Очень хочется написать так, чтобы, прочитав, любой понял и почувствовал. Чтобы пробрало до костей, до сердца. Но слова так нескладны, так нелепы. Разве ими можно передать по-настоящему важное? Они бессильны, как осенние листья. От них пахнет дождем и гнилью.

И вспоминается глинтвейн, которого я никогда не пробовала, обрыв над рекой и черные птицы в холодном небе. А еще - белый песок, лодка в зарослях тростника и голуби под крышей полуразрушенной церкви. А потом - яркая листва яблонь, болотно-серая раскладушка и медовый запах пихты. И, конечно, - выпуклые красноватые камешки под ногами, соленый ветер и капли воды, искрящиеся на солнце.
Но это все - ложь, сказка. Потому что на самом деле есть только расползающаяся под руками слякоть, въевшийся в кости лед, размытый свет фар и онемевшее от боли тело.

Я ведь даже не помню этого. Только слова, которыми я столько раз сама себе рассказывала эту историю.

Черный грязный асфальт, суетящиеся люди. Влажный, липкий воздух кажется слишком густым - им невозможно дышать. Почти темно - фонари не горят. Тяжелый непрерывный гул. Рядом - водитель грузовика, перегородивший дорогу своей махиной, чтобы защитить людей от бесконечного потока машин.

Я знаю, что водитель был. Но помню ли я? Или это только отложившиеся в моей памяти образы, созданные с чужих слов?

Женщина на асфальте. Густые черные волосы слиплись на висках. Под ними яркой белизной выделяется повязка, а на ней - расползающиеся темные пятна. Женщина полусидит, неудобно вытянув ноги, и повторяет монотонно, как сломанная пластинка "помогите мне, пожалуйста, помогите мне, пожалуйста, помо..."

Вот это я точно помню. Рассказать об этом мне никто не мог.

Тающая грязь под моими ладонями, кожа содрана с мясом - от запястий до локтей. Не больно. Не страшно. Холодно. Неудобно. Люди рядом, жесткая лежанка в подпрыгивающей на ухабах машине. Чье-то мясистое лицо, требующее чего-то совершенно невозможного - то ли назвать свое имя, то ли вспомнить номер домашнего телефона. Большие острые ножницы, которыми чьи-то руки разрезают мокрую одежду. Треугольная маска незапомнившегося цвета, и сладкий запах, от которого кружится голова, и темнота, и забвение...

Это все - мое. Только мое. Никого другого там не было.

И пробуждение - лихорадочное, мучительное - тоже мое. И долгая ночь, полная боли, и одиночества, и метаний по грани бреда и просветления. И привязанные к постели руки - потому что могут быть переломы, а рентген работает с 8 утра. И четыре дня, оставшиеся в памяти одной цифрой, без событий и мыслей. И разговор, от которого сохранился только смысл "мама умерла". И картинка перед глазами: женщина на асфальте и темные пятна на белой повязке. И мое искреннее, равнодушное "я знаю".

Наверное, будь я старше, мне было бы больно. Но что знает о смерти семилетний ребенок? Только слово.