Чаще всего, когда я занята, она тихонько сидит в темном углу и почти не высовывается. Бывают дни, когда ее совсем не видать, она заползает под кровать и там тихонько сопит, и иногда ворочается – тогда можно заметить мелькнувший в поле зрения большой, пушистый, пепельно-синий хвост. А бывают дни, когда она – пушистая, урчащая так, что хочется выть, выползает из своего укрытия и укладывается мне на грудь. Не имеет значения, что я делаю, ей все равно, она держится каким-то чуднЫм образом, ее очень сложно стряхнуть. И вот она цепляется за плечи и тянет к земле, и тянет и тянет и тянет, пригибает меня, впивается когтями в сердце и тогда уже ничего нельзя сделать, просто лечь. Она почти ничего не боится, а люди когда видят что она на мне, сторонятся меня, потому что боятся что она перескочит и на них. Или боятся того, что она позовет их собственное такое же пушистое существо. Или просто не знают что сказать или сделать и потому сторонятся, сторонятся, все время избегают меня. Только стараются не подавать виду. Да я и сама не очень–то хочу, чтобы меня беспокоили. Потому что с ней приходит еще и жалось, и они вдвоем наседают на меня, давят воспоминаниями и не дают вздохнуть от слез.
Но чаще всего она просто ходит за мной, и смотрит, где бы подвернуться, где бы подставить пушистый хвост, чтобы согнать радость и спокойствие с плеча, которые очень ее боятся. Боятся потому что еще совсем слабые. Раньше она была несильной, а теперь вот радость со спокойствием ослабели, можно сказать, практически умерли на несколько недель, и все никак не могут восстановиться. Я стараюсь, я честно стараюсь им помочь но у меня не очень-то получается. Потому что такая пушистая, такая знакомая, она соблазняет меня на подумать о том, как могло быть, и как было, и как не будет.
Вечером, когда свет погашен, а у меня больше нет сил ни читать ни шить, она становится особенно сильна. Выбирается из-под кровати и укрывает меня своим мехом до утра.
Вот и сейчас она рядом.
Моя тоска.