Полон злобы, полон мести, | Без ума, без чувств, без чести, | Кто ж он? Преданный без лести, | Бляди грошевой солдат.


Хруст французской булки добрался и до Аракчеева - всё больше появляется материалов, в которых Алексею Андреевичу формируют положительный образ: мол, строгий государственный деятель, беззаветно преданный государеву делу.



Например, тут: http://100.histrf.ru/commanders/ara...ksey-andreevich читаем:

"Аракчеев был честным, добросовестным офицером, всегда, изо всех сил, с полной отдачей выполнял отданный ему командованием приказ. Один из богатейших вельмож своего времени, Алексей Андреевич не отличался ни жадностью, ни стяжательством, отказываясь от большей части наград Александра I. Когда Александр пожаловал Аракчееву свой портрет, украшенный бриллиантами, граф оставил портрет (с ним он обычно и изображался на всех портретах последнего периода своей жизни), а бриллианты отправил обратно. Также на его портретах мы не увидим знаков пожалованного императором Александром ордена Св. Андрея Первозванного, - высшей из наград, принятых Аракчеевым еще от Павла I, был орден Александра Невского".

Казалось бы, заебись же?
Но всё немношк меняется, если прочесть сборник "Аракчеев: Свидетельства современников".

Там можно узнать, что "богатым вельможей" Аракчеев стал, получив меньшиковскую вотчину в две тысячи душ из рук Павла I. Затем, за фальшивый рапорт, Аракчеев попадает в опалу, а наследник престола комментирует это событие: "слава Богу, что на этот раз выбор пал не на такого мерзавца, как Аракчеев».

Граф попадает в опалу, из которой долго выбирается, производя впечатление на государя своими организаторскими способностями. Какой ценой достигается улучшение вверенного хозяйства, как обычно, никого не волнует.

Так вот, бессеребренничество Аракчеева, все эти отказы от бриллиантов и проч. - удивительным образом совпадают с периодом его опалы.


***

Изюминки

***

"...Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея ни­когда ласкаться к господину, всегда готов напасть и загрызть тех, кои бы воспротивились его воле. Таким образом приобрел он особую доверенность Павла I. При вступлении его на престол был он подполковник, через два дня после того генерал-майор, в Аннинской ленте, и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением, быстрым возвышением его, новый император открывал широкое поле его известной деятельности, создав для него новую должность коменданта города Петербурга (не крепости) и в то же время назначив его генерал-квартирмейстером армии и начальни­ком Преображенского полка.

На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное: офи­церов убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чи­нами поступал совершенно по-собачьи: у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил пал­кою. Он был тогда еще весьма не стар, не совсем опытен и в пылу моло­дости спешил по-своему натешиться. Впоследствии выучился он кусать и иным образом. И такие деяния, об ужасе коих не смели ему доложить, почитались милостивцем его за ревностное исполнение обязанностей. Год спустя чрезмерное его усердие изумило самого царя, и в одну из добрых его минут, внимая общему воплю, решился он его отставить и сослать в пожалованную им деревню".

***

...Аракчеев был ненавидим за свои бесчеловечные поступки с солдатами и за дерзкое поведение с офицерами. Жестокость его с нижними чинами простиралась до того, что он однажды схватил гренадера за усы и оторвал оные вместе с мясом. При смотре Екатеринославского гренадерского полка, который он был послан инспектировать, он назвал при всех знамена сего полка, столько прославившегося своею храбростию, екатерининскими юбками. Можно вообразить, с каким негодованием должны были слушать офицеры века Екатерины слова сии, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне.

***

"...Неожиданно Кутлубицкий был потребован в Гатчину. «Правда ли, — спросил у него Государь, — что Аракчеев у себя в Грузине выстроил дом артиллерийскими солдатами? Ведь ты у него бывал там?» Николай Осипович хорошо знал, что это правда, и действительно бывал у него в Грузине, но отвечал: «Я был у Аракчеева не в Грузине, а в другой отчине и не думаю, чтобы это была правда, потому что у Аракчеева не две головы и ему известна вся ответственность за подобного рода поступки».

