Осенние качели
Легкий холодный ветер вяло шевелил длинные, облетающие под его касаниями ветви ясеня. Последние узкие желтые листья планировали в воздухе и плавно опускались в мелкие прозрачные лужи, расползшиеся по асфальтовым дорожкам двора, по которым весело бегала неугомонная малышня, буквально за уши оттаскиваемая своими заботливыми мамашами и бабушками. Дети помладше и посерьезней грустно сидели на скамейках или ходили по травке, укоризненно смотря на своих мучительниц, потащивших их в такую погоду гулять. Шпана постарше активно доламывала турники, лесенки, поросль молодого клена, какие-то заморские кусты с ядовитыми ягодами, остатки заброшенного сарая – словом, все, что до чего они могли беспрепятственно дотянуться.
Правда, такое было только днем. Вечером же двор сильно преображался. По октябрьскому обычаю темнело довольно-таки рано, поэтому воцарялись густые и плотные сумерки, лишь пара фонарей по краям дома стойко выполняло свои основные обязанности по освещению, остальные же их товарищи переключились на косвенные, проверяя припозднившихся прохожих на трезвость. Ветер по-прежнему легонько трепал оставшуюся листву, тихим шуршанием перекликаясь с отдаленным шумом магистрали и скрипом качелей, каким-то чудом пережившими очередной день ребячьей атаки.
Сейчас на детской площадке был человек, давно уже не ребенок. Поэтому он не прыгал, не бегал, не кричал, а спокойно сидел и тихо качался, изредка отталкиваясь носком ботинка от тщательно вытоптанной маленькими ножками земли. Он был один. Его ровесники в это время еще изредка сидели в дворах, но они сидели большой шумной компанией, с выпивкой, а иногда даже девушками и гитарой. У человека, сидевшего сейчас во дворе дома №27 на Рябиновой улице не было ни девушки, ни гитары.
Когда-то давно, в старшей школе – казалось, что это было в прошлой жизни, а кто знает, может, так оно и было на самом деле – он был сильно влюблен в девочку, которая играла на скрипке. Высокая, худая, с длинными, морковного цвета волосами и милым острым носиком, она была весьма музыкальной барышней. Кроме того, что она училась в музыкальной школе, она знала большинство музыкантов в их небольшом городке, постоянно играла то с одной, то с другой группой и была без ума от соло-гитаристов. Они в своих драных джинсах, с томными взглядами из-под длиннющей челки и длинными чуткими пальцами, которые нежно гладили гриф любимой гитары, были ее предметом обожания. Тот факт, что она встречается с парнем, совершенно далеким от музыки, сначала весьма обескураживал ее, однако потом начал подталкивать к решительным действиям – она поставила себе целью исправить в нем самые важные и существенные (конечно, на ее взгляд) недостатки. И активно принялась претворять свои планы в жизнь – уговаривать его учиться играть на гитаре, в целях «погружения в атмосферу», как она любила говорить, таскать на все околомузыкальные тусовки и концерты групп местного разлива. Там она кокетничала со всеми гитаристами напропалую, ничуть не смущаясь его угрюмого присутствия в углу, где он прятался, не зная, как вести себя с этими странно-веселыми или грустными людьми, говорящими на непонятном языке. А еще он ужасно боялся ее потерять и втайне сильно ревновал. Он опасался, что когда он сам станет хоть немного походить на ее любимых гитаристов, то сразу она взглянет на него по-другому, как на одного (и далеко не лучшего) из многих. Он боялся этого и твердил, что это ей надо исправляться, учиться принимать его таким, какой он есть, не пытаясь переделывать.
