“О, теперь, — думал он, вдыхая полной грудью, — теперь я уже не дам Сиддхартхе ускользнуть от меня! Я уже не буду убивать и разрушать себя, чтобы искать под развалинами тайну. У самого себя буду я учиться, буду своим учеником, буду учиться познавать себя, таинственного Сиддхартху”.
Он смотрел вокруг так, словно в первый раз увидел мир. А мир был прекрасным, пестрым, удивительным и загадочным был мир! Тут было синее, тут было желтое, тут было зеленое, струились облака и реки, вздымались леса и горы, и все — прекрасно, полно загадок и волшебства, и посредине — он, Сиддхартха, очнувшийся, на пути к самому себе. И это желтое и синее, река и лес— все это в первый раз вливалось в глаза и душу Сиддхартхи, не было больше обманом Майи, не было бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, “ничтожного” для глубокой мысли брахмана, которая презирает многообразие и ищет единства. Синее было синим, река — рекой, и если в синеве, в реке, в Сиддхартхе и скрывалось единое, божественное, то этот божественный смысл, эта высшая воля заключались именно в том, чтобы здесь было желтое, здесь — синее, там — небо, там — река, а тут — Сиддхартха. Смысл и сущность были не где-то за вещами, а в них самих, во всем.

"Пусть остаются все они в лоне учения, пусть достигнут они своей Цели! Не мне определять пути чужих судеб. Только за себя, за себя одного, я должен решать, должен выбирать, должен отвергать. Если бы я стал теперь одним из твоих учеников, то, боюсь, мое “я” обрело бы лишь видимость покоя, лишь кажущееся успокоение и спасение, тогда как на самом деле продолжало бы жить и расти, ибо тогда и учение, и мое послушание, и любовь к тебе, и община монахов сделалась бы моим “я”...

Никакое учение не может принять подлинно ищущий — тот, кто действительно хочет найти. А тот, кто нашел, — тот может выбрать любое учение, любой путь, любую цель: его уже ничто не отделяет от тысячи других, которые живут в вечном и дышат божественным.

"Возможно, я хотел сказать, что этот вот камень, и эту реку, и все эти вещи, которые мы видим и у которых можем учиться, я люблю. Я могу любить камень, Говинда, и дерево, и кусок коры. Они вещественны — их можно любить. А слова я любить не могу. Поэтому учения не для меня, в них нет ни твердости, ни красок, ни граней, ни запаха, ни вкуса — в них нет ничего, кроме слов. Быть может, именно это мешает тебе обрести мир, быть может, именно обилие слов.

Любовь, о Говинда, кажется мне важнее всего на свете".

Тот, кого нет ничего не ждёт для себя. Тот, кого нет - абсолютно бесстрашен. Что может потерять тот, кого нет? Он вне. Болтает ногой, сидя на луне. В безвременье. В вечности, гость на земле.
Я тот, кого нет. И это снесло мне крышу.

Я мечтаю о Лете. Мне страшно жить в декорациях жизни. Иногда я срываюсь с места и иду по нарисованным асфальтным дорогам, сворачиваю налево-направо, каждый поворот изучен, исчерчен велосипедными колёсами, каждый лай призаборной собаки, пустые дороги. Иногда нарисуется человек. И мне не стыдно слёз. Кому какое дело до босиком бредущего гостя страны, запутавшегося напрочь. Узел не разрубить. Стекло не пробить. Мёртвые слова в горле выкатываются плачем, мне рисуется картина - они как звёзды в моей звёздной реке одиночества, они как знаки, следы, по которым идёт за мной кто-то. А может - бежит, задыхаясь, торопясь, боясь не успеть. Идёт по следам и собирает горошины-слёзы, нанизывает на нитку.
Иногда мне кажется, что дни подобны супу. День-суп. День-суп. Это когда всё варится, и ты заброшен в кастрюлю чтобы провариться со всеми в дне. На дне. А я люблю утро. И когда можно дышать, бежать. Я люблю дождь. И выныривать из игры. Бежать в акварель. В музыку. Просто бежать. От невыносимости. Это когда не вынес жизнь. Любовь. Наружу? Это когда тесно внутри. И не вынести.
А ещё - я люблю тебя.