– Тебя устраивает, что на твоих чтениях люди смеются?
– Гораздо хуже, если б они плакали. Смешное лучше, чем несмешное, как свобода лучше, чем несвобода. Серьезность – главный враг любого начинания. Верующие люди к Богу должны относиться серьезно. А в остальном надо пытаться искать смешное, иначе и сам жить не сможешь, и другим не дашь. Текст прочитан, получена реакция. Кто-то расплакался, кто-то рассмеялся, кто-то напился, кто-то пошел и разбил стекло. Это нормально. Поэзия должна вызывать эмоции. И еще по поводу смеха. Есть у меня текст, где описывается отпевание скинхеда. Вот он лежит в гробу в татуировках каких-то совершенно языческих. И батюшка его отпевает. При всей трагичности ситуации это постмодернистский, то есть смешной акт.

– Значит, идеологии за твоими стихами не стоит, главное – вызвать реакцию.
– Насчет идеологии не знаю, а позиция, безусловно, есть. Я считаю себя представителем определенного культурного кода – советских людей брежневской эпохи. Людей, сформировавшихся, как и я, в 70-е годы прошлого века. Сейчас на Западе очень модна всяческая этнография. С любым племенем людоедов носятся, как дураки с писаной торбой. Ах, у них такие интересные традиции. Прежде чем человека зажарить, они должны на него водой побрызгать, песком посыпать. Вот, дескать, смотрите, как удивительно, какая высокая культура! А тут на наших глазах исчезает целый человеческий пласт – и ноль внимания. Огромное количество моих сверстников уже умерли. Все мы, как правило, начинали пить очень рано, лет в 12–13. Нас, пьющих, было человек восемь в классе. Из них осталось теперь в живых двое. Я и еще один, который уже в завязке. Да и время рыночных реформ выкосило это поколение. Я чувствую себя их послом, представителем, адвокатом. С точки зрения этого позднесоветского быдла я и пишу. Мне их жалко, я вижу их всех насквозь. Это и есть моя позиция: оставить какую-то память об этих людях.

– То есть никакой политики, одна лирика…
– Лирика – это что-то из глубин души. А у меня в душе, как у всего нашего поколения, глубин нет. Где кончается шея, там дно души. Настоящий поэт-лирик черпает сокровища своей души полными горстями и несет людям. А поскольку у меня этих сокровищ кот наплакал, приходится брать факты из окружающей действительности и как-то их обрабатывать. Но все равно пропуская через свое сердце.

– Так, собственно, работали и классики. Некрасов, Саша Черный, Маяковский. И претензий к ним не было. А к тебе почему-то есть. Как ты думаешь, почему на тебя навесили ярлык радикала?
– Раз я не лирик, значит, мне надо описывать какой-то сюжет, действие. А в нашей теперешней жизни любой поступок – радикализм. Сегодня с утра я как-то странно взволнован, вспомнилось мне мое раннее детство, и подумалось мне, что жизнь прошла – если б я писал такие стихи, никаких претензий не было бы. Но мне так неинтересно. Текст должен быть о чем-то. Вот то, что человек бросил бутылку с зажигательной смесью и поджег Bentley, – это тема, об этом можно писать. Чем красивее поступок, тем он радикальнее, согласись. Поджечь храм Артемиды, как Герострат, – это радикализм. Но ведь красиво, черт возьми! Я в этом смысле стихослагатель старого образца и считаю, что надо воспевать великие деяния, а не умножать смыслы.

– Теория не новая. Бродский, кстати, тоже считал, что эстетика – мать этики. Что красиво, то и правильно. Так?
– Что красиво, что вызывает читательскую реакцию – то и достойно попадания в текст. А правильно или не правильно, это уж как там народный суд решит. Самый гуманный суд в мире.

– Событий, на которые ты реагируешь в стихах, тысячи, а тем, в сущности, не так много. Гомосексуалисты, скинхеды, национальный вопрос и плохие поэты, которые умножают смыслы, попивая водку в клубе «О.Г.И.». Начнем с самого интересного, с геев. Почему они тебя так тревожат?
– Это явление, совершенно чуждое советскому человеку, простому фабричному пареньку. На самом деле я не против геев и не против гей-поэзии, хотя она вызывает у меня большие сомнения. Я даже не против гей-парадов, пусть себе маршируют, на здоровье. Когда я ребенком сидел во дворе, приходили пацаны и рассказывали, что есть такие вот пи…сы. Никто не говорил, что их надо бить или сажать. Говорили одно: с ними не надо иметь дело. А сейчас они всюду, не иметь с ними дело практически невозможно. Достаточно включить телевизор, где их сегодня, мне кажется, больше, чем на гей-парадах. И это, конечно же, раздражает. У них очень специфическая, агрессивная, бьющая в глаза эстетика, которая мне чужда. Мой мир уходит, на его место приходит гей-шоу. Остановить это я не могу, но хоть не заставляйте меня этому радоваться. Дайте поплакать вволю об уходящем мире и рвануть на груди рубаху!

