Хочу вам признаться в одном своём недостатке. Может это конечно и не недостаток, может и признаваться в нём не стоит, но я всё-таки признаюсь. Вы мне не поверите. Хотя может быть и поверите, может быть вы даже сами про это знаете. Но вот только как же я тогда смогу вам признаться в том, что вы знаете и без меня? Это будет уже не признание, а что-то вроде откровения. Но тут появляется проблема - я не люблю откровенничать с незнакомыми людьми и, поэтому придётся назвать это не откровением, а признанием. Только как же это можно назвать признанием если то в чём я хочу вам признаться вы знаете и без меня? Ну, если и не знаете, то догадываетесь. А если не знаете и даже не догадываетесь, то я думаю и признаваться вам в этом не стоит. Ведь если столь элементарные истины вам не понятны, то, я думаю, и моё признание может показаться вам несколько вычурным и даже нецелесообразным. От этого вы можете посчитать меня идиотом и резко изменить ваше мнение обо мне. В таком случае я могу пожалеть о том что признался вам в этом. А в том случае если вы это знаете или, по крайней мере, догадываетесь, я могу попасть в неловкое положение. И от того что я признаюсь вам в вещах которые знает почти каждый, ну или по крайней мере догадываться, вы можете принять меня за пустослова и мажористую личность. А такого оборота дел мне не хотелось бы. Собственно говоря, вопрос который я хочу поднять в этом признании очень существенен и, может статься, стоит рискнуть ради его обсуждения честью и репутацией. Но ведь, в то же самое время, вам этот вопрос может показаться совершенно глупым и неуместным. Хотя, если вы знаете, ну или по крайней мере догадываетесь, о том про что я собираюсь рассказать и этот вопрос покажется вам глупым, я буду вынужден заявить вам то, что вы полный кретин, поскольку вы знаете, ну или догадываетесь, о глупых и неуместных вещах. Конечно же если я скажу вам такое вы обидьтесь и скажете мне что-то более обидное. В ответ на такую дерзость я придумаю очень обидное ругательство и скажу вам его прямо в лицо. И, скорее всего, так будет продолжаться до тех пор пока мы не подерёмся. А поскольку мы будем разгорячены спором, предшествующим драке, то, вполне возможно, кто-то один из нас покалечит другого. Конечно, возможен вариант, в котором мы оба покалечим друг друга. А ведь может случиться и так, что мы отобьём друг другу головы и останемся идиотами до конца своих дней, и это помимо физических увечий. Но, в то же самое время, может статься так, что от спора предшествующего драке мы разгорячимся настолько сильно, что дни наши закончатся прямо во время драки. А я хочу ещё пожить, как, скорее всего, и вы. А чтобы мы не убили друг друга, мы не должны создавать столь глупых ситуаций. Ведь глупо умирать из-за того, что мне захотелось признаться в том о чём вы знаете, ну или по крайней мере догадываетесь. И именно поэтому я ни в чём признаваться не стану.

Состояние: сомнамбулическое

+
Он быстро шёл по мокрому асфальту, на руках он нёс её. И это именно она - та прекрасная девушка, из дневных, кислотно-бледных снов. Его лицо пульсировало радостью, он всё прибавлял и прибавлял в шагах, казалось что не чувствует 65 килограммов мёртвого мяса у него на руках. Он нёс её прижав к своей груди и совсем не замечал : старческих морщин, дряблой кожи, редких волос и тёмно-серых трупных пятен. Он забрал её из этого ужасного холодного места, где стены усыпаны белой плиткой. Без особых усилий он затащил тело на крышу старого дома и скинул на землю. Спустился вниз, бережно взял обратно на руки.
Уже у себя дома, тёплой желтоватой водой, он вытер её окровавленное и грязное лицо, усадил в кресло и принялся рисовать. Он зашторил окна, он спал прямо около мольберта, просыпался и продолжал писать. На картине она была молода и с длинными вьющимися волосами парила над землёй. Он подошёл к креслу взял её за грудь и стал смеяться.
Его глаза были направлены в потолок, который медленно двигался вниз, руки были раскинуты и в улыбке рот. А по квартире полз трупный дымок, так сладко щекотавший засохшие ноздри.
-
Мой супер-герой - человек-обезьяна! Все супер-герои одевают супер-костюм, а мой супер-герой наоборот - снимает штаны и бегает с не вытертым очком. Он спасает людей, забавно прыгает на них, слизывает с палочек мороженое. Однажды человек-обезьяна не до конца стянул штаны, они болтались на ногах и мешали ему быстро передвигаться, злые люди изловили героя и принялись его сильно бить, даже по яйцам... Человек-обезьяна любил животных и всегда защищал их. Около реки он обнаружил одно место, где рыбаки рыли червей. Рано утром он пришёл туда и перекопал всех червяков, потом перенёс их подальше, правда по дороге некоторые из насекомых падали ему под ботинки, а многих он раздавил ещё в руках. Также как и животных супер-герой любил детей. Он с радостью прыгал с ними на батуте, катался на санках с горы, лепил снежных баб. Но родители ловили человека-обезьяну и били. Наверное им не нравился его костюм, а может они были простыми антисемитами.
А человек-обезьяна не держал зла на этих людей. И каждому кому плохо, он пытался помочь, хотя бы добрым словом, из добрых слов он знал только маты. Ещё у человека-обезьяны есть свой личный бог. Он убивает собак и кошек, режет лапки голубям. Бог старый, с выбитыми зубами, с красновато-мутными глазами и в кепке USA.


