Мне приснилось, что ты умерла.
Было лето, бродячие коты грелись на солнышке, клумбы пестрели разноцветными тюльпанами, как это обычно бывает в Москве, девочка с бантами запускала в небо бумажный самолетик. А мальчик с черными кудрями ехал со мной в трамвае и читал Бодлера. Читал и плакал. И я плакала. И все в трамвае, и сам трамвай, и рельсы, и асфальт, и девочка с бантами, и ее самолетик, и цветы. Но все плакали так тихо, что казалось, будто в Москве стоит, прислонившись голой спиной к горячему бетону, обыкновенное городское лето в таких, знаешь, голубых сандалях, полных песка, с курносым носом, и, наверное, с веснушками по всему лицу. А мальчик заплетал мои белые волосы в колоски и шипел на плачущий трамвай.
Выпуск новостей начинали с сообщения о твоей смерти, журналисты задыхались от пафоса и горя, и даже президент Путин (его наверное опять избрали) выступил перед взволнованным народом, принес соболезнования (в каком-то черном чемоданчике) и публично пустил скупую мужскую слезу, которую ему незамедлительно вытер мужчина в очках. Лужков в истерике жевал свою кепочку, а мальчик с черными кудрями вытирал туш с моего белого лица.
Перед входом на кладбище выстроилась очередь; пускали по двое и то, только после демонстрации паспорта с постоянной московской пропиской и тщательного обыска ("Деньги? Наркотики? Оружие? Слезы?"). Бабушки, продающие венки и букеты, были счастливы. Папарацци ругались за место под солнцем (точнее против него), а так же за светотени и проч. Мы складывали белые орхидеи рядом с табличкой с твоим именем; мои глаза лопались и стекали по щекам вмести со слезами. А мальчик ломал мои пальцы. И этот мальчик был я.*



Состояние: зеленое с резким запахом хвои и промокшей травы