Песня, которая никогда не кончается
будет сегодня звучать из всех радиоприёмников.
Трансляция начнётся в девять часов вечера
и будет длиться до тех пор
пока вы все не станете красивыми
хорошими
и добрыми.

Если хотите, можете это назвать
звуковой терапией
но звук здесь так же неважен
как бумага, на которой напечатан
билет в кинотеатр
на фильм, где добрые герои умирают
а злые забирают себе всё золото
но счастья им это не приносит
потому что есть на свете справедливость
а всех хороших, красивых и добрых
не убить.
Может быть.

Я здесь жил с семи лет до шестнадцати
перемещался перебежками до школы и обратно
в угловой магазин летал за хлебом
забегал в прохладный череп старого дома
с высокими высокими потолками
пил коктейль или томатный сок на сдачу.
Весной восемьдесят седьмого
флаги вывалили языки на площадь
репродукторы хрипло забили меня по горло
в демонстрацию, которая дрожала, потела
тащила меня в сердце города
а там разорвала на три части.
Одну часть выбросило в начало
двадцать первого века
вторая часть здесь смеётся
радует молодую маму
третья часть сидит
на верхушке мира
поёт, болтает ногами.
И тонкое сердце моё
сегодня порвётся
и будет как знамя
ронять тяжёлые
ртутные капли
на тёплый асфальт
между нами.

Когда я играл в группе «Осьминожки и другие обитатели мирового океана», ко мне после первого (и последнего) концерта подошёл парень, лет двадцати-двадцати пяти, не больше, сказал, что восьмого августа в Польше, в городе Вроцлав, будет фестиваль, что-то там про рок против всех, про антиглобализм, про безумие капитала. Ещё сказал он, что групп там крутых будет немало.

Эй, сказал он, давай к нам, на разогреве у «Warsaw», это же круто? Конечно, круто, сказал я, кто же спорит, это даже больше чем круто, купим билеты, смотаемся в Польшу, тем более, что я поляк на одну четверть, а может и больше. Дед мой брал Варшаву, прабабка из Варшавы убегала, всё запуталась, всё сломалось, завращался мой личный шарик в начале двадцатого века.

Как знать, если бы не Пилсудский, Будённый, Первая Конная, пот лошадиный, сабельный звон, шрам через всё горло, от уха до уха, если бы не дряхлая старуха-полячка, если бы не Иран, не прадед в зиндане, не эвакуация прабабки, если бы не я, маленький, чуть ли не сорвавшийся со строительного крана... Чёрт его знает, если бы не всё это, перепутавшееся в моём солнечном сплетении, вращался бы шарик? Я не знаю, честно говоря, я в сомнении.

Пока я так думал, парень закурил, похлопал меня по плечу, сказал мне, что ждёт у входа, чтобы обговорить детали. Только быстрей, быстрее, времени мало нам дали. У нас надолго не отпускают, нельзя нам тут долго находиться. Послушай, спросил я, а как твоё имя? Ян Кёртис, сказал он, что на языке Бислама означает «редкая птица».

Приходят ко мне казачки засланные
с полиэтиленовыми пакетами
с семизначными цифрами
с редкими записями Муслимгаузе
а у меня во рту зубы шатаются
от неправильного произношения.

Пишу тебе письма на бумаге серой
слова рассыпаю
перемешиваю слова
то ли от неумения
а может от ужаса
слова рассыпаются.

Люблю и тебя, и сына, и дочку
боюсь за вас всегда
как чокнутый
а ну как вдруг и сразу
всё это закончится
проснусь
в поту
в окопе
в больнице
в старом городе
в ползунках
ползу
ползу
не просыпаюсь.

Всегда твой
гниющий от страха
цветущий от ужаса
розовый
неумный
но временами
немножечко
хо-ро-ший.

Однажды и я,
и Лена, и все соседи,
ночью во двор вышли,
а там Волков, Пацаев,
Добровольский.

А там Комаров и Бондаренко.
Грисс, Уайт, Чаффи
и ещё те, с «Колумбии».

