Националистическое.


Уперто у Андрейки


НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОЕ


Не чуждо нам было
и гениальное мракобесие Розанова,
уверяющего,что счастливую и великую
родину любить не великая вещь
и что любить мы ее должны, когда она слаба,
унижена, наконец, даже порочна….
И когда она умрет, и «обглоданная евреями»,
будет являть одни кости – тот будет «русский»,
кто будет плакать у этого остова,
никому не нужного и всеми плюнутого…

Анатолий Мариенгоф «Роман без вранья»




Лет пятнадцать назад была у меня двоюродная тетка, царствие ей небесное. И на беду родным дядей приходился ей поэт Лебедев-Кумач. И вот на этой почве годам к пятидесяти у тетки слегка поехала крыша. Климакс произвел в ее голове какие-то сложные биохимические метаморфозы, и в результате она всем своим слабым разумом повисла на русской национальной идее. Сам Лебедев-Кумач тонкой красной нитью изящно вписался в узор этой идеи, потому как был сыном русопятого сапожника и пламенным патриотом. Да и вообще – кто же не знал старика Лебедева во времена тотальной пионерии. Белый верх, синий низ, красный галстук и - «Широка-а-а страна моя родна-а-ая-ааа!!»

В принципе, тихое теткино помешательство не сильно нас беспокоило. Тогда много таких «теток» в священном раже скакало по улицам в составе всяких стихийных митингов и демонстраций, и самое страшное, что они могли сделать – это отдубасить кого-нибудь мимо проходящего транспарантом «Бей жидов, спасай Россию».
И все бы ничего, но тетке вдруг помстилось, что именно я недостаточно охвачена в смысле патриотического воспитания. Она зачастила в наш дом, часами сидела на кухне и витийствовала на тему национальной идеи. Вообще-то я могу понять теткин выбор. Во-первых, я тогда еще была молодежь, а значит непрерывно, как с конвейера, подавала надежды, а во-вторых, была воспитана в духе принудительной вежливости, то есть какую бы чушь не нес старший товарищ – терпела и слушала.

- Инородцы! - восклицала тетка, нервно ломая маковые сухарики, - Инородцы у власти погубили Россию! Великая нация, призванная спасти мир – обескровлена! Культура – отравлена бездуховностью! Молодежь – развращена! Вот у тебя, - она хватала меня за рукав, - осталась хоть капля этнической ответственности?

- А как же, - я осторожно высвобождалась из цепких рук, помня, что психопатам в пограничном состоянии лучше не возражать, - До фига еще осталось. А тебе зачем?

- А затем, - тетка торжественно подняла палец, - чтобы ты не забывала. У тебя кровь чистая, русская. Семь поколений предков в обе стороны – одни казаки! Это же эталон нравственности, деточка, лучшего генотипа и придумать нельзя.
Ты, когда замуж соберешься, жениха-то к нам приведи. Мы его проверим. И если подходит, то тогда…

Я пристально посмотрела ей в глаза. Они были прозрачны. Тетка честно верила в то, что говорила. Видимо, сработала защита и она – забыла. Забыла напрочь, какой во мне течет веселенький коктейль – тут тебе и турецкие крови, и цыганские, и грузинские, и какой-то кавказский привкус неясного происхождения. Те самые мои казацкие предки, нравственная чистота которых так умиляла тетку, явно имели склонность к экзотическим иностранкам. Кого только они не притаскивали из буйных набегов! Прабабки и прапрабабки мои были самого разного цвета, нрава и вероисповедания. И никто в нашей семье не делал из этого секрета. Но тетушке моей было уютно только внутри собственного бреда, который она ревниво охраняла от вторжения какой бы то ни было реальности.

