Мой маленький Ангел...

Current music: Cocteau Twins - Frou-Frou Foxes In Midsummer Fires
Состояние: веселое

Current music: Pink Floyd - Cirrus Minor

СИЛЬНО. По-нашему - инъекция тоски. Похлеще всякого метадона будет...
По-идее я должен радоваться, потому что я один из немногих обладателей
истинного СЧАСТЬЯ... Потому, что у меня есть ЛО!
Но я почему-то не радуюсь, а наоборот тоскую... Наверное потому, что ЛО
сейчас нету со мной рядом. Она уехала отдыхать на море. С родителями.
А я вынужден сидеть здесь, в городе, и каждый день орудовать скальпелем.
Поэтому-то мне и грустно. :((
А вообще, я давно уяснил для себя одну простую истину:
готика - это не только направление в музыке и в искусстве.
Для меня готика - это в первую очередь стиль жизни и состояние души.
Именно она питает меня жизненной энергией. Именно она даёт мне силы
для того, чтобы ЖИТЬ ДАЛЬШЕ! И радоваться, и смеяться, и купаться в
волнах истинного, неподдельного счастья! Это так же божественно, как и ЛО!
Но ЛО несомненно ещё в несколько сотен раз лучше, чище и прекраснее! :-))

Current music: Death In June - Death Is The Martyr Of Beauty

Покопавшись в старых архивах, нашёл незабвенное произведение Ветерана психоделической войны, Дмитрия Савицкого!
Да... это конечно же СИЛА! Есть над чем поразмыслить...





Тина не просто съехала, она, несчастное создание, бежала. Когда я вернулся домой из Этрата и, наконец, добрался до дома - парижские улицы были забиты демонстрантами - мне показалось, что дверь взломана. Осторожно опустив саквояж на пол, я толкнул приотрытую дверь и вошел в квартиру: она была пуста. Я уже собрался звонить в полицию, когда сообразил, что телефона тоже нет. Оставался лишь диванчик в дальней комнате да от инфаркта скончавшийся холодильник. На холодильнике я и нашел записку. Пользуясь исключительно фонетикой вместо грамматики, демон моих ночей, она писала, что начинает новую жизнь. Вита нова! В переводе с китайского это означало, что я слишком засиделся на берегу океана и один из ее обожателей, скорее всего, тот самый итальянский паяц с лысыми глазами, чье выжидательное терпение и гнусная улыбочка всегда выводили меня из себя, в конце концов укатил ее в свой замок - какую-нибудь задрипанную чердачную конуру на окраине. Меня огорчило и исчезновение некоторых вещей. Нет, до книг она не дотронулась и роллекс мой не взяла. Она, а скорее всего этот опереточный шут, любитель клубничного цвета панталон, захватила в свой новый и, клянусь, сомнительный рай, мое стерео, и теперь в квартире стояла пыльная истеричная тишина.

Две вещи я решил сделать немедленно. Выпить в баре и купить хоть какой-нибудь дешевый, но разговорчивый приемник. Спустившись в кафе, я стал обдумывать нечто третье, замысловатое, изложению просто так не поддающееся. Она клубилась, эта моя третья идея, как зимний вокзал под открытым вечерним небом, как горный перевал в театральном антракте двух, друг от друга оглохших гроз.

