Кто она и откуда взялась в нашем селе - никто не знал. Когда я осознал себя вполне самостоятельным человеком семи лет, она уже жила в этом крошечном домике, почти до окон осевшим в землю и полностью скрытом буйной, разросшейся сиренью.
То, что Старуха не наша, прямо-таки било в глаза. Высокая, очень прямая, с плотно сжатыми узкими губами, с каким-то давящим взглядом темных глаз, она была другая во всем, начиная с черной одежды и кончая мрачной замкнутостью. Вокруг нее ощущалась невидимая граница, которую не решались нарушать даже любознательные местные бабки, когда Старуха изредка выходила в магазин. И, уж конечно, она не сидела на лавочке перед домом за вязанием бесконечных оренбургских платков. Да какие там платки! Она не сажала огород! Этот факт был куда более ошеломительным, чем, если бы перед рядком всё и вся инспектирующих бабок на скамейке вдруг продефилировал негр.
Мы, дети, подсознательно никак не могли определить место Старухи в нашей табели о рангах. И эта неопределенность создавала какое-то неудобство в наших стриженных налысо головах, пока одного из нас не осенило: колдунья! И все сразу встало на свои места. Да, конечно! "И я тоже догадался еще раньше..." "А я тебе, Хвост, когда еще говорил..."
Раз или два за все время к Старухе приезжали такие же молчаливые гости. Похожая на нее, но более молодая старуха и мужик с узким, очень бледным лицом, так отличающимся от коричнево-загорелых лиц наших мужиков. Приезжали, всем понятно, для совместных колдовских ритуалов.
Иногда, уже в ночной темени, заводили мы оккультные беседы и, вогнав себя в мурашки и озноб, крались в бурьяне к маленькому, тускло светящемуся окошку, чтобы одним глазком взглянуть на подтверждение клубящихся в голове кошмаров. Но что-то вдруг случалось и мы неслись, почти не касаясь босыми ногами земли, с вытаращенными глазами и давя в себе рвущиеся из живота вопли. Потом долго делились подробностями, не увиденными никем, кроме рассказывающего.
А потом Старуха умерла. И соседские бабки, отринув неприятие, проводили ее на погост.
На следующий день, утром, я шел через поляну внутри квартала и зачем-то подвернул к домику, где вчера была еще незнакомая мне смерть. В яме, куда сбрасывали мусор, увидел яркое желтое пятно. Среди каких-то ветхих одежек и старой посуды обнаружил большой древний альбом в бархатном переплете. Открыл - и провалился в прошлое.
Строгие господа в сюртуках с бородами или бакенбардами, молодые парни в царской военной форме с подкрученными усиками, девушки в длинных платьях с застегнутыми под горло воротниками, дамы в широченных шляпах, голые младенцы. А еще там было письмо. Рассыпавшееся на сгибах на отдельные хрупкие листочки. Написанное острым летящим почерком на нерусском языке. Там же, в яме, еще были три книги. Очень старые и неинтересные, без картинок и не по-русски.
Как же я жалел впоследствии, что не оставил все это себе. Но тогда между мной и находкой стояло нерушимое и необсуждаемое табу: нельзя брать чужое. (Эта нерушимость почему-то не распространялась на чужие огороды).
Мы вернулись еще раз с приятелями и еще раз перелистали альбом. Колдовской ореол Старухи как-то незаметно растаял и растворился в другой, совершенно потрясающей теме - Старуха просто обязана была запрятать клад.
Домик пустовал почти месяц и у нас было время на поиски.