У Николая Осиповича был верный кучер-татарин, на которого можно было совершенно положиться. А так как по прежней адъютантской привычке он имел всегда у себя карандаш и клочок бумаги, то он поспешил написать на ней несколько слов, предупреждая Аракчеева, чтобы тот принял свои меры (потому что, вероятно, тотчас же будет послан в Грузино флигель-адъютант для расследования этого дела), и, отдавая записку в руки кучеру, сказал: «По приезде в Петербург отнеси и отдай эту записку в руки самому графу Аракчееву и, когда он прочтет, попроси его при тебе же сжечь».

Когда Николай Осипович приехал в Петербург, явился туда флигель-адъютант Балабин5, говоря, что при отправлении его для произведения следствия в Грузине ему приказано было увидеться с ним и расспросить о дороге. Из Петербурга в Грузино прямой проселочной дорогой было верст 75, а почтовой на Новгород верст 200. Николай Осипович советовал ему выбрать последнюю <...>

Между тем, когда кучер Кутлубицкого явился к Аракчееву и отдал ему в кабинете, глаз на глаз, отправленную чрез него записку, Аракчеев прочел ее, и слезы показались у него на глазах; и когда кучер повторил просьбу Николая Осиповича, чтобы он эту записку при нем сжег, Аракчеев отвечал: «Скажи своему генералу, что я не сожгу ее, а при тебе съем», — и тотчас же это исполнил.

Немедленно послан был Аракчеевым адъютант прямым путем в Грузино и с помощию местного исправника успел устроить там дело так, что, несмотря на то что <...> дом строили артиллерийские солдаты, по приезде флигель-адъютанта оказалось, что дом построен был наемными людьми под распоряжением отставного унтер-офицера. <...>

Впоследствии, в царствование императора Александра Павловича, когда граф Аракчеев, будучи на верху своего могущества, жил в Грузине, Николай Осипович, бывший давно в отставке, проезжая вблизи <...> на перекладной, смело подъехал к тому подъезду, к которому, кроме Государя, никто не смел подъезжать, и, несмотря на удивление пораженных такою смелостью адъютантов и свиты Аракчеева, был принят им чрезвычайно любезно как прежний сослуживец. Аракчеев все время разговаривал с ним и упросил его остаться отобедать <...> // С 36

***

...В 1839 году я поступил на службу к графу Клейнмихелю столоначальником в инспекторский департамент Военного министерства. Помощником моим оказался старичок Михаил Панфилович Ефимов, чином губернский секретарь.

Ознакомившись, я узнал следующее: Ефимов служил при лице Аракчеева в звании писаря, но, к несчастию его, был графским докладчиком. Прошу припомнить, что значил Аракчеев и что пред ним писарь. Несчастный писарь Ефимов, как докладчик, был при нем день и ночь, всегда на тычку, всегда в загоне, всегда в опасении розог, разжалованья, ссылки. В то же время молодой поручик Клейнмихель был адъютантом Аракчеева; страдал он в канцелярии вместе с Ефимовым и часто, заваленный письменною работою, которая всегда была на срок, засыпал там же. В таком случае Ефимов приносил ему свою подушку. Ниже увидим, что эти услуги были спасением Ефимова.

Однажды я спросил Ефимова: «Как это, Михаил Панфилович, вы, служа при лице Аракчеева, не были произведены в чин?»

— В чин? — ответил он. — При Аракчееве? Да об этом нельзя было и думать, нельзя было и во сне грезить. За десятилетнюю верную службу он разжаловал меня в солдаты без выслуги.

