- Ну так как же, останешься сегодня ночью со мной? - спросила Наташа.
- А это можно?
- Конечно, ведь у тебя есть зубная щетка и белье. Пижама не
обязательна. А бритву я тебе дам. Сегодня ночью мне не хотелось бы спать
одной. Будет ветрено. И если ветер меня разбудит, ты окажешься рядом и
успокоишь меня. Мне хочется дать себе волю и расчувствоваться, хочется,
чтобы ты меня утешал и чтобы мы заснули, ощущая приближение осени, хочется
забыть о ней и снова вспомнить.
- Я остаюсь.
- Хорошо. Мы ляжем в постель и прижмемся друг к другу. Увидим наши лица
в зеркале напротив и прислушаемся к вою ветра. Когда ветер усилится, в
глазах у нас промелькнет испуг, и они потемнеют. Ты обнимешь меня крепче и
начнешь рассказывать о Флоренции, Париже в Венеции, обо всех тех городах,
где мы никогда не будем вместе.
- Я не был ни в Венеции, ни во Флоренции.
- Все равно, можешь рассказывать о них так, будто ты там был. Я,
наверное, разревусь и буду ужасно выглядеть. Когда я плачу, я далеко не
красавица. Но ты меня простишь за это и за мою чувствительность тоже.
- Да.
- Тогда иди ко мне и скажи, что ты будешь любить меня вечно и что мы
никогда не состаримся.

- Как поживает ваша возлюбленная, Роберт? -
бросила она мне через плечо.
- Не знаю. Последнее время я ничего о ней не слышал.
- Вы хоть изредка переписываетесь?
- У нас обоих трясется правая рука, а печатать на машинке ни она, ни я
не умеем.
Кармен засмеялась.
- Хорошенькое дело! Значит, с глаз долой - из сердца вон? Впрочем,
это самое правильное.

Из сада с кудахтаньем выбежали куры. Кармен мгновенно оживилась.
- Боже мой, мои белые брюки! Зря, что ли, я их наглаживала! - Она с
трудом отогнала птиц. - Кыш, Патрик! Прочь, Эмилия! Ну вот, уже и пятно!
- Хорошо, можешь назвать по имени причину своих бед, не так ли? - заметил
я. - Тогда все намного проще.
Я направился было к своему "форду", но вдруг остановился. Что я сейчас
сказал? На мгновение мне показалось, будто что-то кольнуло меня в спину. Я
повернул назад.
- Не так уж страшно, - услышал я голос Кармен из сада. - Пятно можно
будет смыть.
"Да, - подумал я. - Но все ли можно смыть?"