Состояние: голодное

А задумывались ли когда-нибудь вы о том, что если бы человеческий организм стал прозрачным то многие бы смогли увидеть внутри своего толстого кишечника до 10 килограмм спекшегося прилипшего к стенкам кала или 1-2 литра слизи похожей на бурые водоросли, в которой копошатся глисты, а на самих стенках странные серые выросты похожие на медуз или грибы- так выглядят полипы. Но самое интересное нас ждёт впереди, вернее не впереди, а точнее сказать в голове. В человеческом организме очень часто поселяются другая разновидность глистов и аскарид, - червь плановой или червь конопельный. Точно так же как бычьи цепни и аскариды живут и питаются в каловых массах на стенках толстого кишечника, червь плановой живёт в конопляных отложениях, которые образуются на стенках сосудов головного и спинного мозга человека употребляющего марихуану или её разновидности. Так же нередки случаи попадания червей и в кровеносную систему. Жизнь конопельных червей полностью зависит от человека в котором он поселился, без дополнительной подпитки (или так называемой подкормки - в ходу такое выражение среди паразитоносителей) черви без особых для себя и человека мучений погибают обычно в нижнем отделе гипоталамуса, где и разлагаются, производя небольшие, по относительным, конечно, меркам токсические отравления, которые вызывают у человека лёгкую сыпь, подташнивание, головокружение или нестерпимый анальный зуд, невозмутимо справиться с которым по силам лишь хорошо тренированным, крепким мужчинам. Максимальный срок жизни червей в автономном режиме питания (а червь способен накапливать продукты распада в своей межбрюшной полости и ими питаться) примерно 5-7 месяцев это зависит от толщины и плотности канабинольных масел на стенках сосудов человека. Ареал обитания канабинольных нематод чрезвычайно широк, в основном, конечно червь поражает низшие и средние слои населения, которые не любят заботиться о своём здоровье и, вообще, лишены какой бы то ни было фантазии. Большинство из них вообще не подозревают о кишащих в их дряблых телах прожорливых червивых массах. Колонии червей можно встретить, как и у бледного тринадцатилетнего подростка, несущегося на скейте или читающего в метро Набокова, так и у четы семидесятилетних старцев делающих друг перед другом нехитрую гимнастику погожим деньком. Беспощадный червь не щадит ни стар ни млад. Странно, что люди, совершенно излечившиеся от этого тяжкого недуга, порой совершенно неожиданно для себя, с чрезвычайной лёгкостью, вновь позволяют светлым полупрозрачным червячкам откладывать внутри себя свои сиреневые яички. Теперь мы вплотную подошли к процессу размножения этих удивительных существ. Одна кладка составляет 17-20 яиц (замете, не 10-15тыс. как у обычных ленточных!) Самка откладывает яички через небольшой жилистый яйцеклад, который находится у неё внизу брюшка. Следом за ней по яичкам ползёт самец и покрывает их тонкой плёнкой слизи, которая выделяется у него из бледного хоботка расположенного чуть ниже основания хвоста. Нет, это не трогательная забота отца о безопасности его будущего потомства, так происходит процесс оплодотворения. Из оплодотворённых яичек уже через 1-3минуты(!) вылупляются и расползаются по стенкам сосудов (в данном случае твоих, читатель, сосудов) крохотные, но уже далеко не безобидные черви. Если глубоко заглянуть в глаза червивого человека, то в его огромных зрачках можно увидеть весело извивающихся бледных червячков, которые порицающе покачивают вам тёмными головками и стремятся прокусить зрачок, от чего собственно, у червивого человека, якобы не испытывающего боли, столь широко разверзнуты зрачки - от бессознательного ужаса перед будущим - а сумеет ли завтра он успокоить своих ненасытных друзей. Такой человек быстро становится жадным, хитрым и прожорливым, его уже мало заботят предметы старины и искусства. Постепенно утрачивает силу и жизненно необходимые инстинкты самосохранения. Например, вместо того чтобы в нужный момент съебаться или кого-нибудь трахнуть, червивый человек будет бесстрашно смеяться в лицо опасности или бессовестно спать перед телевизором.
Вскоре червивый человек становится чёрств и глух, к чужой беде не отзывчив, часто раздражается по пустякам, ссорится по мелочам, нервничает, у него нередко возникает ощущение чрезмерного газообразования и пученья. Часты симптомы общего недомогания, отсутствия энергии и блуждания вялой мысли. Очень часто больной полностью расслаблен и покрыт угревой сыпью, ему трудно сбросить лишний вес. На этом я заканчиваю свою краткую лекцию на тему конопельных паразитов, до встречи, дорогие друзья!