Когда именно случилось это, теперь не припомню; но дело было так: на Аракчеева, как говорится, нашел худой стих; долгое время был не в духе; на докладчика Ефимова, как ближайшее лицо, изливалась вся желчь. Приведенный в отчаяние, не видя возможности выйти из беды (ибо куда можно было уйти от Аракчеева?), Ефимов, по натуре русского простолюдина, запил. Аракчеев разжаловал его в солдаты без выслуги и сослал в новгородские поселения. В подобных случаях предварительно давалось сто лозанов. Как ему жилось после того, сам он не говорил, а я совестился спросить; но, вероятно, он успокоился и обжился, потому что женился. Служил по писарской части где-то в 3-й гренадерской дивизии. Пока Аракчеев властвовал, никто не смел вступиться за несчастного Ефимова, даже и сам Клейнмихель, уже бывший начальником штаба военных поселений. После Клейнмихель распорядился произвести Ефимова в писаря. В польскую войну он был в штабе 3-й гренадерской дивизии; получил крест Virtuti militari[111]; a после войны Клейнмихель не только произвел его за отличие в чин, но и взял в инспекторский департамент прямо помощником столоначальника, тогда как и коллежские асессоры служили чиновниками для усиления. Это значит, что Ефимов из писарского оклада —10 или 12 рублей в год, с прибавкою амуниции и пайка, — шагнул на оклад 1700 рублей. Дистанция огромного размера! По этому случаю пусть судят о Клейнмихеле — помнил ли он давние услуги. Если по тому, что я сказал о Ефимове, он может быть достоверным свидетелем об Аракчееве и Шумском, то нужно дать веру и тому, что он рассказывал мне об них. Вот сущность его рассказа:

Настасья Федоровна была жена грузинского крестьянина, кучера. Когда Аракчеев возвысил ее до своей интимности, то мужа она трактовала свысока: за каждую вину, за каждую выпивку водила на конюшню и приказывала при себе сечь.

Желая привязать Аракчеева к себе неразрывными узами, старалась забеременеть, но все усилия были напрасны. Тогда она ударилась в другую хитрость: узнав, что беременна крестьянка или солдатка — теперь не помню — по фамилии Лукьянова, Настасья, уже всесильная барыня в Грузине, приказала Лукьяновой, как только родится дитя, окрестить и принести к себе; а сама стала носить подушку, увеличивая ее по времени. Аракчеев был очень рад в ожидании потомства. Лукьянова родила мальчика; окрестили его именем Михаила. Вслед за тем Настасья разрешилась от мнимой беременности сыном, а в кормилицы взята Лукьянова.

У Аракчеева все делалось по рапортам и предписаниям. Поэтому сам же Ефимов по приказанию Настасьи Федоровны написал рапорт куда следовало от имени Лукьянова, что «новорожденный сын мой Михаил Лукьянов волею Божиею помре». Настасья Федоровна приказала протоиерею похоронить никогда не умиравшего младенца — и похоронили гробик пустой. А у Настасьи Федоровны явился сын, крещенный также именем Михаила, к полному удовольствию Аракчеева.

Очень странно, что простая баба успела обмануть такого человека, как Аракчеев; но так было: когда Бог захочет наказать, то отнимет разум.

Мишенька рос как все дети-баловни. Настасья Федоровна с ним соединяла всю свою судьбу, или, иначе, привязанность Аракчеева.

Все это обходилось домашним образом, пока не потребовалось Мишеньку вывести в люди, как хотелось Аракчееву. Первое дело: нужно сделать его пажом и камер-пажом. Для этого надобно быть дворянином. Вот тут точка препинания; однако нашли средство. Литва и Польша известны дворянами, которых отцы никогда дворянами не были, сами они ничего не заслужили, а большею частию и вовсе не служили. Для получения дворянства без заслуг были два пути.

1) Король имел право в промежуток сеймов жаловать несколько человек дворянством по своему усмотрению. Они назывались kieszonkowa szlachta — карманные дворяне. Но короля в Польше уже давно не существовало

2) В Литве была фабрикация фальшивых дворянских бумаг. В Минской губернии в г. Слуцке адвокат Талишевский за 40 или 50 рублей давал документы на дворянство, какие угодно. Он весьма хорошо знал подписи и печати польских королей и пользовался своим искусством для составления документов, какие были нужны; потом носил те документы в сапоге, пока пожелтеют, для вида древности, и тогда уже пускал их в обращение. Граф Ржевуский в романе «Listopad» рассказывает, каким образом в Литве расплодились графы, которых там никогда не существовало, а были только князья из рода Гедимина и шляхта, т. е. дворяне.