Я подумал, не пойти ли мне к Кану. Ничего радостного я не мог ему
сообщить, а говорить неправду не хотелось. Странно, но я никак не мог
заставить себя позвонить Наташе. В Калифорнии я почти не думал о ней. Там я
считал, что наши отношения были как раз такими, какими казались нам вначале:
легкими, лишенными сантиментов. Поэтому очень просто было позвонить Наташе и
выяснить, что же все-таки у нас за отношения. Нам не в чем было упрекать
друг друга, нас не связывали никакие обязательства. И тем не менее я не мог
решиться набрать номер ее телефона. Сомнения тяжелым камнем лежали у меня на
сердце. Мне казалось, будто я понес невосполнимую утрату, упустил что-то
бесконечно мне дорогое из-за собственного безрассудства и неосторожности. Я
дошел до того, что начал думать: а вдруг Наташа умерла; безотчетный страх
сгущался во мне по мере приближения вечера. Я сознавал, что на эту
необоснованную и глупую мысль меня навел cafard Бетти, но ничего не мог с
собой поделать.
Наконец я набрал номер так решительно, будто речь шла о жизни и смерти.
Услышав гудки, я сразу понял, что дома никого нет. Я звонил каждые десять
минут. Втолковывал себе, что Наташа могла просто куда-то выйти или же
снималась. Но это на меня мало действовало. Правда, мое паническое состояние
стало проходить, когда, преодолев себя, я все же решился набрать ее номер. Я
думал о Кане и Кармен, о Силверсе и его неудачах в Голливуде, я размышлял о
Бетти и о том, что все наши громкие слова о счастье бледнеют перед словом
"болезнь". Я пытался вспомнить маленькую мексиканку из Голливуда и говорил
себе, что есть бесчисленное множество красивых женщин, куда более красивых,
чем Наташа. Все эти мысли служили лишь одной цели: набраться мужества для
нового звонка. Затем последовала старая игра: я загадал - два звонка и
конец, но не удержался и позвонил еще три раза.
И вдруг раздался ее голос. Я уже больше не прикладывал трубку к уху, а
держал ее на коленях.
- Роберт, - сказала Наташа. - Откуда ты звонишь?
- Из Нью-Йорка. Только сегодня приехал.
- Это все? - спросила она, немного помолчав.
- Нет, Наташа. Когда я смогу тебя увидеть? Двадцатый раз набираю твой
номер, я уже дошел до отчаяния. Телефон звонит как-то особенно безнадежно,
когда тебя нет дома.
Она тихо рассмеялась.
- Я только что пришла.
- Пойдем поужинаем, - предложил я. - Могу сводить тебя в "Павильон".
Только не говори "нет". На худой конец можно съесть котлету в закусочной.
Или пойдем туда, куда ты захочешь.
Я со страхом ждал ее ответа: боялся мучительного разговора о том,
почему мы так давно ничего не слышали друг о друге; боялся напрасной, но
вполне понятной обиды, всего того, что могло помешать нашей встрече.
- Хорошо, - сказала Наташа. - Зайди за мной через час.
- Я тебя обожаю, Наташа! Это самые прекрасные слова, которые я слышал с
тех пор, как уехал из Нью-Йорка.
В тот момент, когда я произносил это, я уже знал, что она ответит.
Любой удар мог сокрушить меня. Но ответа не последовало. Я услышал щелчок,
как это бывает, когда вешают трубку. Я почувствовал облегчение и
разочарование. Сейчас я, наверное, предпочел бы ссору с криком и
оскорблениями, - ее спокойствие показалось мне подозрительным.
Я стоял в номере Лизы Теруэль и одевался. Вечером в комнате еще сильнее
пахло серой в лизолом. Я подумал, не сменить ли мне комнату еще раз. В
атмосфере, которая прежде окружала Рауля, я, возможно, сумел бы лучше себя
подготовить для предстоящей борьбы. Сейчас мне требовались полное
спокойствие и безразличие, которые ни в коем случае не должны выглядеть
наигранными, иначе я погиб. Рауль с его отвращением к женщинам представлялся
мне сейчас куда более надежной опорой, чем Лиза, которая, насколько я
понимал, умерла от какого-то глубокого разочарования. Я даже подумал, не
переспать ли мне сначала с кем-нибудь, чтобы меня не начало трясти при
встрече с Наташей.
В Париже я знавал одного человека: он ходил в бордель, прежде чем
увидеться с женщиной, с которой больше не желал быть близок, - и, несмотря
на это, снова и снова попадал под ее чары. Но эту мысль я сразу же отбросил;
кроме того, я не знаю в Нью-Йорке ни одного борделя.
- Ты что, на похороны собрался? - спросил Меликов. - Может, хочешь
водки?
- Даже водки не хочу, - ответил я. - Слишком серьезное дело. Хотя, по
правде сказать, не такое уж и серьезное. Просто мне нельзя наделать ошибок.
Как выглядит Наташа?
- Лучше, чем когда-либо! Мне очень жаль, но это так.
- Сегодня ты дежуришь ночью?
- До семи утра.
- Слава Богу. Adieu(1), Владимир. Ты не можешь себе представить, какой
я идиот. Почему я не звонил и не писал ей чаще? И еще так этим гордился!
Надев новое пальто, я вышел в холодную ночь. В голове у меня все
смешалось: страх, надежда, ложь и добрые намерения, раскаяние и мысли о том,
как мне надлежит вести себя.
Вспыхнул свет, и лифт загудел.
- Наташа, - быстро произнес я. - Я пришел сюда, полный смятения,
раскаяния и лжи. Я даже вынашивал какие-то стратегические планы. Но в тот
момент, когда ты появилась в дверях, я забыл все. Осталось только одно:
полное непонимание того, как я мог уехать от тебя.