Состояние: доброе

Вы идёте к своей цели по трупам, я очень рад за вас! Но задумайтесь, рад ли тот человек, который делает эти трупы.

Состояние: никакое

Пётр Петрович был девственником, ему было 47 лет и он всё ещё был девственником. Он не был уродом, или импотентом - нет. Просто имел небольшую аномалию, вернее большую. Другой бы на его месте радовался и нашёл способ заработать на етом денег, но Пётр Петрович был скромен от рождения и придурковат. Беда его была в члене, вернее в его отсутствии, отсутствии на общепринятом месте. Его детородный орган находился не внизу жывота, а вверху плеча, вместо правой руки, и имел размеры етой самой руки. Яйца располагались в подмышке и часто потели. Но што самое интересное на месте члена была рука, маленькая с децкими пальчиками. Она двигалась, но движения были самопроизвольные, рука жила сама по себе, ето ищё больше удручало Петра Петровича. Порой ручонка вытворяла ужасные вещи : драла ногтями трусы, щипала ноги, ловила фекалии когда Петрович срал и с хлопками размазывала их о жопу. Ни воспитанию, ни дрессуре она не поддавалась. Пётр Петрович не выдерживал и приклеивал её изолентой к ляжкам.

Один раз, по молодости, они пошли с друзьями в женское общежитие, после пьяного веселья он заснул, а одна дама взялась ублажыть его ртом и каково же было её удивление, когда она взяла предмет, висящий межу ног, в свой перегаропахнущий рот, но вместо привычной мякоти члена, маленькие пальцы крепко схватили её за язык и не отпускали достаточно долгое время. Бедняжка орала, как могла, изо рта обильно текла слюна, глаза её наполнялись слезами... С той поры прошло почти 30 лет, но она так и не вышла из лечебницы и разговарить по новой тоже не научилась. Она сидит с высунутым языком, вылупленными глазами и судорожно сжымает и разжымает кулачки.

Но всётки рука-член доставляла ему большее неудобство. Ему приходилось выдавать пенис за культю, залупу он заматывал чёрной тканью и всем рассказывал историю, как в детстве случайно отпилил бензопилой кисть. Петру Петровичу не нравилось по утрам на работе, потому што все сотрудники пожымали ему "руку" , от етого она наливалась кровью и пиджак начиналь трещать, Петру Петровичу приходилось удаляца в туалет и выпускать семя в потолок, он ненавидел себя, што возбуждаеца на мужские сжымания, порой он считал себя уранистом, или што-то вроде того, а уборщицы , оттирая с потолка бледно-жёлтые пятна, удивлялись прыткости работников научно - исследовательского института. Петр Петрович не любил лето - время мини-юбок, когда в автобус заходила девушка с круглыми ягодицами и тугими сосками, глядящими на него через блузку, он начинал потеть, правую приходилось закидывать на поручень, и в таком положении орангутанга, как бы держась двумя руками, Петрович доезжал до работы и опять бежал в туалет, после туалета снова рукопожатия и туалет. На пляж он выйти не мог, в кино где стояло "детям до 16" тем более, в карты с жэнскими фотографиями Петр Петрович тоже никогда не играл, правда по причине отсутствия правой кисти, но ето не важно. Вобщём жызнь у него несложылась, Петр Петрович уже поставил на себе крест, но один знакомый рассказал, што в глухой деревушке жывёт старец, который травами, заговорами вылечивает и рак и уродства и многие другие болезни. Петрович решил рискнуть.