Позже я завтракал в маленьком аргентинском ресторанчике, забитом после островной баталии патриотами. Хозяйка, милейшая толстушка, знавшая меня уже года три, поинтересовалась, где Тина. Я назвал наугад первое же пришедшее в голову кладбище. Поднос хозяйки клюнул боком, тарелка с антрекотом поехала, но все вовремя устроилось. Я выпил изрядное количество красного и на коньяке, за чашкой кофе, ввинтился в реальность. Прежде всего был конец августа. Город стоил обедни и был пуст. Тинино имя прочно устроилось в названии ресторана. Немцы да янки шастали мимо столика. Магазины со спущенными жалюзи обещали так простоять по крайней мере еще неделю. По бульварам давно уже не несся сплошной рычащий поток металла, а катились редкие, на город обреченные драндулеты. Совершенно было непонятно, из каких ворот выкатилась утренняя демонстрация... Я расплатился с любезнейшей Мари-Луизой, она же Реджина или Эсперанца, и отправился неизвестно куда, но с явным ощущением затвердевания вокзальных дымов и грозовых туч, которые с каждым моим шагом наливались полновесным свинцом. О свинце я, честно говоря, и думал. Ближе к вечеру, когда я окончательно созрел для террористических акций и в голове моей замелькало чудесное имя братьев Ле Паж, в Марэ, где-то рядом с улицей Короля Сицилии, в одном из ее боковых отростков, я нарвался на слабо освещенный пенальчик музыкального магазина. Витрина была завешена старыми афишами и старик Карузо, обнимая Шаляпина, делал нос развалинам Колизея. Я пощупал то место в памяти, где еще теплилось желание купить приемник и, под треньканье колокольчика, вошел. Лавка, как мне показалось сначала, была пуста. Чудесный мицибиши последней марки, как брикет золота тускло светился на полке. Из-под лиловых полей шляпы манекена выглядывали клипсы стереонаушников. Чудовищных размеров граммофон стоял в углу. На куче антрацитно-черных пластинок сидел пенсионного возраста плюшевый пес. "Голос его хозяина" - как это называлось по обе стороны последней войны. Я уже собирался выйти - не покупать же в этой берлоге стерео: ни гарантии не получишь, ни сдачи - как вдруг увидел от руки написанное объявление, прикнопленное на грудь Мэрлин Монро. Хорошо выбранное место, по-рыбьи рот разевающей суицидальницы. "Музыка в таблетках. Всем кроме язвенников." Подобное сочетание заставило меня довольно-таки гнусно хмыкнуть и тогда из угла, из того, что оказалось кожаным, глубоким как могила, креслом, вылез сухой, с бабочкой на кадыке, старикан. Он попробывал на мне свой английский, без перерыва - немецкий, нечто вроде польского и, наконец, вернулся на язык генерала де Голля. На всех четырех он имел один и тот же, как бы носом клюющий акцент. "Молодой человек желает попробовать - сказал он утвердительно. - Изобретение еще не получило огласки. Одно дело совершить гениальное открытие, другое - иметь деньги на рекламу. Все, что вы видите здесь на полках - вчерашний день, трупы музыки. Я держу этот хлам для контраста, как на выставке гоночных машин уместно поставить в центре телегу... К тому же, если я выставлю товар лицом, народ подумает, что здесь аптека. Нет ли у юноши гастритных явлений? Не был ли он, упаси Бог, оперирован в области кишечника?" И он достал с полки обычную, из-под нескафе, банку и выкатил мне на ладонь крупную голую пилюлю. - Пробная.., - улыбнулся он. - Финал фортепьянного концерта Чайковского..." Я мотнул головой - в свое время меня перекормили Чайковским и это был как раз тот случай, когда могли начаться гастритные явления, или, по крайней мере, диаррея. Мы сошлись на увертюре к "Дон Джованни", и голубая пилюля сменилась розовой с иероглифом порядкового номера. Я принял из рук старикана стакан водопроводной воды и, следуя приглашающему жесту, опустился в глубокое кресло. - Прозит! - сказал я, заглатывая увертюру. Вода была ржавой на вкус.

Смеркалось. Я видел, утопая в кожаных волнах кресла, сквозь немытое окно лавочки дом напротив - отраженный в стеклах, издыхающий закат, борьба грязно-огненного с грязно-голубым. Девочка с замутненным взором, промахиваясь, поливала цветы. Кошка, по-бандитски вытягивая шею, кралась по карнизу. Внутри у меня шипело, словно я принял сразу две таблетки алка-зелцер. Я пытался сосредоточиться, но мысль, что со мною должно что-то случиться, как это было в первый раз, когда мы с Тиной попробовали кислоту*, на этот раз смешила меня. "Тина, - подумал я, - капризная развратная негодница." Я отчетливо увидел ее мальчишеские загорелые в белых носках ноги, но в этот момент, глупо сказать - почти со щелчком - внутри меня раскрылась конкретная высококачественная, ни с чем не сравнимая тишина. Перепутать ее было невозможно. Она была набита осторожными мелкими движениями: устройством носового платка, перелистыванием какой-нибудь там седьмой на пюпитре страницы, кивком в первый ряд, осторожным нырком в тень контрабаса, где мгновенным подергиванием освобождались шнурки лаковых туфель...