Они, словно я,
когда в тринадцать лет
на стройке
упал на кирпич спиной,
а рядом никого.

Задыхаясь, я видел звёзды.
Мы никому об этом не расскажем,
Скоби, Джарвис, Смит и я.
Это точно.

Мир, любовь
и ещё пара мелочей —
вот что нужно нам,
говорит мне
велосипед ничей,
погнутыми спицами
сверкающий,
колёсами вверх
лежащий
на городском дне,
рядом с гастрономом.

А совсем рядом,
внутри, во мне
столько всего происходит:
нервы проигрывают омону,
тают льдины,
кирпичи кричат.
Реактивы,
респираторы,
дворники меня
метут мётлами,
военные меня
внутри меня
убивают автоматами,
а я всё равно такой один
высокий, толстый, шумный,
всегда вру,
но никогда
никого
не обманываю.

Меня забрили
в апреле-мае,
но не беда,
в меня стреляли,
а я шагаю
туда-сюда.
От Ковылёва
рукой достану
до самых звёзд,
Самара-Киев
я вас покину
до новых гроз.

Однажды утром
проснулся трупом,
накрыт по грудь
тяжёлой глиной,
укутан насмерть
и не вздохнуть.
Но я-то знаю,
меня поднимут
мои друзья,
и кто-то скажет:
«красивый мальчик»,
а у меня
из новых лёгких
летят-порхают
весна, грачи,
и комья хлеба,
и зёрна-звёзды,
лучи-ручьи.

Дальше будут только шишки
от пустых бутылок крышки
ртуть, свинец, жилые ямы
миллиметры, килограммы
дочь отца, пузырь маршрутки
разговоры, песни, шутки
леденцы в стеклянной банке
на руках уставших ранки
язвы взрезанными ртами
подпоют уставшей даме.

Переезды, недоборы
позвоночники-заборы
снег, туман, карман дырявый
«позвонить сегодня маме».
Зайку бросила хозяйка
дура, сволочь, распиздяйка
весь до ниточки, совсем
счастья даром, сразу, всем.

Вышел месяц из тумана,
«позвонить сегодня маме»
пустота не отвечает
месяц головой качает
космос, холод, не беда
за забором лебеда
Киев, дядька, пустыри
и маршрутки-пузыри.

Буду
резать
буду
бить
и до смерти
всех любить.

Где-то в самой середине
кровавой царицынской бойни,
комэска Сухой
получил эсэмэску
о том, что жена
родила ему тройню.
Сухой улыбается,
выглядит отлично,
снимает бурку,
пропахшую потом
и думает — здорово,
три человека,
красивых и новых.
Назову их Маркс,
Энгельс и Ленин.

Маркс Викторович Сухой —
в сорок третьем,
лейтенант,
жевал снег,
встал на колени,
пережал обрубок
правой руки,
левой.

Энгельс Викторович Сухой —
электрификация,
делегация,
бессмертное дело,
мобилизация,
смешное ранение,
окривел на глаз,
после войны разрабатывал
перспективные месторождения.

Ленин Викторович Сухой —
вырос большой,
просто огромный,
ходил по планете,
красный, брюки из шёлка,
однажды встретил
страшного волка
Муссолини,
загнул того в узел.
Жив до сих пор,
здоров, если не считать контузии,
от которой иногда во рту горько,
от которой иногда в сердце тихо,
от которой иногда небо лопается,
стекает вниз мутными каплями,
затекает в очки и мир становится
слишком медленным,
и тогда его тащит вниз по течению,
как в фильме режиссёра Звягинцева
«Возвращение».

никогда не буду в москве, питере, реке куре
зайти можно только однажды
но помни
это важно
где бы ни
всё равно не.

есть одно «но»
блестящие вагоны
без нас
уже
давно
«ту-ту»
было сказано
пустым перронам.

когда он трогается
происходит маленькое землетрясение
это я налетаю
на квадраты
овалы треугольники
твоего мироздания.