Старик осмотрел его член, потом маленькую ручонку, сел за стол налил стакан самогона, странно хихикнул, закрутил самосада в обрывок газеты "труд", закурил. "Будем пробовать" - пробурчал старик. Колдун готовил у печи варево, нацедил стакан и протянул Петру Петровичу, потом поджог какой-то кустарник , комната наполнялась дымом, Петрович выпил стакан залпом, в голове поплыло, глаза закатились, а старец што-то нашёптывал и постоянно сплёвывал на пол.

Петр Петрович очнулся. Дым почти рассеялся, старика в комнате не было. Петрович взглянул на правую руку и завопил "вот блин, ни фига себе, ет што такое?!", он довольно улыбался, он был щастлив, первый раз в жызни он трясся от щастья. На месте члена-руки была обычная рука, с кистью с пятью пальцами, которыми он сразу начал двигать. "Вот дак колдун, вот жешь старый!!!". Потом он посмотрел вниз жывота, там тихо и спокойно из стороны в сторону пакачивалась всё таже ручонка с вытянутым вперед средним пальцем. Пётр Петрович испуганно взглянул на левую руку, на некоторое время онемел, потом открыл шыроко рот, изо рта вытек толи хохот толи крик, но такой , што аж стёкла затрещали.

На месте левой руки располагался всё тотже член, с пресловутой багровой залупой, а подмышкой тихо прели яйца.


Состояние: доброе

Жил-был в одном селе кузнец. Хорошо жил, лиха не знал.
-А что это за лиха такая, посмотреть бы на неё, хоть одним глазком.
И пошёл кузнец в тёмный лес. Долго ли шёл, коротко ли, вышел к болоту, а у болота изба стоит, на бок наклонилась. Зашёл кузнец в избу, поздоровался, никто не отвечает. Сел за стол, стал хозяев ждать. В полночь дверь отворилась, баранов стадо заходит, а за ними баба здоровая, страшная, одноглазая, волосья во все стороны торчат, на носу бородавка и пальцы крючьями - лиха пожаловала. Увидала лиха мужика и спрашивает:
-А ты кто таков будешь?
-Кузнец я, пришёл лиха увидать.
-Вот и увидал.
Обрадовалось лиха, да давай кузнеца промеж ног хватать, да приговаривать:
-Давно я мужичков не пробовала.
А тут и подол задирает и пизду в лицо мужику суёт. А там всё заросшее, страшенное, корявое, плохопахнущее. Смекнул мужик что к чему и говорит:
-Э-э-э-э, постой лихушка у нас сейчас принято перед этим самым руки девкам связывать.
-Ну так вяжи. -Трясется лиха.
Взял кузнец верёвку потуже, привязал покрепче, раскалил в печи шкворень да засадил лихе по самый младён двух дён. Завопила лиха, начала по избе качаться, причитать да злиться, а кузнец тем временем в окно шмыг и домой побежал лесами да болотами. Прибежал, бледный весь, руки трясутся, губы еле ворочаются. А односельчане его и спрашивают :
-Ну что видал лиха?
-Видал-видал...
Стал после этого кузнец всё больше медовуху пить, да на девок реже заглядываться.


Состояние: креативное

Зашёл как-то зять к тёще в гости. Ну и давай она его водкой угощать. А зять пьёт да на тёщу поглядывает. Здоровогрудая, зад жаром пышет. Нагнул зять тёщу, задрал юбку и всунул сильно. Тёща на прощание еще чарку налила... Пришёл зять домой и говорит жене:
-Хороша у меня тёща.
-Какая тёща? Дурья башка, матери то моей три года как уже вживе нет, тыж к отцу ходил.
-Ну тогда тесть хороший.
Почесал зять голову и отправился спать.


Состояние: креативное

Я проснулся в холодном поту,
Чуть дышу и в желудке неловко-
Мне приснилось, что группа "Тату"
Пригласила меня на тусовку.

