Северная столица пугала обывателей своей «Вяземкой», Москва шокировала «Хитровкой», Одесса ужасала «Молдаванкой», Харьков трепетал перед «Иорданом» и «Востоком». В Ростове подобного добра было хоть пруд пруди.
Славу свою ростовское «дно» приобрело более века назад, когда в связи с мощным промышленным подъемом конца XIX века Ростов-на-Дону (тогда еще далеко не донская столица) превратился из третьеразрядного вонючего провинциального захолустья (приморский Таганрог и атаманский Новочеркасск были еще при Александре III в куда большей популярности) в «азовский Ливерпуль», «южно-российский Чикаго» и, на всякий случай, одиннадцатый город Империи по уровню развития промышленности и деловой активности и третий в Империи по оборотам торговли с заграницей. Перевод присутственных учреждений из Таганрога в Ростов и переподчинение обоих уездов от екатеринославского губернатора атаману Всевеликого войска Донского (ВВД) упростило управление краем, а включение этих уездов в «черту оседлости» дало возможность притока сюда активного еврейского капитала (в самой области ВВД евреям селиться было запрещено).
Cо всего Кавказа, из Новороссии, с Поволжья потянулась сюда имперская босота вперемешку с разорившимися крестьянами, разночинцами, поденщиками, отставными солдатами, иногородними, бурлаками, бродягами, погорельцами, беженцами. Ну и, само собой, не обижали расцветающий и растущий как на дрожжах городок невниманием и воры, грабители, душегубы, проститутки, юродивые, попрошайки, гадалки и пр. Именно благодаря им население города на Дону в пореформенный период резко подскочило с 18 тысяч почти до 120 тысяч душ всех языков, рас и сословий.
Народец был ушлый. В людных местах вывешивали недвусмысленные объявления: «Просим публику следить за своими карманами и остерегаться воров». В газетах писали: «Спать ложишься и то думаешь, нет ли под кроватью какого-нибудь мазурика. Сядешь за пульку преферанса - под стол заглядываешь, как бы кто ноги тебе не оторвал».
На Пушкинскую и в городской сад городовые не пускали пьяных и плохо одетых. В гостиницах зорко бдили швейцары и коридорные, на рынках - квартальные, на въезде-выезде - будочники. Без толку. Передовой опыт уркаганской России аккумулировался и отшлифовывался на берегах Тихого Дона. Сам бог велел варнакам и люмпенам всея Руси избрать Ростов своим земным Эдемом.
Донской гарлем.
В российских городах конца XIX века полно было «достопримечательностей», одно название которых повергало в ужас добропорядочных подданных Его Императорского Величества. В эти трущобы не рисковала заходить полиция, на облавы туда снаряжались как на войну. Захаживали только отчаянные сорвиголовы - репортеры от бога вроде столичного Дяди Гиляя (Владимира Гиляровского) да его ростовского коллеги Алексея Свирского.
Закона там не было - типичное государство в государстве. Выживали сильнейшие, остальные кое-как перебивались от колыбели до могилы. Нечто подобное описывал Диккенс в своем «Холодном доме», Брехт - в «Трехгрошовом романе», Гюго - в «Отверженных», Эжен Сю - в «Парижских тайнах».
Северная столица пугала обывателей своей «Вяземкой», Москва шокировала «Хитровкой», Одесса ужасала «Молдаванкой», Харьков трепетал перед «Иорданом» и «Востоком». В Ростове подобного добра было хоть пруд пруди.
Сотню лет назад на месте нынешней серой громады областной администрации располагался шумный и обильный Новый базар. Как и любой базар, он магнитом притягивал сюда окрестную шпану, маргиналов, «сирых и благоюродивых». Здесь же, ближе к Большому проспекту (на месте нынешнего часового завода), примостилась и штаб-квартира всей этой братии - пара гнуснейших притонов, сиамские близнецы «Окаянка» и «Обжорка», соединенные между собой сквозным сортиром.
Первый когда-то гордо назывался «Новый Свет», затем менее по-колумбовски настроенный хозяин перекрестил оный в «Море-Окиян». Ну а местная шатия-братия, сумлевающаяся в наличии вокруг окиянов, быстро редуцировала его в привычную ростовскому уху «Окаянку».