– Ты считаешь, что гей-активность в средствах массовой информации представляет какую-то опасность?
– Думаю, да. Они ведь считают, что страшнее натуралов и автохтонов никого нет. Главный враг – белое христианское большинство. Христианская цивилизация рухнет, я в этом не сомневаюсь. Поздняк метаться, ничего не сделаешь. Но подталкивать-то зачем? Причем идет бесконечная эскалация требований. Будет ведь в конце концов гей-парад. Ну, не при Лужкове, ну, еще лет через семь–восемь. Все будет хорошо. Так ведь нет, потребуют, чтобы церковь благословляла гомосексуальные браки. И церковь благословит. Не знаю, может быть, так и надо. Но не нравится мне! Имею право. Я человек не толерантный, любить никого не обязан. И сам ни от кого любви не жду. Все взаимно.

– Толерантность в твоей системе ценностей – зло?
– Это инструмент, который позволяет меньшинствам, не только сексуальным, манипулировать большинством. Садиться на шею, навязывать свои требования и получать привилегированное положение. Если есть уголовный кодекс, никакой толерантности не надо. Преступление есть преступление, независимо от того, кто его совершил: гомосексуалист, ваххабит. Не важно. Отвечай по закону.

– Но проблема ведь действительно была. Нельзя сказать, что меньшинствам очень хорошо жилось еще лет 30 назад. Просто маятник чересчур резко качнулся в другую сторону…
– Согласен. Другое дело, что есть такие люди, которым положи в рот палец – они руку тебе откусят. И вот, чтобы откусить руку, было придумано понятие «толерантность». Я за равенство, против привилегий. Они же требуют не равенства, а именно привилегий.

– Давай представим на секунду такую картину. Убрали из телевизора геев, выгнали с рынков кавказцев и азиатов. Что-то изменится по большому счету?
– Ничего. Дело не в них, конечно. Дело, к сожалению, в нас.

– Чуть ли не треть твоих стихов – о «народных мстителях», которые восстанавливают социальную справедливость. Ты прогнозируешь в ближайшее время какой-то социальный взрыв? Или это просто поэтическая фантазия?
– Мечты. Неосуществимые, как это ни прискорбно. Не будет больше никаких взрывов. Прогнозирую тихую деградацию и вымирание. Нет сил у нации на взрыв, иссякла пассионарность. На Кавказе она есть, вот там и взрывается что-нибудь постоянно. А мы, русские, слишком много суетились последние 300 лет. Кончилось наше время.

– Ты, как большой любитель пассионарности, должен поддерживать радикализм, идущий с Кавказа и из арабских стран.
– Я любитель пассионарности в том виде, в каком она была мне преподана в московских дворах в 70-е годы. Пассионарный человек выпивал бутылку 0,7 одним глотком из горлышка и если встречал пятерых из соседнего двора, то бил им морды. Сверхидеи никакой не было. Ни национальной, ни коммунистической, ни религиозной. Был позыв красиво самоуничтожиться, что многие и совершили. А пассионарность ваххабитов – это, конечно, здо́рово. Но, поскольку их культурные коды мне непонятны, странно было бы, если б я об этом писал. Если жил бы в ауле – другое дело.

– В общем, все плохо. Надежд никаких. Остается ностальгировать о солнечных временах застоя. Ты, собственно, так и делаешь. Тебе действительно нравилось жить при советской власти?
– Ностальгирую по молодости. А советскую власть оцениваю вполне трезво. Брежневское государство было государством всеобщего вранья. Сохранялись еще остатки совести, отсюда и постоянное тогдашнее двоемыслие. Теперь совести нет, стесняться нечего. СССР был идеологизированным государством. Мы жили не просто так, а чтобы построить царство всеобщей справедливости во всемирном масштабе. Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Сейчас, слава богу, никто этим не занимается. И в этом смысле сейчас лучше. Зато появились привилегированные народы. Те народы, которые силой выбили из государства привилегии для себя. А у русских нет ни сил, ни возможностей, ни желания выбить себе привилегии у власти. В результате они оказались на самом дне. А я все-таки принадлежу к этой несчастной нации. И мне горько.

– Но ведь и Советский Союз не был национально ориентированным государством.
– Не был, но от него и не ждали. А от этой власти ждали и не дождались.