Будто был день рожденья у них,
Всех созвали на папину дачу:
Знаменитостей кучу крутых,
И меня, голодранца, в придачу.

Я хуел от скопления звёзд,
Помутился мгновенно мой разум...
Шуфутинский им розы принёс
И налёг на "Столичную" сразу.

Вот подъехал невъёбный кортеж:
Два роллс-ройса и пять лимузинов,
То-Меладзе, причёсан и свеж,
С ним шестнадцать пьянючих грузинов.

Со словами "У всех отсосу",
Вместо брошки-клубничный гандончик,
Появилась на входе Алсу,
С чистой нефтью вручила бидончик.

Тут, в пизду посылая ментов,
В пиджачишке с косыми бортами
Появился в воротах Буйнов,
С ним три сучки с огромными ртами.

Вот и Пенкин в блестящем белье
(Как, увы, ни противно падонкам)
Подмигнул, улыбаясь, портье
Подарил эпилятор девчонкам.

Вот Киркоров, с ним папа Бедрос
Цепь на шее, прилизанный "ёжик",
Ни хуя он с собой не принёс,
В кухне спиздил сербрянный ножик...

Помочившись сперва на газон,
Застегнуть не желая ширинку,
В дом ввалился поддатый Кобзон
И "хуйнёй" обозвал вечеринку...

За Кобзоном, с кастрюлькой в руке,
Макаревич явился суровый
Долго рылся в большом рюкзаке,
Подарил им халатик махровый.

Вот Земфиру во двор занесли,
И пыхтя, положили под ёлку
Гости медленно к ней подошли,
Повздыхали, ведь жалко же тёлку!

До усрачки вкурив гашиша,
Прибежал Пресняков и Агутин,
В дом вальяжно вошли, не спеша-
На измене, а может там Путин?

Вот и "Сплин" в сигаретном чаду...
В устной форме излив поздравленья,
Завафлили "Татушек" в саду,
Совершая простые движенья.

Я не в силах волненья сдержать,
Подбежал, растолкавши прислугу:
Как же мог я вас всех уважать?
Все под стать вы, уроды, друг другу...

И десятком разгневанных рож,
Был я послан по-взрослому на хуй,
Пенкин с криком: "Ах, как он хорош!"
Мне расстёгивать начал рубаху...

Я проснулся в холодном поту
В луже мутного лунного света...
Хорошо, что вы-там, а я-тут,
Не дай Бог с вами встретиться где-то.

Lюбовь , Sны и Dеревья.
Они познакомились совершенно случайно, на улице. Он махнул ей рукой, а она ответила покорным кивком головы. По своей природе она была доверчива и чиста, а он циничен и всеяден, как и каждый из нас.
Никогда он не говорил ей о любви, или даже о чём-то похожем, он вообще мало говорил. И в действиях его небыло ничего нежного и доброго. Она же напротив, внимала каждому его звуку, будь то храп, или похотливое сопенье, глядела на него всегда с восхищением, она обожала его щетину, переломаный нос и растрепавшиеся волосы.
Он не верил ни в бога ни в чёрта, ни в дружбу ни в любовь, потому как ни того ни другого у него никогда небыло. Вообще он ненавидел этот мир, эту жизнь, этих людей.
Она воспитанная на дешёвых романах иностранных бумагомарок, всегда с трепетом относилась к чувствам окружающих, ей просто было необходимо отдавать свою любовь, без остатка, без лишнего звука. И она отдавала её. Погружась вся в это море человеческих фикалий.
С каждым часом, с каждой минутой его душа становилась всё твёрже и твёрже, все более мазолистей и грязней, как и его пятки.
Человекообразные никак не волновали его ума и сердца. Он больше любил деревья, он мог часами наблюдать за падающими листьями, смотреть на корни, высовывающиеся из земли,а потом обратно вгрызающиеся в неё. Разглядывать загадочные узоры коры и наслождаться безшумным шелестом осиновых листьев. Деревья являлись для него идеалом! Идеалом всего сущного. Именно они, вечно молчащие и вечно прекрасные, никогда не убивающие и никогда не обманывающие, которые живут веками, наблюдают и молчат. Они не хотят говорить! Ну и пусть...
Его била жизнь, его били люди, он тоже много кого бил и испытывал на прочность, но чаще всего испытуемым оказывался сам. Ничто не доставляло ему удовольстие и мало что привлекало его внимание, он все дальше и дальше отдалялся от неё.И она ето чувствовала, все чаще плача в подушку.
И настал тот день, когда вернувшись домой, он обнаружил, что её там небыло. Он глядел ей в глаза, но не видел их, он обнимал её тело, но не чувствовал его, он прикосался к ней губами, но только холод лизал его сухие уста.
А где-то внизу на асфальте, её волосы окутывали снежинки укрывая от чужих взглядов и нежно-красная жидкость, с привкусом мятных конфет сочилась из её.
Он сел и закурил. Потом взял утюг и оторвал шнур. Туго завязал его на змеевик в ванной и подогнув колени дёрнулся. Удавка вытянулась, как струна и проволка шнура впилась в его горло. Капельки крови падали на кафель, произнося жалостливые звуки. А табачный дым, от непотушеной, сигареты улетал кольцами, создавая причудливые, расплывчитые формы. Улетал куда-то вверх, к гниющим душам неродившихся детей.

