Я понимаю, что происходит,
я пытаюсь быть как тот, у меня в голове,
которого я ищу, которого ищет моя голова,
у которого я требую искать его,
прощупывая саму себя изнутри.
© Сэмюэль Беккет
"Никчемные тексты"


Я уже устал от шатаний и толкотни в толпе разгорячённых суетой людей, в оглушающем шуме мегаполиса, в слепящем свете неоновых огней, среди тех, кому всё равно, кто я такой. Я шагал, считая свои шаги, а моя жизнь была при этом жизнью наглухо замурованного человека, безногого, не имеющего даже понятия о том, что такое движение. Так как собственная экзистенция не является больше аргументом, остается жить явлениями: конечно, я - существую, я - есть, но при этом я - есть образ, воображаемое. И это не просто нарциссизм, но некая внешность без глубины, когда каждый сам становится импрессарио собственного облика. Это своего рода анти-ковчег, полная противоположность тому, в котором было собрано каждой твари по паре, чтобы спасти животные виды от потопа. И если бы у меня было тело, я бы вцепился руками в своё горло, но в тот момент, когда пришпиленное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его, погружая в тот эпизод, где Old Boy съел живого осьминога, упал в обморок, а потом выглядел так, словно у него изо рта выползает щупальце. Здесь босховский зверь, принимается пожирать себя с хвоста и он отличается как поэзия отличается от прозы, как спирт от дистиллированной воды, как, в конце концов, жизнь от смерти. Однако Old Boy меняется на глазах по ходу движения, улетучивается не только декоративная эстетика природная или архитектурная, но и эстетика тел и языка, всего того, что составляет ментальный и социальный габитус субъекта. Вот так начинают вырисовываться условия подлинного генезиса, однако очевидно, что пагубные силы эффективно используют жидкости и вдувания, чтобы внести в тело порции страдания. Возможно, это своеобразный ницшеанский способ философствовать молотом, сходный с тем описанием, где Old Boy, вооруженный только молотком, расправился с шайкой бандитов, а из спины у него торчал нож. Или это та сцена, где Old Boy достал свой молоток и вышиб им зубы мужику. А может это тот момент, когда Old Boy откусил себе язык. В действительности же, как говорит Делёз "язык является знаком, лишённым смысла" и "существуют только языковые структуры". Структура бессознательного есть лишь в той мере, в какой бессознательное говорит и является языком, потому что дискурсы наслаиваются друг на друга, покрываясь толстыми слоями пыли. Потому и неудивительно, что всё сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно исчез в ускорении обычной жизни, в подвижности счастливых или несчастных лиц механизмом проецирования, связанным с физической поверхностью, ошмётками дерьма и блевотины, густой зелёно-коричневой жижей растекающейся по асфальту, тёплыми, горячими, дымящимися, покрывая моё лицо, застилая мне глаза, вливаясь в губы, капая на вздрагивающие нетерпеливо и возбуждённо пальцы рук. Это состояние, когда тошнота бьётся под горлом, кровь, подкипая, волнуется возле глаз, воздух со стонами и стенаниями откачивается из ушей. Нет непристойного самого по себе. Нет ничего более вербального, чем избыток плоти. Наличие таких описаний предполагает лингвистическую функцию. И парадокс в том, что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а, напротив, становится всё более совершенным. Здесь уже не существует точных определений как чистых понятий. Имеются только заключённые в знаках значения; и если мысль властна разъяснить знак, развернуть его в понятие, так это только потому, что понятие, свёрнутое в знаке и обвёрнутое вокруг него, уже содержится в нём.