А история закончилась, в общем-то, весьма печально. Она ругалась с ним, устраивала истерики насчет того, что он не понимает ее тонкую женскую душу, и в один день заявила, что влюбилась в другого. Барабанщика. Или, как у них было принято говорить, ударника. Супер-талантливого. Влюбилась, значит, влюбилась, ничего уже не поделаешь. И он забыл номер ее телефона, улицу и дом, где она жила…
Несмотря на то, что город был невелик, больше он не видел ее. И если в то время они частенько вместе гуляли по темным улочкам, крепко взявшись за руки, то теперь он качался на скрипящих качелях совсем один. Без какого-либо комнатного зверья, требующего прогулки – в панельных домах даже мыши не живут. Помнится, в детстве он, как и большинство мальчишек, очень хотел иметь щеночка. Да-да, «чтобы выводить его гулять на поводочке». Но родители на все его просьбы отвечали, что он еще слишком мал, чтобы взять на себя ответственность за питомца. Когда он подрос, щенки стали казаться ему скучными и неоригинальными: ему хотелось завести себе удава, хамелеона или летучую мышь-вампира. На худой конец, хотя бы ядовитую красную лягушку или огромного шипящего мадагаскарского таракана. Но родители опять были категорически против, чтобы делить свою кровную жилплощадь с каким-то гадом. А когда он стал обитать самостоятельно, то во внезапной свободе и пустоте понял, что не нужен ему ни крокодил, ни рыбка, ни птичка, ни котенок, ни другое «солнышко». Даже крыса на веревочке – и то не нужна.
В холостяцкой однокомнатной квартире лишь настенные часы жили своей спокойной жизнью, мерно тикая сутки напролет. Телевизор и тот не знал подобной роскоши: включался, недолго светил своим экраном в равнодушные и сонные глаза хозяина и снова послушно потухал, выключенный.
А он об этом как-то и не задумывался особо. Он сидел на узеньком сиденье качели и молча смотрел в ясное ночное небо, испещренное искорками звезд, и трудно было угадать по его спокойному и немного грустному лицу, какие мысли бродили в этой аккуратно подстриженной голове.
Внезапно безмятежную тишину нарушил тихий, пугливый перестук, который могут издавать только женские каблуки. Их обладательница была одета в длинный строгий плащ, на который вторым плащом падали длинные пряди темно-каштановых волос, обрамляющие лицо со строгими и прямыми чертами. Ее шаги кружили по двору, плавно приближаясь к детской площадке. Подойдя к самым качелям, она увидела его и растерянно остановилась, обвела глазами кусты вокруг, ожидая, что из их темной стены на нее внезапно выскочит какое-нибудь лохматое и зубастое создание с яростным воем за покусительство на своего хозяина. Однако прошла целая минута, а он все так же сидел, неторопливо поскрипывая несмазанными качельными петлями, тихо, без любопытства, смотря на нее. Не слышалось и подозрительных шорохов и треска из кустов.
Наконец, она решилась, подошла и встала рядом. Он остановил движение, и некоторое время они оба смотрели друг другу в глаза, скрытые плотной ночной темнотой. Вдоволь насмотревшись, она смогла унять охватившую ее невольную и неприятную нервную дрожь… и села напротив его. Он оттолкнулся от земли, чуть сильнее, чем обычно, и наступившую глухую тишину прорезало такое уютное и привычное поскрипывание.
- А знаете… - внезапно неловко начала она и умолкла, смутившись звука своего голоса. Тонкие руки сжали зачем-то снятые перчатки.
- Я просто… просто в моем дворе качель сломали, - наконец тихо и грустно прошептала она.
- Это плохо, - спокойно отвечал он. – Но ничего, можете приходить сюда. Я здесь уже давно бываю. И никого, кроме Вас не видел. Я и сам сюда прихожу. В моем-то дворе качелей нет.
- А я не помешаю?
- Да что Вы, совсем нет.
И они умолкли, думая о чем-то своем, а впрочем, нетрудно догадаться, что друг о друге. Знакомые только с мягким и спокойным тембром голоса и странной привычкой – сидеть на качелях в опустевшем дворе…
[Может быть, это и есть – конец?]
Октябрь 2005