В Литве было много цыган; над ними с незапамятных времен был общий начальник, который носил титул цыганского короля и жил в городе Мире (теперь местечко). В цыганской администрации он подписывался: Kröl, т. е. король. После это звание и подпись запрещены. Последним цыганским королем был Ян Марцинкевич. Имя Яна носил действительный король польский, известный герой Ян Собеский. Охотники до графского достоинства, чтобы иметь какой-нибудь документ, покупали патент на графство у Марцинкевича, который подмахивал: «Круль Ян».

В такую обетованную землю для получения не только дворянства, но и графства Аракчеев послал генерала Бухмейера добыть дворянство для Мишеньки. Бухмейер привез бумаги дворянства Михаила Шумского. Ефимов говорил, разумеется, со слов других, что это были бумаги, купленные у кого-то из Шумских на имя умершего родственника Михаила; но я думаю иначе: Бухмейер знал, куда ехал, и потом ему гораздо легче было купить какие угодно бумаги у Талишевского или подобного артиста. Купил — и концы в воду; а входить в сношение с действительными Шумскими, которые суть настоящие, богатые помещики в Минской губернии, не совсем ловко, да и нельзя избежать огласки больше или меньше, хоть бы в самом роде Шумских; притом еще нужно, чтобы был недавно умерший Михаил. А пускать из-под руки молву так, как передавал Ефимов, было гораздо выгоднее: у Мишеньки были настоящие дворянские бумаги, хоть и чужие, а не поддельные.

Так или иначе, но в Грузине явился польский дворянин Михаил Шумский. Затем сделать его пажом и произвесть в свое время в офицеры и даже пожаловать в флигель-адъютанты Аракчееву было нетрудно.

Шумский был человек счастливых дарований, но пьяница. Числился в артиллерии, но командовал ротою в Аракчеевском полку. Часто был в Петербурге и сопровождал Аракчеева в Грузино. В одной коляске обыкновенно ехал Аракчеев с Клейнмихелем, а в другой Шумский с Ефимовым. Последняя выезжала со двора несколькими минутами позже, для того чтобы Шумский успел захватить ящик с вином. В первый раз Ефимов испугался; но Шумский сказал ему: «Чего боишься? Аракчеева? Не бойся: он дурак!»

Пьянство Шумского дошло до того, что однажды, когда он был в карауле на дворцовой гауптвахте, Аракчеев заехал посмотреть, все ли в порядке, и застал его совершенно пьяным и раздетым. Тотчас вытребовал офицера из 1-го Преображенского батальона, а Шумского, будто бы внезапно заболевшего, увез с собою.

Много проказ сходило с рук ому. Погубил его вот какой случай: пьяный, он пришел в театр, в кресла; принес с собою взрезанный арбуз, рукою вырывал мякоть и ел. Перед ним сидел плешивый купец. Опорожнив арбуз от мякоти, Шумский нахлобучил его на голову купца и на весь театр сказал: «Старичок! вот тебе паричок!» Купец ошеломел; но когда освободился от «паричка» и, обернувшись, увидел перед собою смеющегося пьяного офицера, то так же громко воскликнул: «Господи! Что же это? Над нами, купцами, ругаются публично». В театре произошла суматоха, Шумского арестовали; от Государя утаить нельзя было — и Шумский послан на Кавказ в бывший тогда гарнизонный полк. По смерти Аракчеева он вышел в отставку, поступил в гражданскую службу, но за пьянство уволен; затем бродил из монастыря в монастырь в качестве послушника, ради куска хлеба, и умер, говорят, в кабаке.

Вот что слышал я от Ефимова, по своей печальной должности в течение многих лет бывшего весьма близким лицом к Аракчееву.

***

...Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения была перейдена, повар ее зарезал. Преступление было так ловко сделано, что никаких следов виновника не было.