– Какая могла бы быть у России национальная идея, в твоем представлении?
– Какая у Римской империи во II веке нашей эры могла быть национальная идея? Какая угодно. Все равно это не спасло бы, так что не имеет значения. Я не думаю, что есть какая-то идея, которая может спасти нас. Даже чувство простой солидарности куда-то уходит. Куда уж катиться дальше. Это не связано с тем, что Медведев или Путин плохи. Идет объективный процесс дегенерации, распада нации. Хоть Александра Македонского сейчас поставь, хоть Рузвельта. Рузвельт, конечно, вывел Америку из Великой депрессии. Но американцы тогда были совсем другими. Тогдашние американцы были сильнее нас нынешних.

– Кстати, о кризисе и депрессии. Я знаю, что ты написал пьесу на эту тему. И тут же попал в скандальную ситуацию. Твой текст зачитали во время знаменитой олигархической вечеринки, которую организовал журнал «Русский пионер» на крейсере «Аврора». Ты там присутствовал?
– Нет, конечно. Я, собственно, знаю об этом то же, что и все. Присутствовали олигарх Прохоров, Матвиенко в качестве почетного гостя, московский девелопер Полонский. Вели все это Тина Канделаки и Колесников. Нормально, почему бы и нет. Но я подозреваю, что и Шнур, который там пел, и художник Каплевич, который организовал некое действо по моему «Кризису», получили за это деньги. А почему же меня, автора, обнесли? Где мои миллионы?

– И что ты предпринял?
– Как что? А что предпринял бы ты или любой из людей нашего круга? Написал пост в «Живой журнал». Это не хухры-мухры. Мне советовали пойти в адвокатскую контору. Представляю себе. Возьмут с меня тысяч тридцать, скажут: принесите материалы. А потом скажут: ну, мы проанализировали, дело не имеет судебной перспективы. Конечно же, никуда не пойду.

– Рефреном твоей «Песни о кризисе» идет строка: «Пусть сильнее грянет кризис!» Апокалиптичненько. Надеешься на конец света и Страшный суд?
– Надеялся. Но, по-моему, с кризисом нас обманули. А я рассчитывал, что он ударит по наименее приятным мне людям и институциям. Так нет ведь, все здоровенькие! Обидно.

– Одна из твоих постоянных тем: почему поэта Емелина не приглашают на фестивали, не печатают в журналах, не платят ему миллион долларов.
– Да, больно и горько. Действительно, почему?

– А как ты сам думаешь?
– Есть тусовка, которая решает, кто поэт, а кто нет. Поэт первого разряда, второго, третьего, мастер спорта. Я в нее не вхожу, а значит, я не у дел. Есть правила игры, есть живые классики. Они неподсудны, все, что они написали, заведомо прекрасно. Девяносто процентов этих классиков, по-моему, никчемные люди, левыми путями выбившиеся наверх. Есть еще эксперты, законодатели литературных мод. А мне удивительно, с какого это бодуна они эксперты. Не понимаю. То есть я не признаю правил, а тот, кто не признает правил, не имеет шансов чего-либо добиться в этом сообществе. Справедливо? Справедливо. К этому надо добавить невероятную склочность моего характера. Так что я хорошо понимаю деятелей современной актуальной поэзии. Они меня не терпят, но ведь и я их не перевариваю.

– А стихи значения не имеют?
– Имеют. Очень хорошо объяснил это главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский: «Понимаете, мы расходимся почти исключительно по подписке. Наши подписчики в основном немолодые представители провинциальной интеллигенции. Земские врачи и учителя, библиотекари и аптекари. Прочитав стихи Емелина, они огорчатся и перестанут на нас подписываться».

– Так ты же говоришь, что являешься голосом этих людей? Немолодых и небогатых, выросших в эпоху застоя.
– Они от литературы другого ждут. Одно дело – реальная жизнь, где все матерятся, пьют, ведут себя кое-как. И совсем другое – литература. Тем более поэзия. В литературе они хотят видеть свою жизнь прекрасной и окультуренной. То есть не такой, какая она в реальности.

– Между прочим, и у власти сейчас стоят люди одного с тобой поколения. Они ведь тоже сформировались в брежневскую эпоху. И взгляды у них, насколько можно судить, вполне державные.
– У меня разве державные взгляды? Я маленький человек. Мыслю на уровне двор-улица-подъезд. Ночь-улица-фонарь-аптека. А все остальное, как говорится, по барабану. Лишь бы деньги платили.

– Ничего святого, ничего родного…
– Родного много, а вот святого очень мало, почти ничего уже не осталось.


http://vz.ru/culture/2009/7/13/306722.html