- А вы думаете, что мы не подходим друг другу? Это так. Однако с
людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с
притертой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно.
Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку
к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их
друг от друга.

- Иногда чем больше думаешь, тем больше запутываешься. Потому и
не стоит особенно ломать себе голову. Это только все портит и усложняет.
Важные решения принимаются мгновенно.

- Когда ты уезжаешь? - вдруг спросила меня Наташа.
Я немного помолчал.
- В начале июля, - произнес я. - Откуда ты знаешь?
- Во всяком случае, не от тебя. Почему ты ничего не сказал?
- Я узнал об этом только вчера.
- Врешь.
- Да, - ответил я, - вру. Я не хотел тебе этого говорить.
- Ты мог бы преспокойно мне это сказать. А почему бы и нет?
Я молчал.
- Никак не мог решиться, - пробормотал я.
Она рассмеялась.
- Почему? Мы были некоторое время вместе, но у нас не было никаких иллюзий.просто один использовал другого, только и всего. Теперь мы расстаемся. Ну и что же?
- Я не хотел тебя использовать.
- А я хотела. И ты меня тоже. Не лги! В этом нет нужды.
- Я знаю.
- Хорошо, если бы ты все-таки перестал лгать. Ну хотя бы напоследок.
- Постараюсь.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
- Итак, ты сознаешься, что лгал?
- Я не могу ни сознаваться в этом, ни отрицать этого. Ты вольна думать
все, что хочешь.
- Так просто, да?
- Нет, это вовсе не просто. Я уезжаю, правда. Но даже не могу
объяснить почему. Вот все, что я могу сказать. Это то же самое, как если бы кто-то
должен был пойти на войну.
- Должен? - спросила она.
Я молчал, вконец измученный. Но надо было выдержать до конца.
- Мне нечего добавить, - выдавил я наконец из себя. - Ты права, если
речь здесь может идти о правоте. Согласен, я лжец, обманщик, эгоист. Это и так и не так. Кто может во всем этом разобраться, если правду трудно отличить от неправды?
- Но что для тебя самое важное?
- То, что я люблю тебя, - произнес я с усилием. - Хотя сейчас и не время об этом говорить.
- Да, - ответила она неожиданно мягко. - Сейчас не время, Роберт.
- Почему? - возразил я. - Этому всегда время.
Я видел что она страдает, и это причиняло мне боль, словно я порезал руку острым ножом. Мне так хотелось все изменить, но в то же время я отчетливо понимал, что все это всего-навсего жалкий эгоизм.
- Ладно! - воскликнула она. - Как видно, мы значили друг для друга
меньше, чем нам казалось. Мы оба лгали.
- Да, - сказал я покорно.
- За это время у меня были и другие любовники. Не только ты.
- Я знаю, Наташа.