Давление этой разверстой расступающейся тишины вытеснило из меня обычный ежесекундный джаминг, прописанный пожизненно. Подобное случалось со мною лишь в те редкие мгновения, когда жизнь переходит из одной части в другую, на переломе судьбы, когда происходит оглушительный взрыв внутренней тишины, зрительно подсвеченный тем серебристо-лиловым светом, который как-то неизбывно связан с адреналином. Я могу так спокойно теперь описывать это свое первое состояние, потому что со временем я укрепился в нем, как в этом кожаном кресле, знал, так сказать, где у него подлокотники... Между прочим, все медитации дзена, все шав-асаны, раджа-йога и монастырское затворничество алчут именно этой тишины - оставим музыку - именно этого отсутствия внутреннею шума.

Дальнейшее произошло мгновенно: это не музыка, известная мне до четверть-тактов, рухнула на меня, это я провалился в нее, потому что она была не снаружи, не внутри, а везде. Безусловно это была версия, которую я когда-то, не будучи искушённым, считал лучшей - Лорен Маазеля.

Возвращение из концертного зала в окончательно угасшую лавочку вызвало у меня тошноту. Я тупо смотрел на старикана, протягивавшего мне опять стакан воды. Наконец до меня дошло, что он предлагает мне еще одну пилюлю. Я замахал руками, барахтаясь и пытаясь выбраться из кресла. Через какое-то криво-остриженное время - вот-вот! разрушается ощущение времени, оно ползет как чулок! - появилось слово нейтрализатор и я отправил к Моцарту вдогонку лакрицей отдающий черный шарик. - Мы пока не производим одноразовых пилюль, - наплывал хозяин. - Все эксперименты за свой счет! Если не принять нейтрализатор, музыка вернется через несколько минут. Все, конечно, зависит от организма, а в некоторых случаях от одновременно принятых лекарств или алкоголя... Один знакомый, знаете ли, из Шуберта тремя стаканами водки сделал чуть ли не Бетховена... А скажем вальюм понижает громкость. А если накуриться травы, как делают некоторые неразумные молодые люди, то из простенького марша, годного лишь для выгуливания лошадей, получится Шенберг или, упаси Боже, Колтрейн позднего периода..."

Старикан не принимал кредитных карт, наличными у меня было не густо. Однако я отоварился Токкатами Баха в исполнении чудака Гульда, набрал почти с десяток пилюль Шуберта, взял Сороковую Моцарта и сумасшедшего саксофониста Джона Хэнди. В виде небольшого презента мне был выдан Оскар Питерсон. Мы пожали друг другу руки, старикан посоветовал побольше пить молока, и я вышел в раннюю нежную ночь.

Месяц я ничего не делал. Я сидел дома или шлялся по городу, заглотив с утра пораньше пилюлю. Музыка возвращалась с ровными промежутками и качество ее не менялось. Я принимал нейтрализаторы чрезвычайно редко. Иногда я умудрялся спать в волнах шопеновских этюдов, под моросящим дождем Эрика Сати или под жаркую колыбельную Бахианы Вилла Лобос. Несколько раз меня останавливала полиция. Несколько раз меня возили на идиотские тесты. Конечно, я выглядел как наркоман, но что в жизни не наркомания? Секс? Деньги? Слава? Все зависит лишь от сосредоточенности, вовлеченности. Или - наоборот - потерянности. Старик Глоцер, хозяин музыкальной лавки, придумал, как запихнуть человека вовнутрь оркестра, он был гений. Не рассказывать же фликам, что я молчу, погруженный в музыку? В моем виде на жительство проставили какую-то специальную отметку. Плевать. Я мало обращал внимания на внешнюю жизнь. Я менялся. Словно огромный внутренний вздох впервые в жизни наполнил мои легкие - я выходил из рутины существования, из всегда хорошо осознаваемой бессмыслицы, на отрешенный, терминологически не существующий, простор.

