в середину третьей стражи ступает полночь,
собирая дрожащей ладонью усталое небо
в лунный с золотом бледно светящийся в сумраке обруч
Колизея ослепшего волчьего города Рима.
И в бездонной ладони полуночи немо и слепо
распускалась кровавой гирляндой моя пантомима
потревоженных жестов. Богами до смерти любима,
я ощерилась солнечным зверем в улыбке свирепой.
Волченюхая женщина, сука, хранящая логово
от бессонных врагов, от безликих глупцов и свиней,
уносящая вверх по холму прочь от берега топкого
своих жадных до воли, грызущих друг друга детей.
Из ночной глубины на сухом языке горьким привкусом
оседал вкус полыни усталой, измученной женщиной.
И опавшие головы яблок укладывал в миску сын
всех богов, улыбаясь в безумии рта буро-красною трещиной.
И улыбка крошилась - оскалом, осколком, оскоминой,
поперечною балкой в иссохшейся глотке колодезной,
протараненной крепости каменнозубой пробоиной,
слюдяного оконца безжизненно-мутною прорезью.
Я лишь женщина сучьего племени, волчьего времени,
обнажённая в мускульно-бешеных ритмах агонии,
с искарёженным ртом, ожиданием счастья беременна,
в безысходности крика родившая в ночь беззаконие...
Розой скручены полосы пурпура - в узел завязаны,
отвердевшим туманом одежды сквозь тело закручены.
Узел горя завил тонкий стан андалузскими вязями,
под полынными грустно плывущими горькими тучами...
И тянулись браслетов колодца вулканными жерлами
в белизне тонких рук к телу змея - ползущего Тибра
между грудями тёмных холмов, там, где тело рыжело
желтоглазой старухи-волчицы, жены триумвира.
Птицы рук оплетали лицо белопёрыми пальцами,
укрывая бессонницы мраморной пустошь глазниц.
И глаза её будут ночными скитальцами,
волчьим духом, укрытым беспечностью птиц...

...третья стража сестерцием брошенным канула в полночь
вместе с вечностью города...