- Ты знаешь?
- Нет! - ответил я быстро. - Я ничего не знал. И никогда бы не
поверил.
- Можешь верить. Это правда.
Я понимал, что в ней говорит оскорбленная гордость. И по-прежнему не верил ей.
- Я верю тебе, - сказал я.
- Вот уж не ожидала.
Наташа вздернула подбородок. Я очень любил ее в этот момент. Я
был в отчаянии, как и она, только ее отчаяние было сильнее. Тому, кто
остается, всегда хуже, даже если уступаешь ему оружие для нанесения удара.
- Я люблю тебя, Наташа. Я хотел, чтобы ты это поняла. Не для меня. Для
тебя.
- Не для тебя?
Я понял, что снова допустил ошибку.
- Я ничего не могу поделать! - воскликнул я. - Неужели ты не видишь?
- Просто мы чужие люди, которые случайно прошли
вместе отрезок пути, так и не поняв друг друга. Да и как нам было друг
друга понять?
Я пожидал, что ога снова нападет на меня за мой немецкий характер, но
понял: она догадывается, что я этого жду. Предвидеть она не могла только одного - что я не стану возражать. И она отступила.
- Хорошо, что мы расходимся по обоюдному согласию, - произнесла она. - Я все равно собиралась тебя бросить. Не знала только, как это тебе объяснить.
Я понимал, что должен ответить. Но не мог.
- Ты собиралась уйти? - наконец решился я.
- Да. Уже давно. Мы слишком долго были вместе. Такие отношения, как наши, не должны длиться так долго.
- Да, - согласился я. - Спасибо тебе за то, что ты не поспешила. Иначе
я бы погиб.
Она обернулась ко мне.
- Зачем ты снова лжешь?
- Я не лгу.
- Все слова! Ты всегда слишком много говорил. И всегда к месту!
- Только не теперь.
- Не теперь?
- Нет, Наташа. Никаких слов у меня больше нет. Мне грустно и неоткуда ждать помощи.
- Опять слова!
Она встала и начала быстро одеваться.
- Отвернись, - сказала она, - не хочу больше, чтобы ты смотрел на
меня.
Она надела чулки и туфли. Я смотрел в окно. Окна были распахнуты, было
очень тепло. Кто-то разучивал на скрипке "La Paloma", без устали повторяя
первые восемь тактов, каждый раз делая одну и ту же ошибку. Я чувствовал
себя мерзко, я ничего больше не понимал. Мне было ясно только одно: если б я
даже остался, теперь всему пришел бы конец. Я слышал, как Наташа сзади меня
натягивала юбку.
Я обернулся на скрип двери и встал.
- Не провожай меня, - сказала она. - Оставайся здесь. Я хочу выйти
одна. И не появляйся больше. Никогда. Не появляйся больше никогда!
Я пристально смотрел на ее бледное чужое лицо, глаза, глядевшие куда-то
поверх меня, на ее рот и руки. Она даже не кивнула мне, за ней не
захлопнулась дверь, а ее уже давно здесь не было.
Я не побежал за ней. Я не знал, что мне делать. Я стоял и смотрел в
пустоту.