А реальность выглядела так - в то время, помимо тетки, была у меня куча разноперых приятелей, с которыми я общалась много и самозабвенно исключительно по влечению сердца и ума. Старые битники и молодые хипари, слегка модернизованные под нашу абсурдную реальность, художники-самоучки, музыканты, пробующие на звук битые бутылки и рваные покрышки, полусумасшедшие философы и совершенно сумасшедшие книжники – все они были, выражаясь мягко, неарийцами.
В наличии имелись – энное количество евреев, три армянина, кореец, татарин, араб и даже два, я извиняюсь, негра.
С одним из них я три месяца делила койку в маленьком чулане какой-то задрипанной общаги. Это был человек двухметрового росту, атлетического сложения и фантастической доброты. Сознание его было девственным и нетронутым никакой интеллектуальной порчей, что ему необыкновенно шло. Настоящее его имя состояло из пятнадцати букв, где на одну гласную приходилось по четыре согласных. Выговорить это не мог никто, поэтому для всех он был Дэн, просто Дэн. Собственно, в койке мы с ним так ни разу и не встретились, потому что он вкалывал каждую ночь стриптизером в тогда еще только что открывшихся клубах и имел бешеную популярность – бабы рвали его на части. Он приходил в нашу коморку к восьми утра, я к тому времени уже была на ногах, заваривала ему травяной чай, он смотрел на меня благодарными и влажными, как у старого спаниеля, глазами, падал лицом в подушку и дрых, не шевелясь, восемь часов. Все заработанные непосильным трудом деньги он отсылал своей многочисленной семье в какую-то экономически несостоятельную африканскую задницу. К трем я возвращалась с лекций, он вставал, жарил мне на газовой горелке бананы в кляре, к которым я немедленно пристрастилась, и с жутким акцентом и подробностями рассказывал, как он провел ночь. Однажды мой старый раздолбанный будильник не сработал. Проснувшись часам к десяти, я обнаружила Дэна возле кровати. Он сидел на коленях, уткнувшись лбом мне в плечо, и так спал. Не стал меня будить. Пожалел.

…Продолжая перебирать близких и далеких знакомцев, я поняла, что дело приобретает совсем уж паршивый оборот. Среди них не оказалось не только ни одного русского, но и ни одного по-настоящему нормального. Все были с придурью, все знали свой диагноз, а так же диагнозы близких друзей и их родственников. Самым вежливым приветствием было: «Ну, как ты сегодня? В пределах своей нормы?». Эта самая норма у каждого была настолько своя, что у меня иногда голова шла кругом. Аллочка Фридман, талантливый языковед и полиглот, почему-то до холодных судорог боялась открытых окон. Ее двоюродный брат, Саша Фридман, книжник и эрудит, вскрикивал, как от удара, каждый раз, когда кто-нибудь при нем неправильно открывал, клал или листал книгу. Загнутые углы страниц или жирные пятна на обложке вообще превращали его в берсерка, опасного для жизни. Катя Кацнельсон, влюбленная во всякую земную флору, была, по-моему, реинкарнированной жрицей Деметры, потому что любое, даже самое чахлое и капризное растение, при ней расцветало, колосилось, плодоносило, и вообще делало все от него зависящее, чтобы порадовать хозяйку. Катю при этом совершенно нельзя было пускать в приличные дома. Прямо от дверей, игнорируя гостей и хозяев, она бежала к подоконникам щупать землю в горшках, обрывать засохшие листья, требовала немедленно воды, золы, навоза и мочевины, и часами ворковала над каким-нибудь полудохлым спацифилумом. На следующий день после одного такого налета у меня в доме неожиданно впервые расцвел кактус, восьмилетний мрачный мизантроп. Хотя, возможно, это совпадение.
Кореец Леша (в девичестве Лю Шуань) был убежденным растаманом, все время где-то гулял вслед за Джа и выглядел совершенным шизофреником. Зимой и летом он ходил в синих кедах и красном шарфе, побитом молью, а на носу у него были вздеты круглые очки с одним темным стеклом. С людьми он почти не разговаривал – не видел в этом смысла, зато не расставался с маленькой старой гитарой ручной работы. Стоило ему где-нибудь присесть, как он сразу же вынимал ее из самодельного чехла, укладывал поудобнее на коленях - плашмя струнами вверх - и принимался играть. Я до сих пор не знаю, как называется такой способ игры, но выглядело и звучало это волшебно. Остановить его было почти невозможно – уговоров не слышал, шлепки и тычки игнорировал, в ответ на попытку отобрать гитару лез драться молча и зло.
Как-то отец, не вовремя вернувшись с работы, застал его на моем диване, медитирующего с косяком.
- Здравствуйте, - сказал мой правильный папа, - Как ваши дела?
Лешка встал, мучительно покраснел, поджал ногу в мокром кеде и сдержанно рыгнул. Это было все, чем он мог порадовать незнакомого человека, вздумавшего с ним поздороваться. Папа зажмурился, повернулся и вышел из комнаты.