Но виновный был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастия»6. Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед смертью вода разлилась в мозгу.

Но виновные не открывались. Русский человек удивительно умеет молчать. Тогда, совершенно бешеный, Аракчеев явился в Новгород, куда привели толпу мучеников. Желтый и почерневший, с безумными глазами и все еще повязанный кровавым платком, он начал новое следствие; тут эта история принимает чудовищные размеры. Человек восемьдесят были захвачены вновь. В городе брали людей по одному слову, по малейшему подозрению, за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное слово. Проезжие были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря ждали по неделям в части допросов. Жители прятались по домам, боялись ходить по улицам; о самой истории никто не осмеливался поминать.

Клейнмихель, служивший при Аракчееве, участвовал в этом следствии...

Губернатор превратил свой дом в застенок, с утра до ночи возле его кабинета пытали людей. Старорусский исправник, человек, привычный к ужасам, наконец изнемог, и, когда ему велели допрашивать под розгами молодую женщину, беременную во второй половине, у него недостало сил. Он взошел к губернатору — это было при старике Попове, который мне рассказывал, — и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!" Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, — да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту, скажу просто, геройства: с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство.

Женщину пытали, она ничего не знала о деле... однакож умерла.

***

...Особенно ненавидели его за военные поселения. Говорят, что первая мысль о них принадлежала самому Александру и что Аракчеев сначала даже не соглашался приводить ее в исполнение. Но при устройстве поселений и в управлении ими он действовал с беспощадною жестокостью. По его понятию, крестьянин должен был считать себя счастливым, меняя свою избу на новый дом. Но в этом наскоро построенном холодном доме нельзя было согреться и высушить перемокшую в поле от дождя и тумана одежду. Доселе и крепостной крестьянин, отбыв барщину, был хозяином у себя в избе и в своей семье. Крестьянину же поселенцу педантически указан весь распорядок дня, и за всякое уклонение от этого порядка его жестоко наказывали. Бабу штрафовали за неподтертое пятно в избе или за несметенную пыль, за сбежавшую курицу, за то, что горшок поставлен не на предписанном месте. Неудивительно, что крестьянин-поселенец чувствовал себя злосчастнее каторжника, который, по крайней мере, в тюрьме своей мог двигаться как хотел. Заведены были таблицы бракоспособных девок и вдов, которых венчали по определению начальства, нисколько не справляясь о взаимной склонности брачующихся.

Аракчеев постоянно доносил Государю об успехах и процветании военных поселений. Однако, например, в отчетах за 1821 год значится в поселениях 69 случаев внезапной смерти и 12 самоубийств. По деревням выли, как скоро приходила весть, что их отдадут под военное поселение, и когда Государю в его путешествиях по России случалось проезжать по таким деревням, его вместо обыкновенных радостных криков встречали молчанием. Государь не мог не знать, что, вопреки докладам Аракчеева, мужики волновались и приходилось их обуздывать. Явное возмущение произошло, когда заводились поселения в казацких селах близ Чугуева. Туда двинули значительное число войска. Аракчеев доложил Государю, что бунтующие вообразили, будто обращают их в военных поселян по требованию его, Аракчеева, и потому грозились убить его. Поэтому он не ездил в Чугуев, а оставался в Харькове, а когда бунт был подавлен, нарядил военный суд, которым приговорено к смерти 275 человек. Казнь заменена прогоном сквозь строй в 12 тысяч ударов.

Сам Аракчеев мог обольщаться мнимыми успехами своей деятельности по этой части, и тут дивиться нечему, потому что никто не осмеливался говорить ему о военных поселениях иначе как с величайшею похвалою. Сперанский, некогда его совместник в милости царской, благодаря ему возвращенный из незаслуженной ссылки и обязанный ему за то благодарностью, объезжал в 1822 году военные поселения. Суть дела не могла от него укрыться, и в дневнике своем он записал слова: «Fumus ex fulgore»; Аракчееву же твердил он иное, и позднее даже напечатал (но не пустил в свет) книжку о военных поселениях. Житейская мудрость превозмогла в нем над любовью к правде, ибо противоречить Аракчееву значило погубить себя в мнении Государя. Даже Кочубей, гордый Кочубей, в одном дошедшем до нас письме к временщику воскурял фимиам устройству и управлению поселений. Прошло немного лет, и Аракчеев был еще жив, когда произошли старорусские кровавые ужасы.


