Физраствор гулко плещется в ванночке, на разваливающемся столике умирает неоновая лампа на полусдохшем аккумуляторе. В углу маленькой комнаты – ворох приводов, сломанных манжет, пробитых бронелистов – останки моего защитного костюма. На двухъярусной каталке – блестящие инструменты, коробка регенератора, аптечка и маска. Подмасочник пахнет дымом и плесенью, потертый термокомбинезон липнет к телу. Моя нога, завернутая в бинты и стянутая резиновыми кольцами, опущена в ванночку, из-под верхнего края перевязки слабо сочится кровь. Я сыплю в мутноватую жидкость порошок анестетика, но режущая боль не желает утихать. Зазубренная пуля крепко сидит среди мелких костей и ошметков соединительной ткани. Действовать придется как можно быстрее. Если я потеряю сознание от боли прежде, чем вытащу пулю… Впрочем, сейчас об этом лучше не думать.
Пуля извлечена. Физраствор в ванночке стал похож на кровавую слизь с гнойными разводами. Я обтер спиртом резиновые кольца и теперь не спеша накладываю на рану бинты. Свежая, стерильная марля – единственная чистая вещь, которую можно найти здесь, в этом убежище на глубине в полсотни метров под землей. Временное пристанище, которое, скорее всего, станет для меня последним. Две сообщающиеся комнаты с серо-зелеными от плесени бетонными стенами, белым потолком, покрытым ржавыми пятнами. Пол из красных террацевых плиток, залитый водой и местами тускло фосфоресцирующий гиблым трупным огнем. Сорванные с петель железные двери, изрешеченные пулями. Одна из этих дверей сейчас наглухо завалена огромными плитами. Она ведет наверх, в город, туда, куда мне уже не нужно попадать. Наверху – страх, темнота и отчаяние. Там – сущий ад: разрушенные здания, гниющие остатки былых времен. И еще – люди. Или точнее – те создания, которые теперь называют себя людьми. Они живут в мире, насквозь пропитанном радиацией, химией и странными, ни на что не похожими идеями. Их цивилизация – единое скопище уродов с варварскими законами. Их вожди – самые сумасшедшие подонки из всех, пьющие кровь своих матерей отморозки. Те, кто однажды не удержал в стенах лабораторий жуткого нейтронного джинна, понесли страшное наказание. Теперь остатки этих людей, к которым принадлежу и я, ютятся в подземельях. Слабый мертвенный свет ртутных ламп, запах проплесневелых стен, вечная вода под ногами. Канализация и метро – теперь это наш дом. Разваливающиеся остовы поездов стали нашими квартирами, вестибюли станций – нашими больницами и заводами, тоннели – дорогами. Только ходить по этим дорогам уже нельзя без маски, бронекостюма и Калашникова. Воздух отравлен разлагающимися химикатами, стены пропитаны ядовитой плесенью, по тоннелям снуют орды крыс и сумасшедших сверху, тех, кого не терпят в своей среде даже эти отморозки. И все же мы во всем это живем. Только нас становится все меньше и меньше. Женщины и дети - редкость в нашем мире. Мы оберегаем их так, как только можем, но все равно они погибают гораздо чаще, чем нам удается отстоять их жизни. Да еще дьявольские уроды сверху – у них в мире совсем не осталось женщин, и они начали предпринимать вылазки за ними в наши подземные убежища…
Когда-то у меня было все… Квартира наверху, в центральном районе, родная домашняя лаборатория, работа в биотехнологическом центре. Подруга жизни, моя ласковая красавица с огромными, ясными как летняя ночь, темными глазами, густыми русыми локонами, от которых всегда терпко пахло шалфеем. За ней я и пришел в эти комнаты. В этих краях она исчезла двадцать часов назад. Пошла доставать из заброшенного здания технического университета старые баллоны с кислородом. Она всегда старалась быть лучше всех… да такой и была, и не только для меня. Когда случилась эта нелепая катастрофа, она вела себя так, будто была создана для спасения всего, еще способного выжить. А когда началась эта новая постылая жизнь… Она была рядом, и этого было достаточно, чтобы не сойти с ума. Много раз в непроглядном мраке тоннелей мы стреляли в разные стороны, стоя лицом друг к другу, и я даже сквозь тонированное стекло маски видел ее глаза. Она так не любила оружие… но все же гладила иногда по нагретому стволу свой МР-5 когда нам удавалось отбить очередную атаку сверху. Господи… какими усталыми становились ее глаза. Как сильно мне хотелось в те минуты скрыть ее от всего мира у сердца… но как же редко мне это удавалось.
И вот она исчезла… вчера, не предупредив никого, как всегда, ушла за кислородом. Она знала – если сейчас не принести баллоны – еще один ребенок, родившийся среди 350 жителей нашего общего убежища, не сможет вырасти. И не сдалась бы никому без боя. Через двадцать часов я пошел искать ее. Пошел в одиночку, на свой страх и риск. Никто не пошел со мной. Слишком много все эти люди потеряли надежды. Я взял три рожка для Калашникова, два блок-дожигателя в регенераторе и старую, проверенную и надежную маску. Мой бронекостюм уже тогда дышал на ладан, и теперь он представляет собой бесформенную груду металла. Я прошел десять километров тоннелей, отбился от крыс и сумасшедших, расстрелял два с половиной рожка. Когда автомат заклинил в разгар боя, я проплыл сквозь узкий «сифон» - старый кабельный коллектор, затопленный фосфоресцирующей водой, и сквозь пролом в бетонной плите попал сюда. И не нашел ее. Нашел только заваленные двери. Наверное, она сейчас наверху, а если это так – наверняка ее уже нет в живых. Что ж… Нога перевязана, мне пора возвращаться. В нашем убежище - каждый человек на счету. Мало надежды, что я дойду туда живым – с половиной рожка патронов, без штыка, бронекостюма, даже без моего верного охотничьего ножа – я отдал его ей. Я надеваю маску и пристегиваю на грудь, спину и ноги оставшиеся целыми последние бронелисты. Использованные бинты, аптечку и инструменты – оставлю здесь. Лампу с севшим аккумулятором – тоже. Эти записки тоже останутся здесь – по крайней мере, их съест плесень, а не радиоактивные зубы сумасшедшего отморозка сверху. Сейчас я соберу регенератор, поставив в него последний блок-дожигатель. Потом надену маску, перчатки и поставлю на боевой взвод автомат. Дальше будут двадцать метров мутной фосфоресцирующей воды, а за ними – десять километров непрерывного боя насмерть. Я даже не попрощаюсь со своей любимой, слова моего прощания услышит только бездушная бумага.
Прощайте, мои сумбурные записи. Уж хотя бы вас я сейчас точно вижу в последний раз… Чем я занимаюсь!... Все, пора идти. Хромать буду, но еще терпимо. Вода в рану, надеюсь, не успеет попасть. Все. Пусть чернила сохранят оттенок, когда лампа наконец погаснет совсем…