Больше всего ему нравилось, что она звонит сама.
"Это Наташа". В трубке ее голос всегда казался каким-то раздражающе высоким, почти детским. Иногда ему хотелось поддразнить ее, и он спрашивал: "Какая Наташа?" Она обиженно молчала, и ему тут же становилось ее жаль. "Не дуйся, узнал. - Он старался, чтобы по голосу чувствовалось, что он улыбается. Не радуется, а именно улыбается. -- Узнал, конечно. Приехать хочешь? А зачем?" Тут она окончательно замолкала, в трубке слышалось только ее дыхание, оно как будто обжигало ему ухо. От уха этот воображаемый жар полз по щекам, шее, спускался ниже по позвоночнику и через желудок в низ живота, тут он чувствовал, что жар уже самый настоящий, переходящий почему-то в озноб, и что его опять трясет. "Ну, скажи, скажи", -- беззвучно просил он, и она говорила: "Трахаться хочу".
Это "трахаться" он ненавидел. "Глупое слово, мертвое, ну как ты сама не слышишь? - потом всегда возмущался он. -- Скажи: "Ебаться". Ну что ты как маленькая? Ты, блин, филолог, или где?"
Он давно приучил ее к слову "ебаться", но говорила она так только когда они, собственно, ебались. А по телефону только так: "Трахаться". Плевать, пусть говорит, что хочет, ведь позвонила же, опять позвонила, сама, госсподи, девочка моя, умничка моя, опять позвонила, и приедет, к нему приедет. Опять сама, еще полчаса, и будет здесь, блин, столько всего успеть надо, и успокоиться, главное - это успокоиться.
Он звонил жене: "Ну, как ты? Не дергай меня, мне еще поработать надо. Тебя когда домой ждать?". Шел в душ, долго тер себя мочалкой, бормотал что-то про неврозы и манию - ему все время казалось, что от него пахнет, плохо, старостью. Какая старость? Сорок семь, какая еще старость? Стоит, как в двадцать не стояло, мужик, уважаю, да мы с тобой ого-го… А стоит от ее голоса, от раздражающего "трахаться", от мыслей о ее молодом, глупом теле и запахе, который будет еще долго мерещиться по ночам, отчего придется будить жену. И ебать… Нет, все-таки трахать. Жену - трахать. Есть разница. Только полный идиот ее не чувствует.
Она звонила в двери, он затаскивал ее в квартиру. "Да ну, бросай все, пошли, пошли"… Торопливо помогал раздеться. Она всегда пыталась что-то сказать: "Я твои книги привезла… Ты мне дай еще…", он начинал злиться: "Потом, все потом", наконец, она оказывалась голая посреди комнаты, он тянул ее на пол, на расстеленный плед, входил в нее, без презерватива: "Не бойся, я успею выйти"…
"Дома", -- выдыхала она. Каждый раз одно и то же: "Дома". Кто "дома", что "дома"? Он не понимал, пока не начинал двигаться в ней, чувствовал, как привычно стенки влагалища сжимают его хуй, какая она горячая внутри, почти обжигающая, и жар опять полз по его телу, совершая обратную прогулку - по позвоночнику вверх, по шее, по щекам, заползал через ухо в черепную коробку, и голова кружилась… "Дома", -- выдыхал он. Смешно и странно, как будто они шли сквозь снег, мерзли, одновременно подошли к входу, потянулись к дверной ручке… "Дома"… Хотя дом - не их, передохнуть, согреться и разойтись. Каждый - в свою сторону.
Его всегда удивляло, что она с первой минуты оказывалась готова, вся такая мокрая… "Ты что, в машине возбуждаешься? А о чем ты думаешь, когда ко мне едешь? А как ты понимаешь, что хочешь?" Она что-то бормотала в ответ, отшучивалась, начинала злиться, наконец, не выдерживала: "Пошел на хуй!" "Опа, можешь! Скажи: "Хочу ебаться""