Доброй ночи, Роберт. Следует остерегаться воспоминаний, тебе ведь это известно, не так ли, старина?

Наташу я больше не видел. Возможно, мы оба рассчитывали, что другой
даст о себе знать. Я неоднократно порывался ей позвонить, но каждый раз
говорил себе, что это ни к чему не приведет. Я не мог перешагнуть через
тень, сопровождавшую меня повсюду, и снова и снова повторял себе, что лучше
никого больше не тревожить, не бередить свои раны, ибо ничего из этого не
выйдет. Иногда мне в голову приходила мысль о том, что, вероятно, Наташа
любила меня сильнее, чем она в том признавалась. От этой мысли у меня
захватывало дыхание, становилось беспокойно на душе, но мои чувства тонули
во всеобщем волнении, с каждым днем все нараставшем. Шагая по улицам, я
искал Наташу, но ни разу не встретил ее. Я успокаивал себя глупейшими
идеями, из которых идея возвращения в Америку представлялась мне самой
невероятной. (…)Мне трудно описать, чем я только не занимался в те годы. Но не об этом
я стремился рассказать в настоящих записках. Странно, со временем в моих
воспоминаниях все чаще стала появляться Наташа. Я не чувствовал ни
сожаления, ни раскаяния, но только теперь я осознал, чем она была для меня.
Тогда я не понимал всего происходившего, но теперь, когда я то ли очистился
от многого, то ли сумел сплавить воедино разочарования, отрезвление и
колебания, это становилось для меня все яснее и яснее. У меня появилось
впечатление, будто из грубой золотоносной руды выплавляется чистый металл.
Это не имело ничего общего с моим разочарованием, но зато я стал более
наблюдательным, приобрел способность видеть со стороны. Чем дальше было то
время, тем явственнее было убеждение, что, хотя я этого тогда и не сознавал,
Наташа явилась самым важным событием в моей жизни. К этому убеждению не
примешивалось никакой сентиментальности, никакого сожаления, что я познал
это слишком поздно. Мне даже казалось, что если бы я понял это в Нью-Йорке,
Наташа, наверное, оставила бы меня. Моя независимость, проистекавшая из
того, что я не принимал ее всерьез, по-видимому, и заставляла ее быть со
мной. Иногда я размышлял и о возможности остаться в Америке. Если бы я
заранее знал, что меня ожидает в Европе! И все же эти мысли набегали и
уносились, как ветер, они не порождали ни слез, ни отчаяния, ибо я твердо
знал, что одно невозможно без другого. Возврата быть не может, ничто не
стоит на месте: ни ты сам, ни тот, кто рядом с тобой. Все, что от этого
осталось, в конце концов, это редкие вечера, полные грусти, - грусти, которую
чувствует каждый человек, ибо все преходяще, а он - единственное существо на
земле, которое это знает, как знает и то, что в этом - наше утешение. Хотя и
не понимает почему.

Про дур...
strange
... или "почему J не любит феминисток".

Собственно, многие женщины - нет, простите меня, женщины - многие барышни (а это слово имеет совсем другую смысловую окраску, как вы сами понимаете), так вот, многие барышни очень любят повозмущаться тем, что их, де, обижают мужчины.
Де, не воспринимают серьезно. Де, не считают за равных себе.
Представляете, мало того, что пальто подает и в ресторане платит по счету, но еще, скотина такая шовинистская, смеет что-то там называть "не женским делом"! Ужас, а?

Я сейчас не говорю о тетках с трудностями в личной жизни, толстых, страшных, запущенных и пьющих, например. Эту категорию... эээ... гражданок я предпочитаю не рассматривать, поскольку откуда растут ноги у их феминизма - ясно и младенцу. Тут не о чем говорить.
А в целом - не стала красавицей к трицати - увы. Сами все понимаете. Дура.
Очень верное утверждение, проверенно практикой.
Насчет остальных - в своей жизни я сталкивался с несколькими вариациями:

1. Эффектные красавишны, премущественно до 25 (а в печальных случаях - и старше).
У этих дев банальные трудности перевода. Им отчего-то кажется, что любой мужик должен при их виде складываться в штабель, пропустишь ее вперед или дверь подержишь - она только улыбнется обворожительно. Но не дай бог тебе заикнуться о ее женственности, а то и упаси господь, сексуальности - секшал харрасмент и асталависта.
Этикет она допускает. Но не надо думать, что твое желание иметь детей встретит у нее поддержку.
Она не переносит, когда ее обнимают на улице, она страдает, если у тебя больше зарплата и тдтп. И она регулярно и неустанно доказывает что-то всему миру, а возможно - и себе.
Мужчина ей, как ей самой кажется, нужен исключительно в качестве статусного аксессуара. Она играет в "стерву", не понимая по наивности, что стерва - это в первую очередь просто очень несчастная женщина.
Влюбившись, она скорее всего бросит тебя сама со скандалом на ровном месте - потому что ей страшно. Впрочем, если у мужчины есть голова в нужном месте - и желание данную барышню с собой рядом оставить (всяко бывает), то он с этим, конечно, справится. Но тут категорически противопоказана шоковая терапия - такие женщины слишком хрустальны.
Вот лично у меня же такие девы вызывают эмоции от сочувственной нежности до брезгливой жалости.