Мои попытки вернуться к занятиям, закончить изрядно подгнившую за это время повестушку, ни к чему не привели. Появилась в начале октября Тина. Ходила тихая по вновь заросшим мебелью комнатам - бедняжке мерещилось, что я задвинулся из-за нее. Я дал ей как-то от головной боли - пей! пей! именно это и есть от головной боли! - "Африку" Колтрейна. Она пролежала сутки не двигаясь, глядя в потолок. Позднее, мы принимали что-нибудь одновременно - Бетховена или Моцарта - и, обнявшись, ложились в постель. С сексом было кончено. То, что мы делали теперь вместе, имело другое правописание. Она говорила - любовь. Я до сих пор не называю это никак. Дашь имя - потеряешь. Как гвоздь вобьешь.

В конце января, накануне ее дня рождения, закупив у старика Глоцера изрядное количество фортепьянных концертов и знаменитых квартетов, мы отправились в горы. Мой старый приятель, океанограф, давно предлагал мне ключи от уютного, на краю деревни стоящего, шале. Она чудно каталась, моя девочка; сжатые вместе коленки, удар острием лыжной палки влево, вправо, обгорелый нос и облака вместо глаз на стеклах круглых альпийских очков. Вечером в огромном камине медленно прогорало полено, сушились на спинках приставленных к огню стульев свитера и носки, белыми нитями висел снег в раме черного окна, и мы, лежа на полу напротив огня, листали журналы тридцатилетней давности под Сарабанду Генделя, под бамбуковую флейту японца Ямамото.

Она погибла под обвалом, Тина, солнечным полднем в день своего рождения. Мы были на снежной целине, шли на большой скорости, вздымая белые волны, прижатые сосняком к отвесной стене Большого Карниза. Ни она, ни я обвала не слышали. Она с утра, еще за кофе, приняла Шестую Симфонию Бетховена (Бернстайн), я же был в плену у Гил Эванса (Там, где летают фламинго"). Расстояние между нами было около двадцати метров. Объезжая чью-то потерянную красную варежку, я почувствовал ледяной выдох, обжегшей шею, и мгновенно меня обогнавший вихрь серебряной пылью закрыл все видимое пространство. Я тормозил, низко сидя, ослепнув, но все же пытаясь повернуться. Розовые фламинго взрывались одна за другою в моей голове. Ветер снес сухой снежный заслон и поднял мои волосы: я стоял в метре от недогнавшей меня, аккуратной, все еще поскрипывающей, все еще на швах оползающей ультрамариновой стены льда и снега. Долина внизу лежала празднично раскрашенной картинкой, и двое школяров в подвесной кабине прилипли сплющенными носами к стеклу. Проследив траекторию их сдвоенного удивления, я увидел на вершине сияющего надгробия криво торчащую острием вверх танину лыжную палку.

Вернувшись на одной единственной Пятой Бетховена в Париж, двигаясь как сломанный автомат, бросив у консьержки внизу и лыжи, и сумку, я отправился в магазин Глоцера. У меня не было черного лакричного нейтрализатора, мне нечем было остановить тираническую работу чужого гения. Я не нашел магазин на этот раз. На его месте, сверкая отвратительно свежей краской, красовалось бюро путешествий: Мальта, Бермуды, Греция, как всегда гологрудые, соленой водой сбрызнутые дивы в песке. Мне нужно было совсем другое путешествие. Увы, улыбчатая ведьма за конторкой ничего не могла мне сообщить о бывшем владельце. Я ткнулся туда-сюда, побывал в синагоге, околотке, но ничего не нашел.

Помнится, перед самым отъездом в горы, Глоцер обещал мне по приезде дать отведать нечто совсем новое - "пустышку", как он ее называл: пилюлю чистейшей высококачественной тишины. - Пробить ее, сказал он, - мог бы, разве что, выстрел в упор.