Ах, как все это удобно ложилось в теткину теорию! В брошюрках, которые она мне заботливо подсовывала, так прямо и было написано – мол, смешение крови неминуемо приводит в шизофрении, мозговому сифилису и вырождению потомства. И главное, конечно, евреи. Больное теткино место.
Объясняю тем, кто не в курсе. Евреи – это такая нация, которая тайно правит миром, потому что у них много-много денег. Именно они, исподволь, словно вирусы, отравляют русскую нацию, разбавляя нашу благородную кровь своей неблагородной. От этого все беды. Евреи ведут нашу страну к гибели. Уже почти привели. Мы-то, понятно, не при чем. Мы люди доверчивые, ну, не сообразили во время. К тому же, нас споили, да. Вот вы, небось, думаете – что это мы все пьем и пьем? А это жиды все. Мочить гадов. Русским девкам главное – следить за собой. Не дай бог, зазеваешься эдак – и родишь от кого не надо. Считай – оскоромилась. Евреи, они такие. За ними глаз да глаз…

…О том, что Володька Граевский – еврей мне приходилось вспоминать каждый раз, когда я забегала к нему домой за какой-нибудь очередной книжкой. Библиотека, доставшаяся ему от деда, поражала воображение даже видавших виды, а меня так просто парализовала своим величием и разнообразием. Я паслась у Володьки в доме чуть не каждый день, выпрашивая то, что он мог дать мне на вынос, а что не мог, я читала там же, притулившись где-нибудь в уголке.
Дверь мне часто открывала Володькина прабабка – лучистое древнее существо, поросшее седым пухом и бородавками. Бабка ласково улыбалась мне с порога, я улыбалась ей в ответ, потому что она мне действительно нравилась. После чего, повернувшись в сторону темных недр квартиры, бабка набирала воздуха в хилую грудь и вдруг взвизгивала что было сил: «Володька! Твоя гойка пришла!». Старушка была глуха, как пробка и в блаженном своем маразме полагала, что все вокруг тоже ни черта не слышат. А я, поскольку гойка, еще и плохо соображаю. После того, как бабкин вопль затихал где-то в кухне, Володька торопливо выскакивал почему-то всегда из туалета, красный от ярости и стыда, шипел на бабку прищемленным котом, хватал меня в охапку, и мы выскакивали на улицу, где Володька долго извинялся за бабкину дремучесть, потирая горящие щеки. А я смотрела мимо него и представляла, как маленькая старушка стоит в коридоре, глядит в закрытую дверь и все улыбается и улыбается нежно…

Их было почему-то много вокруг меня, моих евреев, среди которых я чувствовала себя как медведица среди фарфоровых статуэток. У них было то, о чем я и мечтать не могла. Бабушки вместо колыбельных читали им Пастернака и Мандельштама, их домашние библиотеки на треть состояли из подпольного когда-то самиздата и драгоценных реликтов, в детстве они ходили пешком не под стол, а под брюхо старого беккеровского рояля, а к шестнадцати уже сносно говорили на двух-трех языках. Прекрасно обустроенные, натренированные мозги, гибкая, авантюрная, острая манера мыслить – я в ту пору отдала бы палец с руки за то, чтобы все это иметь и носить в себе, не замечая, как еще один естественный орган. Вобщем, я питала к ним слабость, ко всем сразу и к каждому в отдельности, тем более, что их уже начинали потихоньку лупить в подворотнях за то, что Россию продали и Христа распяли. А я этого, знаете, не люблю.