2. Симпатичные, но старательно уничтожающие свою женственность барышни.
Эти женщины обычно образованы, остроумны и предпочитают обезопаситься иным способом - они не бьют тебя 15-тисантиметровой шпилькой неземной недоступности по лбу, они, наоборот, "свои в доску". Пойди, попробуй отбери у нее дрель или молоток. Парень, тебя засверлят до смерти, ты моментом из друга превратишься в "унижающее женское достоинство" чудовище, короче, очередную разновидность мейл шовинистик пиг.
Этой женщине почему-то кажется, что когда мучина забирает у нее сумки - он хочет не ей помочь, а подчеркнуть ее слабость и несамостоятельность.
Вместо того, чтобы страдать, такая женщина будет зарабатывать больше тебя - или приложит к этому все силы. Она будет лучше тебя разбираться в виски и футболе, подпишется на Хастлер, научится чинить краны. Возможно, ей это будет местами и интересно, но что любопытно - женских интересов у нее не будет.
Сама - ключевое слово таких женщин.
Она боится того, что ее индивидуальность исчезнет, как только ты отберешь у нее молоток. Она будет обсуждать с тобой размер декольте блондинки справа, и никогда не признаетеся себе, что ей приятны слова о том, что такие блядские бабочки тебя не привлекают.
Насколько я видел, это неизлечимо. Такие дамы заводят подкаблучника и стоически скандалят в жилконторах, отыгрываясь за все свои страхи.
Если с ними только дружить - я согласен, они нередко бывают интересны. Во всех остальных случаях - пас.

В принципе, возможны еще варианты, но это два основных, виденных мной. Могут запросто смешиваться.
Что в первом, что во втором случае - картина получается неприглядная.
Феминистка отрицает разницу мужчины и женщины, в итоге населяя свой идеальный мир невнятными метросексуалами и пролетарскими работницами. При этом до нее по странному стечению обстоятельств не доходят две несложные, в общем-то, вещи:
Страх - плохая мотивация.
Мужчины и женщины - разные.

Таки да, и никак это не изменить. Не только в том, что мужчине сподручнее колоть дрова, а женщине - рожать детей. Психологически, эмоционально - раз.ны.е.
Без вариантов.
И в этом нет ничего дурного, унизительного или достойного борьбы с. Вне зависимости от ориентации, женщина - это женщина. Мужчина - это мужчина. При любях попытках это изменить, мы имеем чудовищную хабалку или столь же чудовищного буча. Надеюсь, никому не надо объяснять, почему меня такие личности не привлекают?

И стремление оберечь - оно не от пакостного стремления в очередной раз ткнуть носом в мифическую несостоятельность. Оно от желания оберечь. И стремление помочь - оно тоже без подводных течений. Мужики к ним вообще в принципе мало склонны в этом плане.
Потому, дорогие мои, даже самая сильная женщина - слаба без мужчины. И самый самодостаточный мужчина - без женщины одинок.
И опять же - как ни крути (спорить не намерен), это обязательное условие для всех. То есть вообще, да.
То есть можете пытаться закидывать меня помидорами или кричать "а вот я!". Толку-то?

Чем больше женщине приходится доказывать всему миру свою силу - тем меньше самой силы остается, тем больше прибывает озлобленности и несчастливости. Потому, дорогие барышни, прежде чем кричать, как вас ущемляют мужчины, задумайтесь - может, вам просто мужиков нормальных не встречалось?
За всю жизнь? Девушка, а может, это не в них проблема?

Такие дела.

"Кот в полном смятении метался по сугробам и кричал:
- Ну и где? Где, я вас спрашиваю, весна? Ну что за страна, а?
Где эти подснежники, щебетанье птиц? Хоть воробьев чириканье,
хоть ворон карканье, где?! Я уже не говорю об оттепели.
Снег с неба сыпется, как прорвало у них там, а у этих весна тут.
Сплошной обман и вранье!
А люди слушали кошачий крик и улыбались:
- Ишь как орет. Весну чует. Котов не проведешь ведь. Значит, все-таки конец зиме."
(с)

Я где-то здесь...Я где-то рядом...Чувствуешь меня слева в своей груди?Да,это я там тихо плачу...Тебе больно?Прости...Я постараюсь себя сдерживать...А ты не думаешь,что в этом виноват ты?Нет?Может ты и прав...Ты всегда прав...А я просто рядом...Где-то...