Внешне «отель для бывших людей» напоминал обыкновенный продолговатый сарай с вечно битыми стеклами, закопченными от частых пожаров стенами и непременными лужами нечистот у входа - «робятам» лень было по головам спящих тащиться в такую даль до сквозного сортира и справляли малую (а то и большую) нужду прямо у дверей, стремясь попасть могучей струей в побирающихся тут же псов.
«Окаянка», как пятизвездочный отель в масштабах ростовских вертепов позапрошлого века, имела три отделения. Первое - «чайная». Чай там заваривали чуть ли не из половой тряпки. Самым изысканным блюдом считались полбутылки водки и кусок черного хлеба с крупной солью за 18 копеек. Водка, понятное дело, не «Смирновская» - у адептов глаза на лоб лезли от этого пойла. Но ничего, пили. Менее романтичные «гуртовщики» хлестали «с горла» зелено вино за гривенник и курили «антрацит» - жуткую на вид махру.
Второе отделение - «дворянское». Босяки здесь ночевали на дворе, наслаждаясь фекальными ароматами и кишечными гейзерами на открытом воздухе.
Третье - «общая». За пятачок тут «смешивались в кучу кони, люди». В огромной, темной донельзя, грязной «зале» вповалку лежали сотни человекообразных. Из-за постоянно заколоченных окон летом дурели от духоты, зимой веяли такие вихри враждебные, что один-два трупа за ночь без шума отволакивали на кладбище. В «зале» были никогда не убирающиеся столы из неоструганных досок и длинные, как рельсы, скамьи. Еженощно в «общей» возникали потасовки за право спать на подобных нарах, оканчивающиеся далеко не безобидно.
Смертоубийство - обычное дело для «Окаянки». Обозленные, потерявшие человеческий облик люмпены, за день нахватавшиеся тумаков от базарных торговцев, получившие по шеям от портовиков, перетянутые дубиной по спине от квартального, шли в родимый притон и вымещали все обиды друг на друге. Уже без всякой жалости и сочувствия. Хозяин же, дабы не иметь проблем с полицией, втихаря в прямом смысле прятал концы в воду: мрачная подвода ночью спускалась к Дону и сбрасывала покойника в реку. За «услуги» виновный потом отрабатывал ему сторицей.
Теснейшие отношения с владельцем «Окаянки» поддерживали «блатер-каины» - скупщики краденого и «халамидники» - базарные жулики. Через него сбывалось ворованное на Новом базаре барахлишко. Сам притон использовался под склад. Искать сюда никто не полезет - рисковали выйти без головы. В нужный момент в «Окаянку» ныряли, чтобы отлежаться от преследования полиции. Обитала тут и мелкая шпана, душегубы по неосторожности, профессиональные драчуны, «лохотронщики», задолго до перестройки освоившие такие замечательные «кидания» обывателей, как «китайский бильярд», «петля», «вертушка», «волчок» и др.
Были и свои легенды. Знаменитый на весь Ростов драчун Сенька Блоха - непременный участник всех побоищ и погромов. На спор по пьяной лавочке головой так лупил в стену, что известка кусками отлетала.
Отставной солдат непонятно каких войн одноногий Прошка Бегунок в многочисленных потасовках отстегивал свою деревянную култышку и, ловко прыгая на одной ноге, так виртуозно дубасил противников этим внушительным поленом, что раз за разом посылал в нокаут целые толпы драчунов, сам же оставаясь даже без синяков.
Основная же масса «окаянных» посетителей - сплошь персонажи, списанные с горьковских из пьесы «На дне». Сам-то пролетарский соцреалист в начале своего творческого пути ошивался в одной из ростовских ночлежек. Очень может быть, что именно в «Окаянке», где и обрел свое вдохновение в описаниях отечественных босяков.
Громкую славу стяжал себе и сосед «Окаянки» - мрачный притон на углу Большого проспекта и Никольской улицы (Ворошиловского и Социалистической) «Полтавцевка».
Названный, как и его близнец «Прохоровка», по фамилии владельца, он представлял собой почти точную копию «Окаянки» - «Обжорки». Единственным отличием являлось то, что столы в пятикопеечной ночлежке были засланы скатертями. Правда, по мнению очевидцев, скатерти «здорово смахивали на солдатские портянки», никогда не стиранные и подлинного своего цвета уже давно не ведающие. Как ни странно, именно этими скатертями местная братия несказанно гордилась. До полуночи в «Полтавцевке» шла бойкая торговля тряпьем, а после закатывались грандиозные оргии с участием основного контингента: рабочих, извозчиков и проституток. Оргии также знаменовались фирменным знаком вертепа - «любострастной болезнью», полтавцевским сифилисом в просторечии.
