Ночь шла на убыль. Треугольник окна на черной стене обозначился густо-синим цветом, который едва ли не с каждой минутой становился все светлее, словно наполняясь светом наступающего дня. В первые дни своего несчастья, когда бессонница набросила на меня свой душный старческий полог, подбитый тоской и безысходностью, я пыталась бороться с ней, глотая таблетки, принимая теплые ванны с травами и теплое молоко с медом, считая до трехсот слонов и читая первую главу «Евгения Онегина» наизусть — все было напрасно. Ночи тянулись пустые и страшные, наполненные воспоминаниями о коротком счастье и бесконечном потом кошмаре его утраты. Уже не было слез и пропало жгучее стремление куда-то мчаться и силой, угрозами, мольбами пытаться возвратить утраченное. И надежды на чудо, то ли Божье, то ли дьявольское, замешанное на кровавых ритуалах черной магии, уже не было. Я не смела теперь переступить порог храма, хотя в первые дни долгие часы проводила рыдая у любимых икон, полагая, что, обратившись за помощью к Князю Тьмы, погубила свою бессмертную душу. И только бессонница, холодная, безжалостная старуха-вампирша, осталась со мной. Все чаще теперь мне казалось, что смерть если не родная сестра ее, то уж наверняка какая-нибудь ближайшая родственница, однако куда более привлекательная и милосердная. Я уже и не пыталась бороться с ней, встречая каждую ночь в холодной постели, покорная как рабыня, и провожая по утрам, опустошенная, безразличная ко всему, с глазами, обведенными густой синевой и запавшими как у мертвеца. Впрочем, я и была мертвецом. Удивительно, но это как будто ощутили почти все окружающие меня — и люди и Животные. Внешне я стала спокойнее. Прекратились частые бурные истерики, коим я была сильно подвержена в первые Дни моего несчастья. Я уже не донимала Никого безумными планами каких-то неотложных действий, с фанатизмом мазохистки не требовала все новой информации о человеке, обрекшем меня на страдания, не упрекала в предательстве — и, стало быть, переносить мое общество стало теперь не так уж обременительно. Но большинство тех, кто старался скрасить мое горе своим постоянным присутствием в первые дни, стыдливо избегали теперь моего общества, словно само общение со мной могло навлечь несчастье и стать дурным предзнаменованием в их собственной жизни.
Звери же были еще более откровенны — огромная разноцветная кошка моя, сверх меры обычно ласковая и жаждущая человеческого общения, забивалась теперь в самые отдаленные углы дома, и глаза ее, полные ужаса и тоски, следили за мной из темноты укрытия. Она не приходила мне на помощь, как это обычно делают кошки, понимая: помочь мне уже нельзя.
Собственно, помощи я уже и не ждала ниоткуда. Первые дни были днями метаний — от людей к силам, которые людям малопонятны и почти неведомы, в надежде, что кто-то да сжалится над моими страданиями и поможет. Сейчас воспоминания об этом лишь добавляли боли — слишком откровенно говорила я о том, что творилось в душе, и забыв не то что гордость — стыд (а ведь в прошлой — до несчастья своего — жизни была человеком очень гордым и независимым), молила о помощи. Теперь, вспоминая об этих минутах своего унижения, я — в прямом смысле слова — корчилась от боли и стыда, по крайней мере, гримасы-судороги властвовали на моем лице, и я ничего не могла с ними поделать, но в последние дни отступили и приступы этого жгучего стыда. И мысли о том, чтобы добровольно уйти из жизни, ушли. Я не боялась смерти, нет. И кара Господня за грех самоубийства не страшила меня — я уже очень много согрешила и в делах, и в помыслах своих, и все это были грехи смертные. Просто в одну из бессонных ночей пришло ко мне ясное ощущение скорой и неизбежной моей смерти и вместе с ней — избавления от всего, чем жила я последние месяцы своей короткой в общем-то еще жизни.
Словом, я точно знала, что скоро умру, и просто ждала этого момента, неторопливо приводя в порядок нехитрые дела и стараясь менее обижать окружающих меня людей в надежде на их милосердие и участие после того, как все произойдет.
Мне оставалось только ждать. И я ждала.