Мать никогда не доверяла кухонным шкафчикам. С момента основания колонии оотеки - капсулы с яйцами - традиционно откладывались в кухонных шкафчиках, чтобы новорожденные жили рядом с основными запасами пищи. Но, раздувшись от тридцати восьми детенышей, моя прекрасная матушка потащилась в коридор, дабы мы явились на свет под книжным шкафом. Она не хотела, чтобы мы умели читать. Только заподозри мать, что сделают книги с ее детьми, она убила бы нас в зародыше. Она лишь хотела нас выкормить; сладкий тягучий библиотечный клей, что скрепляет книги, заменил нам материнское молоко.
Едва матушка сбросила оотеку, в панике выводок кинулся бежать. Мельтешащие ноги прошлись мне по голове, в глазах потемнело. Я выбрался и проковылял через полку к фолианту с теплым земным запахом - видимо, книгу брали в руки часто, но ненадолго. Я не мог разобрать золотое тиснение на синей обложке, однако с отвагой юности вскарабкался на корешок, не дрогнув, и начал проедать себе путь внутрь

В те месяцы я содрогался нередко. Что ни страница - предательство, убийство, похоть, месть, мания, геноцид, обман, инцест или иной неописуемый порок. Зачем решили издавать эти хроники? Им самое место на свалке, в глубокой яме, под грудой камней. Я отчаянно переполз неприступную книжную закладку и приступил ко второму разделу книги, поменьше. Еще хуже. Сколь ни зловещи преступления, сколь ни жестоки преступники - все прощалось. Будто ничего и не было. Тогда я понял, что не хочу иметь дела с людьми. Раз уж человек властвует над каждой тварью, пресмыкающейся по земле, я лучше посижу здесь в укрытии и буду страдать лишь над письменными свидетельствами человеческих извращений.
Увы, мать была права; эта книга взрастила меня. Я полинял дважды. Я задыхался в тесноте. Снаружи стоял день, когда голова моя протиснулась наружу. Я оглядел корешок. Золотые письмена обрели четкость: я был дитя Библии.
Двадцать или тридцать мне подобных как ни в чем ни бывало сновали внизу по громадному коридору. Я еще не видел убийств, предательств или жестокости - мне было нечего прощать. Но я уже знал достаточно, и жить снаружи не хотел.
Я перепрыгнул на верхушку соседнего тома с захватанной бумажной обложкой и зарылся туда. "Илиада" оказалась не лучше Библия - столь же непостижима. Но для меня обе они были пророческими. Я заразился любопытством. Подобно антропологу, я должен был понять, правдивы ли все эти рассказы о дикости человеческой натуры. Выманив меня из троянского убежища, человеческая порода одержала первую победу над моим здравым смыслом.
На полке я встретил братьев. Мы увеличились раза в четыре с той поры, когда последний раз виделись, но я узнал их мгновенно.
- Фила ты помнишь? - сказал один, указывая на другого. - А я - Колумб.
В оотеке нам не требовались имена.
- Псалтирь, - сказал я. Больше ничего не пришло в голову.