Главной достопримечательностью «Полтавцевки» считался Миколай Писарь из спившихся то ли студентов, то ли журналистов. За копейку-другую выводил нуждающимся такие душераздирающие письма к жене (родителям, невестам, прошения к властям, жалобы и др.), что весь притон воем выл и слезами заливался. Сам «ростовский Гиляровский» - знаменитый репортер «Приазовского края» Алексей Свирский - поражался громадному дарованию Миколая, сходу готового накропать все, что угодно, и ни разу не бравшегося за перо в трезвом виде.
Еще один притон из новобазарных - «Гаврюшка» (Большой проспект - Московская). От своих собратьев он отличался лишь двумя этажами и вечно сырым погребом. Здесь отделения шли вертикально: верхнее, «середка» и нижнее. Градацию завсегдатаев представить нетрудно - состоятельность «гаврюшников» считалась, как в государстве, с крыши до подвала. Свидетели упоминали о нем, как о «вертепе, который своей чудовищной грязью и злокачественной провизией перещеголял даже «Окаянку» и «Полтавцевку», но вместе с тем никакая другая трущоба на Новом базаре не пользовалась такой популярностью»
Позволим себе не согласиться. Самой грязной забегаловкой на Большом проспекте, да, пожалуй, и во всем Ростове, все-таки по праву считалась зловонная дыра «Прохоровка» (Большой проспект - Тургеневская). Этот бывший трактир одноименный хозяин переделал под дешевейшую ночлежку, пользующуюся бешеной популярностью у нищих, базарных носильщиков - «кондукторов» и разорившихся ремесленников - «елдов». Деловой Прохоров сломал перегородки и устроил громадный крытый бивуак, где всего за алтын на глиняном полу скопом валялось до полутысячи постояльцев без различия полов и возрастов. Хоть это лежбище и называлось «клоповник», но собственно клопам заводиться тут было негде. Другое дело вши, гниды, блохи и иные паразиты, предпочитающие человеческую плоть.
Клопов же следовало искать в пятикопеечном отделении с грубо сколоченными нарами. А еще лучше - в «дворянской». Там в маленьком чуланчике располагались всего пять коек по гривеннику, с тюфяками, набитыми соломой. Здесь обитала «элитарная братва» из тех, которые собирали дань с «нищих», «погорельцев», «мамах с поленом» и др., составлявших основу профессионального попрошайничества. Естественно, определенный процент за это «элита» отстегивала и самому Прохорову - для того деньги никогда не пахли. Не брезговал хозяин также барыжничеством и торговлей краденым. Благо «крыша» позволяла.
«Прохоровка» принципиально не мылась, даже не проветривалась. Смрадный дух растекался по всему базару, шибал в нос городовым и отбивал охоту появляться здесь даже незакомплексованным обитателям «Окаянки» и «Гаврюшки», также воздуха не озонировавшим. Зато она имела несколько выходов. Так что при облавах залегшие тут «на дно» бандиты мигом улетучивались через одним им известные щели. Полиции никогда до самого ее закрытия в 1900 году не удавалось определить все лазы в этой гнусной норе.
Некоторую конкуренцию новобазарным составляли притоны, располагавшиеся внизу Таганрогского проспекта, у наплавного моста через Дон: «Рыбный базар», «Кабачок Дон», «Крытый рынок». Здесь оседала шантрапа со Старого базара, который по доходности все же уступал Новому. А посему местные так и не сподобились неувядаемой славы легендарной кодлы, которая нашла себе приют там, где ныне располагается областная администрация Дона. Чувствуя свою неполноценность, «новобазарных» здесь презирали и терпеть не могли. Потасовки «по географическому признаку» в кабаках и притонах вспыхивали чуть ли не ежедневно. Кончилось все джентльменским договором: на чужую территорию босяки обязались не заходить - мигом рыло своротят.
