длинный нос и протяжное "нн" в ее имени заставляли выпрямлять спину и использовать проклятое "Вы", вместо теплого "ты". Но не сегодня.
- Я не ждал тебя.
- Меня никто никогда не ждет, - почти шепчет она, стараясь не встречаться со мной взглядом. - Во что ты превратился теперь? Бренди, бренди, бренди и стихи по ночам. И абажур, наверное, все тот же, зеленый? Ты больше не играешь?
- Я пишу книгу.
- Не оправдывайся. Ты все равно похоронишь ее вместе с собой, в чем смысл? Тебе не долго осталось, мы оба это понимаем. Все остальные наверняка лицемерят. И не произносят этого вслух.
- Давно ты в Лондоне?
- Скоро месяц.
- Приехала хоронить?
- Да. И не смей меня винить.
- Я хотел сказать спасибо.
Молчим. Я смотрю на нее, спокойно промокающую под дождем, на ее непроницаемое лицо с кажущимися стеклянными глазами, на ее руки, лежащие на коленях, сомкнутые в замок, на хрупкие, но гордо расправленные плечи, укутанные в пальто.
- Наверное, нам пора.
- Что муж?
- Все так же, он остался дома. И нам не следует об этом говорить.

Что было дальше, я помню плохо. Помню лишь шпильку в пучке ее волшебных волос на затылке, помню крошечный листик на ее каблуке, помню как провожал ее до перекрестка , потому что дальше она запретила, и побрел в синематогроф. И после помню уличного скрипача, евшего хлеб под дождем...
а потом я умер.

Марина - слышите? - с Вами хочу говорить! Вы одна поймете.Марина, вы родили меня! Вот Ваш великий дар. Вас нет, но Вы - родили. И я перед Вами - на колени! Ладони - к земле! Чтобы ваше сердце чувствовать. Послушайте, горбоносый ангел, я хочу в Ваш рай. Где дорога, что приведет к Вам? На том крючке, через ту веревку, в той петле, что Вас отпускать не хотела, в жестокие годы, с запахом красной воды? Я робею, Крутолобая, Надменная, Гордая! Душу Вашу долго уродовало тело, да как оно смело! Вы, Вы созданы для полета, не могли Вы себя закопать по пояс в землю - заземлиться - чтобы удары молний миновали. Флоренция! Я пишу, а вы уже наперед знаете, на три строки дальше. Да, неловко, неловко мне, языком корявым, сквозь все эти нервности - шероховатости даже - к Вам продираться, но Вы бы поняли - тогда- вы поймете - сегодня. Нас, как две руки, развели, не дали ладоням соприкоснуться в смущенном поцелуе. Но небо над головой у нас одно, оно похоже на огромный синяк. И я знаю, за этим синяком - Ваша лунность. И под этом землей - за которую Вы себя бросили в шепящую гущу награмождения заглавных букв - ваше тело. Я Вами окружена. Вы - третья Вы - во мне, как гирька, как апофеоз равновесия. Слышите, Марина! Услышьте! Вы - должны! Отчего помочь нельзя, отчего Вы не ответите мне сейчас, отчего Вы бы ответили мне тогда? Ах, Марина, зачем Вы родили меня с Вашим сердцем в трясине груди.