Приписанный к Пятой Симфонии, с которой ничего не делают ни вальюм, ни героин, ни опиум, заложник старика Ван Людвига, я собираюсь на последние деньги в Лозанну - менять кровь. Старый трюк, быть может, сработает.




Current music: Massive Attack - Safe From Harm

Эххх... Старый добрый ПТЮЧ! Да, было время...
Когда-то я задавал себе вопросы: кто я? зачем я? кому я нужен на этом свете? какова цель моей жизни? каков её смысл?
какой правильный путь выбрать? какой линии придерживаться? и т.д. и т.п.
Всё это было давно. А сейчас я просто устал. Полностью. Всей душой и всем телом. Как банально это бы не звучало.
Мне 26 лет, а я чувствую себя на все 80. Я чувствую себя глубоким стариком. Я разваливаюсь на части.
Моё многострадальное сознание мечеться в этой тесной, абсурдной клетке, состоящей из условностей, установок, фетишей, штампов и прочего дерьма, разрушающего жизнь. Наверное это очень печально. Но самое печальное это то, что я всё это осознаю. Я понимаю всю абсурдность жизни, но ничего не могу с этим поделать. Это грёбанное броуновское движение,
это чёртово хождение по кругу...





Впервые я прочитал это у Ионеско ("Носорог", "Бескорыстный убийца"), а потом ЭТО стало приследовать меня повсюду.
Постоянный дискомфорт, постоянное чувство "не в своей тарелке", где бы и с кем бы я не был.
Возраст понятие безусловно субъективное. Но самый прикол в том, что и после смерти нас ничего не ждёт.
Ничего хорошего в смысле. Ни рая тебе, ни ада, ни даже перехода на второй уровень (цитируя анекдот про Думера,
попавшего на тот свет :)
Обломись! И... как пели когда-то Би-2... "ни берега, ни дна, всё начинай сначала"
Вот именно. Всё с нуля, на этой же Земле, только в другом теле, правда с полным обнулением регистров памяти
(вот измена, да?)... Душа, она же энергия, вечна. Это понятно и 7-класснику, прослушавшему годичный курс физики.
Она действительно ни откуда не берёться и никуда не исчезает... Она постоянно фунциклирует, переходя из одного тела в другое, из другого в третье, и так в геометрической прогрессии. И мы с Вами точно также постоянно фунциклируем,
постоянно меняя оболочки. Такие вот мы хамелеоны. И никуда от этого не деться. Мы вечны. И, как пел Дельфин,
"нам веками некуда спешить, наш путь обременён излишеством свободы, мы можем только плыть и плыть и плыть,
кружась вокруг Земли бессмертным хороводом".
К сожалению это так. И когда я понимаю это, на мои глаза наворачиваються слёзы. Но я не плачу.
Я вообще никогда не плачу. Даже когда очень хочеться. Это грёбанное движение по кругу! О Боже, спаси нас!





Нет, дело даже не в ломках, хотя они тоже имеют место быть. Я завязал с гером. Уже 10 месяцев. Нехилый срок.
Хотя иногда бывает - вскакиваешь ночью с постели, весь в холодном, липком поту, после очередного кошмара и
с безумными глазами бегаешь по комнате, тщетно пытаясь опомниться, а в голове только одна мысль - ХОЧУ ВМАЗАТЬСЯ!
Именно в такие моменты я чувствую себя самым большим ничтожеством в этом мире. Это осознание бьёт в мозг с ослепительной силой, так, что начинает раскалываться голова. Я называю это пост-кумарный синдром.
Именно поэтому я иногда юзаю кадик и трамик, чтобы совсем не свихнуться. Ко всему прочему сильно достаёт работа.
Последнее время каждый день приходиться орудовать скальпелем. Если кто ещё не в курсе, то я нейрохирург,
кандидат наук и ассистент кафедры.
Да, я люблю науку. Она заменяет мне многие вещи. А ещё я безумно люблю ЛО! Девочек-нимфеточек 10-14 лет от роду.
Я люблю их всех, всем своим сердцем и очень искренне! Я считаю, что это моя последняя страсть! VIVA LOLITA! :))
Уже около 8 месяцев я встречаюсь с прекрасной девочкой, по имени Оля. Ей 13 лет, а когда мы познакомились,
было 12! Ни её, ни меня ни чуть не смущает разница в возрасте, потому что мы действительно любим друг друга!
О том, как и где мы познакомились, я напишу позже. :))
А теперь, плавно переходя к тому, что я не люблю... Это конечно же БЫДЛО! Я не просто не могу смотреть на их заплывшие, сонные рожи в транспорте, когда еду на работу! Мне хочеться от этого проблеваться! :((
Я человек увлекающийся, сентиментальный, самовлюблённый, философствующий, декадентский, ищущий, немного поэт,
немного эстет и даже немного гот. Словом весьма тонкая натура. Поэтому всякие проявления коллективизма,
собутыльничества и прочей хуйни мне чужды. Кстати, по стилю я немного похож на Олега Гурова
(автора знаменитого "Слепого путесшествия"), я даже думаю, что мы и мыслим похоже. А насчёт быдла у него есть одно классное стихотворение. Когда я впервые его прочитал - я не поверил своим глазам - я был убеждён, что это я,
Я написал его! Это просто великолепно! Вот оно...





