Когда-то я писала стихи. Или мне так казалось.
Я так мечтала выстраивать ровные ряды слов, цеплять их одно за другое каллиграфически правильными завитушками рукописных времен, складывать, как осколки разноцветного стекла, подбирая подходящие по форме и оттенку, соединять неразрывными звеньями искусной цепи, и, собрав, любоваться их идеальными очертаниями, перекатывать языком их мелодичный звон, пробовать губами их сладкую гладкость.
Но слова обзаводились колючками вместо завитушек и отдавали горечью незаслуженной обиды.
Я так старалась, не понимая, почему неудача следует за неудачей.
Я знала, что могу писать, я любила слова, я следила за игрой бликов на их ломких крыльях, потому что они казались мне бабочками.
Бабочек нельзя трогать руками, ведь собранная на их телах пыльца останется на прикоснувшихся пальцах, и бабочка погибнет.
Слова умирали линиями шариковой ручки на белой, как саван, бумаге.
Уголок исписанного с обеих сторон листа приближался к дрожащему огоньку свечи, по комнате плыл удушающий аромат искусственной сирени, по краю бумаги пробегала желтая, как утенок на детском платье, полоса, огонь неровными скачками выедал белизну до середины, на стол пятнами сыпалась зола, прожигая вишнево-бархатную скатерть, а потом жар становился невыносимым и пальцы разжимались. Бумага догорала в тяжелой хрустальной пепельнице. Рифмованные строчки исчезали в полумраке, растворяясь под потолком струями свинцового дыма. И с каждым ударом сердца эти строчки казались все прекраснее, все совершеннее, и, когда фитилек гас, погрузившись в жидкий воск, в моем воображении банальные строчки с неумело подобранной рифмой и хромающим ритмом становились стихами.
Наверное, поэтому я и перестала писать то, что даже мне казалось стихами только после уничтожения. А, может, потому, что в моей жизни стало меньше боли. Как бы я не пыталась убедить других, что стихи можно писать счастьем, сама я в это не верю.