***

...Граф Аракчеев отличался от всех тех, которые были при дворе, своею молчаливостью и уединенным образом жизни. Он вставал в четыре часа утра и, употребивши несколько времени на устройство домашнего своего хозяйства, в котором у него был примерный порядок, и на чтение периодических сочинений, он принимался за дела государственные в шесть часов, когда все еще в Петербурге покоилось во сне. Он обедал в два часа один или с доктором своим и редко с каким-нибудь старинным знакомым; званых же обедов у него почти никогда не бывало, стол его составляли три умеренные блюда. Потом он опять садился за работу, а иногда по вечерам играл в бостон по десяти копеек с некоторыми приятелями своей молодости, из круга коих он никогда не выходил. В девять часов уже бывал в постели, и сему образу жизни он ни под каким предлогом не изменял; в театре, на балах и в обществах его никто не видал.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказавшись от удовольствий света и его рассеянностей, он исключительно жил для службы, чего и от подчиненных своих требовал, Впрочем, он не во всех поступках своих был стойким; он имел у себя любовниц <...>. Отличительная черта в характере Аракчеева состояла в железной воле; он не знал никаких препон своему упрямству, не взирал ни на какие светские приличия, и все должно было ему покоряться, хотя в делах он на себя не принимал ответственности, говоря часто, что он не что иное, как исполнитель Высочайших повелений.

По сей причине он был совершенно недоступен; дом его в Петербурге уподоблялся крепости, куда имел вход только тот, кого он приглашал. Тысячи имели в нем нужду, ибо все дела государственные шли чрез его руки, и никто к нему не был допускаем, а ежели кому удавалось каким-нибудь случаем изложить ему свою нужду, то лаконический и обыкновенно дерзкий ответ бывал последствием долговременных усилий до него дойти. Можно легко себе представить, что таковые поступки сделали его для всех ненавистным, и так как он от природы не получил возвышенных чувств и учением не был приготовлен к занятию того важного места, на которое судьба его возвела, то нет сомнения, что странное поведение его, приличное визирям Востока, внушено ему было презрением к человечеству, ибо все без изъятия перед ним изгибалось.

Я его почти ежедневно несколько лет видал во дворце; при появлении его в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты Государевы и докладчики, происходило вдруг такое молчание, как в церкви. Аракчеев становился в углу близ окна; всех взоры на него устремлялись, но весьма немногие удостоивались какого-нибудь приветствия с его стороны. На мрачном лице его редко, очень редко показывалась улыбка, и надобно было видеть тогда, с какою жадностью ее ловили. Он во дворце как бы выходил из обыкновенного круга подданных и имел какую-то особенную сферу.

Те, которых он приглашал в Грузино, где он бывал отменно гостеприимен, почитались счастливцами, особенно Провидением покровительствуемыми; люди, облеченные в первые государственные звания, поспешали туда с радостию новобрачных, несмотря ни на лета свои, ни на время года. Вот пример его обращения с вельможами. Однажды приехал он к князю Куракину, который был некогда генерал-прокурором и, следовательно, управлял всею Россиею, и сказал, что он желает играть в бостон с князем Лопухиным, бывшим тогда председателем Совета. Немедленно за сим последним посылают гонца, и восьмидесятилетний князь Лопухин, получа сие приглашение, оставляет гостей, находившихся в его доме, скачет к князю Куракину и садится играть с графом Аракчеевым. Чрез час сей последний говорит, что ему время спать, и, отдавши карты своему доктору, с ним всегда неразлучному, сам уезжает.

***

Алексей Андреевич Аракчеев: Свидетельства современников.