Если вы хотите понять, что за человек перед вами - не слушайте, что о нем говорят другие. Не слушайте, что он говорит о себе сам. И уж тем более не слушайте, что он вам говорит о вас. Послушайте, что он при вас говорит об отсутствутствующих других.

Дело в том, что у них - теплые ладошки, а у нас - холодные пальцы.
Они сильные и могут поднять нас.
У них есть принципы.
Иногда они моют посуду.
Они нас выше и могут достать книжку с верхней полки.
Они отдают нам свои самые клевые майки.
читать дальшеКогда они говорят: "Я тебя люблю", кажется, что ты есть.
Они знают и даже могут объяснить, что когда человек один, он - человек.
Они прощают нам наш феминизм, хотя мы, заметь, им вообще ничего не прощаем.
Они целуют нас в лоб, когда не могут остаться.
Они думают, что есть вещи, которые мы никогда не поймем, и только поэтому мы все понимаем.
Они кладут руки нам на коленки.
Они с маниакальной настойчивостью желают платить за наш кофе, хотя и сами уже давно не понимают, почему.
У них из глаз текут слезы, когда дует сильный ветер.
Они ходят в магазин, когда идет дождь.
Они хотят иметь наши фотографии.
Они помнят о нас совсем не то, что мы - о себе.
Они не видят причин для нашей диеты.
Они молчат, когда мы говорим глупости. Хотя, когда мы говорим что-нибудь умное, они тоже молчат.
Они пойдут на войну, если будет война.
Они не замечают испорченный макияж.
Они делают вид, что их не достал праздник 8 марта.
Они хотят изменить нашу жизнь.
В магазине последние деньги потратят на шоколад.
Они никогда не научатся расстегивать лифчики.
Они думают не только о любви.
Они любят своих мам гораздо сильнее, чем мы - своих пап.
В глубине души они умеют пришивать пуговицы.
Они не отличают Allways от Kotex.
Они запросто могут признаться себе в том, что цель у них в жизни одна - спать с нами.
Они вытаскивают нас из чужих гостей, увозят домой и накрывают одеялом.
Они просто иногда накрывают нас одеялом.
Они любят наши голоса.
Им неважно, что мы говорим.
Они не всегда провожают нас в аэропорт, но всегда встречают.
Они покупают нам сигареты и платья.
Они думают, что наши сумки бывают тяжелыми, только когда они рядом.
Они не хотят быть похожими на нас, а мы на них - хотим.
Они смотрят, когда мы говорим: "Посмотри".
Они молчат, когда мы кричим.
Когда они уходят, мы остаемся.
Когда мы думаем о нашей прошлой жизни, мы думаем о них.
Их можно посчитать.
Они умеют драться.
Кассеты и компакт-диски у них всегда совпадают с коробками.
Они считают быстрее нас.
Они дают свои фамилии нашим детям.
Они делают вещи, которыми мы гордимся.

Где правит любовь, там нет желания властвовать, и где господство
власти, там нет любви. Любовь - тень власти

Карл Густав Юнг

Eсли проблему можно решить, то не стоит о ней беспокоиться, если её решить нельзя, то беспокоиться о ней бесполезно....

Для того, чтобы было легко жить с каждым человеком, думай о том, что тебя соединяет, а не о том, что тебя разъединяет с ним.
Л.Н.Толстой

anger is more useful than dispare (c)

Сексуальный опыт.
Единственный вид знаний, передающихся половым путем

"We don`t see things as they are, we see things as we are." (Anais Nin)