...Столько всего хотел написать, а уже всё вылетело из головы. Старею... :((
Ну что ж, продолжу слушать Дельфина...





А ещё я люблю смотреть хорошее кино.
Сегодня кстати, пересмотрел две старых ленты - "Нежный возраст" Соловьёва и "Жертвоприношение" Тарковского.
"Нежный возраст" очень хороший, ностальгический фильм, выдержанный в истинном Соловьёвском стиле.
Тема ЛО там кстати тоже проскакивает, но скорее намёками, чем прямо.
Хотя в фильме есть и несколько откровенных моментов. Собственно, этим фильм меня и порадовал. :))
Однако у этого фильма есть, на мой взгляд, большой минус, ибо этим фильмом Соловьёв ещё раз подчеркнул
всю бессмысленность и безнадёжность человеческой жизни. :((
Собственно так же, как и в "Ассе". Все понимают, что это действительно так, но человек - это такое наивное существо,
которому свойственно надеяться, ибо надежда, как известно, умирает последней. Человеку нравиться этот самообман. Нравиться! И это прекрасно! Я считаю, что надежда, это одна из причин, почему всё ЭТО ещё до сих пор вертиться, кроме,
разумееться, безчисленного множества вариантов каждого маленького дерьма в отдельности (тут я опять цитирую Гурова :) !
А что он показал в этой ленте? Перестройку, чеченскую войну, нищенствование в Париже, человека у которого в 30 лет аритмия, тахикардия, ревматизм и ещё туева хуча болячек (тут я не обломался и прочёл в нете сценарий,
где кстати, и рассказываеться автобиография сына Соловьёва - Дмитрия, главного героя фильма, ибо фильм этот поставлен по
реальной истории), не считая ранения в голову. Человека, который в 30 лет чувствует себя глубоким стариком,
на все 80? Не надо мне таких историй! Потому что я сам такой! И именно поэтому я хочу видеть только позитив!
А от этого фильма сильно веет негативом.
"Чёрная роза - эблема печали, красная роза - эмблема любви" (кстати мой любимый фильм Соловьёва) был на порядок лучше! Именно потому, что там была хоть слабая, но надежда! В "Нежном возрасте" её уже, увы, нет. :((
Теперь насчёт "Жертвоприношения"... У меня просто нет слов. Этот фильм гениален. Этот режиссёр - гений.
Обязательно посмотрите! Это ШЕДЕВР! 86 год. Последний фильм Тарковского! Очень СИЛЬНО!
Больше всех запомнился эпизод в самом конце фильма...



Маленький мальчик лежит под засохшим деревом. Рядом стоит ведро с водой, которое он принёс, чтобы впредь регулярно
поливать это деревцо, для того, чтобы в один прекрасный день оно ожило, распустило кроны и дало свои плоды.
Вокруг светит ослепительно яркое солнце. Тут мальчик произносит:
- В начале было слово... "Почему, папа?"

Current music: Дельфин - Ботинки