"Еби меня!" -- она орала это, во весь голос, где-то через полчаса, и это "еби" заводило, он старался, снова менял позу. Она послушно ложилась так, как он говорил, и через секунду все начиналось заново, и не заканчивалось… И он уже был благодарен, что ему сорок семь, и что головка не такая чувствительная, и он может долго не кончать, да, не мальчик, но муж… Голова плыла, жар не отпускал, он начинал дышать глубоко и ровно, в ритм, и в ритм же шептал: "Хочешь? Нравится? Нравится, когда ебут?" Она орала: "Еби!", и он вспоминал, что надо бы прикрыть ей ладонью рот, соседи опять услышат, и будут странно смотреть на него, и сочувственно - на жену… Плевать, ори, девочка моя…
Она кончала, он чувствовал, как смазка течет по стенкам влагалища, именно течет, хуй купается в этой смазке, горячей и вязкой, а влагалище начинает ритмично сжиматься, она сгибает колени, конвульсивно перебирает ногами…
Она кончала на выдохе, с протяжным стоном, слезы текли из-под прикрытых век, она их не вытирала, отталкивала его, поворачивалась спиной, сжимала колени, дрожала всем телом… Он с силой разворачивал ее к себе, ему нравилось смотреть, как она плачет, как морщится ее рот, ему нравилось чувствовать, как она одновременно отталкивает его руками и прижимается к нему всем телом.
Он торопливо, пока слезы еще текут, поднимался, ставил ее перед собой на колени, водил пальцем по губам, потом -- хуем, пахнущим ее же смазкой… Она послушно приоткрывала губы, проводила по головке языком, захватывала хуй ртом как можно глубже, начинала слегка посасывать, опять проводила языком. Слезы продолжали течь, и это возбуждало его еще больше.
Его возбуждала эта странная смесь покорности, почти безразличия, с которыми она принимала любую позу, ничего не предлагая сама, и этого влажного жара внутри нее, этой страстности, похожей на огонь, тлеющий под слоем золы. У него на даче был камин, как-то дочь, решив, что еще не разжигали, попыталась вытащить голыми руками уголек… Часто ему казалось, что если какой-то случайный порыв ветра сдует золу, он сгорит в этом огне, просто сгорит, или пойдут волдыри по телу, нет - по душе, и его больше не будет, а пока - все хорошо, она рядом с ним, он - в ней, ему влажно и тепло…
Он кончал, она глотала, жадно и торопливо, он знал, что ей нравится вкус его спермы, как нравился собственный запах. Однажды, когда она уже почти кончила, он вытащил хуй и засунул во влагалище пальцы, и потом она с кошачьим урчанием вылизала ему всю ладонь - палец за пальцем… С таким же урчанием она вылизывала хуй, яйца, подбиралась языком к анусу… У него опять начинала кружиться голова, и сердце колотилось, он останавливал ее, все, пора, скоро вернется жена…
Она просилась в душ, потом быстро одевалась, подкрашивала губы перед зеркалом в прихожей, как будто рисовала на лице маску. Театр кабуки. Он опять тащил ее в комнату, просил поцеловать хуй, пососать еще немного, хоть пятнадцать минут, да, не успеем, плевать, соси, девочка моя, как ты сосешь… Она слегка морщилась, но послушно опускалась на колени, и опять загоралась, и он знал, что трусы у нее мокрые, он чувствовал ее запах, и знал, что будет чувствовать его еще долго, а жена будет удивляться, не понимать, что с ним опять творится, и злиться: "Мне завтра на работу… Ты-то выспишься…"
И так еще несколько недель, может, месяц, а потом запах уйдет, и останется только беспокойно ворочаться по ночам, не понимая, что не так, и курить, и смотреть на ее телефон в записной книжке, и не звонить, и что-то у кого-то просить, госсподи, ждать, что в трубке опять прозвучит "это Наташа", этот раздражающе высокий голос.