Духом корпоративности были пропитаны два кабака с поэтическими названиями «Разливанное море» и «Беседа ремесленников», выросшие непосредственно на берегу Дона. Тутошняя компашка состояла на 90% из рыбаков и портовиков, лютой ненавистью ненавидевших чванливых «новобазарных». Залетные «елды» и «кондуктора» вылетали отсюда через окна, а стоило по глупости заглянуть братве из «Полтавцевки» или «Обжорки», как дело заканчивалось обязательным мордобоем с поножовщиной. Ниже своего достоинства считалось пропивать кровные в других кабаках, изменяя любимым вертепам. Родные клопы, родные лужи, родная грязь - кто может понять загадочную русскую душу?
К началу прошлого века «на дне» растущего как на дрожжах Ростова произошли трагические изменения. Притоны Большого и Таганрогского проспектов был снесены, как портящие ясный лик «южнорусского Чикаго». Обитатели разбежались, но недалеко. Уже в 1903 году местная пресса писала о «гостинице» Мурата Лалазарова на Большом: «Невыносимая, убийственная вонь. Грязь всюду и везде. Мириады паразитов. В помещении на 70-80 человек - 215. Спят на нарах, под нарами, на сырых и грязных кирпичах. Новому постояльцу приходится добираться до своего «номера» по рукам, ногам и туловищам спящих. Это в «дворянском» отделении, где взимают гривенник. Что делается в другом, пятачковом?».
Ничем не отличалась и соседняя «гостиница» Рустамова. А дворы Гербера по Никольскому переулку (ныне - Семашко) между Большой Садовой и Пушкинской и Домбровского в Казанском переулке (Газетный) иначе и не именовались, как «первая и вторая Вяземская лавра» по аналогии со знаменитыми петербургскими трущобами.
Притон Гербера располагался в одном из самых глубоких мест Генеральной балки и затоплялся во время сильных ливней. Он весь был изрыт всевозможными пристройками и постройками, которые делились на «квартиры». Их жильцы, в свою очередь, сдавали внаем углы еще большим беднякам, чем они сами, учиняя им за это такую первобытную тиранию, что те за счастье почитали турецкий плен житию у православных земляков.
А в Казанском переулке находился знаменитый «Хрустальный дворец» - ночлежка мещанина Кузьмина. Братки Ростова-папы образца начала XX века облюбовали его для собственных оргий. Отсюда полиция начинала розыск по всем наиболее громким преступлениям. Сам Кузьмин состоял на двойной ставке - и у полиции, и у бандитов.
Несколько более «элитарными» были «ночлежные ряды» на Тургеневской. В доме N 42 располагалась «гостиница» И. М. Паниотова, арендовавшего помещение у хозяина торгового дома «К. К. Анпетков и Д. Унанов». В соседнем доме (ныне гостиница «Старый Ростов») располагался отель «Турция» владельца Сулеймана, сына Мустафы Кумет-оглы. Рядом - «гостиница «Арарат». Их обитатели - уважаемая публика со Старого базара и торговые крестьяне, преимущественно национальной окраски. Могли и покутить, и подраться, и срамных девок поразвлечь.
В теплое время года и гультяи, и босяки, и «ломом подпоясанные» перемещались «на природу». В пакгаузах на Заречной, в порту, на вокзале, в Балабановских рощах, на Нахичеванской меже околачивались целые шайки. Отличить челкашей от братьев-разбойников было трудно, поэтому приличная публика носа не казала в сомнительные места, а в знаменитой облаве 1917 года участвовали более 300 человек, несколько часов устраивавших настоящую битву в Балабановских рощах (на месте нынешнего Ботанического сада).
Ростовское «дно» всегда было пестро и разнообразно. Через него проходили представители всех сословий, рас, языков и вероисповеданий. Сюда окунались Горький, Гиляровский, Свирский, Дорошевич, Серафимович, Тренев, Амфитеатров, вынесшие массу персонажей для своих произведений. Да и ныне кто из ростовчан не бывал «на дне»? Современные трущобы и притоны мало изменились с эпохи Сеньки Блохи. Они по-прежнему исправно поставляют «ростовской легенде» обильный материал. Ростов-папа бессмертен. Так что во избежание эксцессов, уважаемая публика, проверьте карманы и кошельки.
СЕРГЕЙ КИСИН
Ваш капитал
ps/ взято на rostov.ruотредактировано: 23-06-2004 19:53 - RayZ