Зимой, когда на лету замерзали птицы,
когда у проруби застрелили дядю Степана,
В тот день, когда солнце провалилось под землю,
Я сидел спиной к окну и пил морковный чай
из треснувшего стакана.
На стене фотографии сестры Лизы.
(мама до сих пор плачет, когда о ней вспоминает)
Сестру три года назад забрали белые собаки,
те самые, которые приходят молча, не лают,
не воют, идут тихо, на задних лапах,
открывают любые двери. Их ничего не остановит,
если уж они решили забрать кого-то
в свой страшный-страшный заснеженный лес.

Не бойся, сказала мне мама, теперь уже нечего бояться,
если они один раз зашли в какой-нибудь дом,
то больше туда никогда не зайдут.
Не знаю, почему, сказала мне мама, так было веками и все тут.

Не бойся... Как же... Каждая тень
покрывается короткой шерстью,
чем ниже солнце, тем длиннее мой страх,
Вот бы сейчас двустволку дяди Степана.
Зажать ее между коленей,
молча помолиться пороховому богу,
выйти на крыльцо,
и сделать первый выстрел.
Зажатый между забором и заброшенной дорогой,
истратив последний патрон на белого зверя,
я бы уже не боялся, кинул бы винтовку
на серый снег и пошел бы
не торопясь
медленно
поднимая ноги
наступая в красные лужи
пар валит
мама
скоро
весна.