Так что на евреях терпение мое лопнуло, и теткина коса нашла на камень. Я закусила удила и продемонстрировала ей все свое гнилое космополитическое нутро. Тетка удалилась с достоинством, не опустившись до скандала, напоследок порекомендовав остолбеневшей маме следить за мной в оба, а то я скоро принесу в подоле, все к тому идет.

Дней через пять после нашего драматического разрыва начались мои сезоны. Так бывало каждый год, когда мои предки сваливали на дачу на все три летних месяца, и я могла приглашать в дом кого хочу, насколько хочу и в каком угодно качестве. На радостях я позвала сразу всех, чтобы и повидаться, и оттянуться. «Всех» оказалось человек пятнадцать, но это меня не остановило.
Я расстелила в гостиной старый плед, разбросала по полу подушки, быстренько сварганила на кухне раблезианскую яичницу из двадцати яиц, закрыла окна, полила цветы, спрятала старые и потрепанные книжки от греха подальше, вобщем, постаралась, чтобы всем было хорошо. Казалось бы, вечер обещал быть томным. Но не с моим счастьем.

… Тетка нарисовалась без предупреждения в разгар посиделок. Приехала, надо полагать, мириться. Кто-то открыл ей дверь, и отправил по задымленной квартире искать меня. Тетка добралась до комнаты, зашла в нее и уже открыла было рот, но сказать ничего не успела – закоченела от ужаса.

На нее уставились сразу десять пар глаз. Десять живых лиц разной степени носатости, чернявости и очкастости, те самые лица, по которым в нашем отечестве бьют, не взирая на паспорт. И над всей этой курчавой порослью волооким баобабом возвышался черный Дэн, глядя на тетку, как великомученик на крест.
В этот миг теткин идеальный мир, выстроенный с такой любовью и тщанием, разлетелся на тысячу маленьких острых кусочков. Уверена, это был самый честный обморок за всю ее долгую и непростую жизнь. …

…Через пять минут стихийного переполоха тетушка уже рыдала на кухне, давясь валокордином, заботливо накапанным ей Граевским. Сам Володька, наскоро введенный мной в курс дела, сидел перед ней на корточках, придерживал стакан в ее трясущихся руках и приговаривал:
- Ну, не расстраивайтесь так, Анна Ильинична, пейте, пейте. Давайте, глоточками – за Ро-о-одину… за Ста-а-алина… за великую Росси-и-ию…
Тетка всхлипывала, гладила Володьку по голове и говорила осипшим от рыданий голосом:
- Господи, какой хороший мальчик… Как жалко, что еврей…

Сашка Фридман в это время в прихожей, прыгая на одной ноге, натягивал ботинки, чтобы идти заводить свою раздолбанную «копейку» и везти тетку в ее непрестижные ебеня…

С того памятного вечера любой националист для меня, сколь бы могуч, дремуч и свиреп он не был, неуловимо отдает моей теткой, ее слабостью, пугливостью и упрямым нежеланием принимать мир таким, как он есть, во всем его разноцветии и многообразии.
Суровый пафос и сопливая сентиментальность испокон веку приставлены нести шлейф за глупостью. Без них она неминуемо запуталась бы в подоле всем на смех, потому как от природы неуклюжа и нежизнеспособна.
Вот по улице бродит человек с безумными глазами и вдохновенно перекошенным лицом, вскрикивая«Слава России! Мы победим!». Он кто? Правильно. Городской сумасшедший. Идиот. А если его умыть, одеть и поставить на трибуну? Запихнуть в телевизор? Вручить матюгальник и доверить колону на стихийном митинге? Тогда он – кто? Правильно. Депутат. Патриот. Почувствовали разницу? Не почувствовали? Правильно. Ее нет. Одна видимость.