— Все это совсем не так страшно, как ка¬жется поначалу. Ты уже поняла, что смерти нет. Ты выбралась из гнилой человеческой оболочки...
— Но почему же «гнилой»? Я не такая уж старуха...
— Со мной не спорят, детка. Ты, повторяю, оставила свою непрочную, насквозь больную, а теперь еще и механически поврежденную плоть, чтобы присоединиться к совершенно¬му миру духов. Теперь перед тобой открыва¬ются возможности, о которых ты при жизни даже не подозревала. Глупые поповские сказ¬ки о Рае не передают и тени великолепия тех миров, которые ты увидишь. Мы отправим¬ся в мое царство, прекрасное, беззаботное, сверкающее весельем. Там ты познаешь радо¬сти и наслаждения, недоступные телесным тварям. Мое царство я щедро делю со всяким, кто любит меня и кого я люблю. Но не каждо¬го я беру к себе, а только избранных мною.
— Так я...
— Да. С самого твоего рождения ты от¬мечена мной. Я с любовью и тревогой сле¬дил за твоим развитием, заботился о тебе, хотя ты этого не могла заметить. Это я по¬мог тебе взрастить самые прекрасные твои качества — гордость и чувство собственного достоинства, независимость суждений и не¬признание авторитетов. Я любовался тем, как смело ты ломала любые рамки, если тебе навязывали их со стороны, я подталкивал тебя к свершению самых смелых твоих по¬ступков. Это я не дал тебе закиснуть в тепле обывательского болота; это я спасал тебя, когда твоей душе угрожала опасность поддаться той Силе, которая сломила и смири¬ла не одну гордую человеческую душу.
— Вы говорите о советском тоталитар¬ном режиме?
— Нет, я говорю о космическом тотали¬таризме. К счастью, ты избежала его пагуб¬ного воздействия, и значит, ты — моя! Ты одна из многих и многих миллионов моих любимых дочерей, вас много, но я всех вас люблю одинаково.
— Так кто же вы, скажите наконец! Как вас зовут?
— Ты можешь звать меня просто «отцом».
— Отцом...
— Да. Дай мне руку. Пойдем со мной, и ты никогда больше не испытаешь одиноче¬ства. У тебя будет множество братьев и сес¬тер, сильных, независимых, гордых. Боль¬шинство живших на Земле обитают ныне в подвластных мне сферах. Ну, теперь-то ты догадалась, кто я, дитя мое?
Тут меня осенило, и я воскликнула радо¬стно:
— Знаю! Вы — Иисус Христос!
Прекрасное лицо перекосилось, он от¬шатнулся, как от удара, поднял руку с краем плаща и закрылся им. Мне стало неловко — я поняла, что сказала совсем не то, чего он ждал от меня. А еще я испугалась, что сейчас он уйдет, и я останусь одна. Но он помолчал немного, а потом вновь открыл лицо и ска¬зал с мягкой укоризной:
— Никогда больше не произноси при мне этого имени. Конечно, я не тот смешной пер¬сонаж устаревших церковных легенд. Я — единственный настоящий Властелин челове¬ческого мира, так было и есть с самого появ¬ления человека на Земле. Но я еще и будущий властелин ВСЕГО мира! Уже сейчас мне при¬надлежат самые прекрасные его уголки, а скоро будет принадлежать все!
Теперь он говорил со страстью почти театральной, и это меня слегка насторожило: я никогда не любила патетики при жиз¬ни, но оказалось, что я плохо переношу ее и после смерти. Облик моего прекрасного не¬знакомца стал отдавать каким-то театраль¬ным нафталином. Ну да, он избавил меня от лукавых инопланетян, за это спасибо ему. Но сам-то он не из их ли числа? С чего бы это они так беспрекословно ему подчинились, прямо как шестерки пахану? Совсем они меня запутали, Господи помилуй...
Он вздрогнул. Как-то растерянно умолк. Потом встрепенулся и продолжал с тем же пафосом:
— Так дай же мне руку, дитя мое, и пой¬дем в мой широкий и открытый мир! Толь¬ко прежде сними с себя этот металл, который ты зачем-то носила при жизни, впрочем, не придавая этому особого значения, — и это хорошо. Но тень его осталась на твоей душе. Сними его!
— Как же я могу это сделать, ведь на мне только тень моего крестика, а сам он остал¬ся на моем теле там, в палате...
— Ну, это делается очень просто, доста¬точно сказать: «Я отрекаюсь от своего крес¬та и снимаю его с себя», — и он, уставившись на меня гипнотизирующим взглядом, ждал, когда я последую его приказу. Он ведь не знал, что этот крестик для меня вовсе не та¬лисман и не модное украшение...
Маленький золотой крестик мне подари¬ла мама, провожая меня в эмиграцию. Она надела его на меня со словами: «Этот крес¬тик достался мне от твоего дедушки, я носи¬ла его в детстве, когда еще верила в Бога. Потом он лежал в шкатулке с украшениями, а когда ты маленькая тяжело заболела и вра¬чи от тебя отказались, верующая соседка предложила снести тебя в церковь и окрес¬тить. Тогда я вспомнила про него, нашла и отдала ей: с ним тебя и окрестили. Так что крестик это не простой, носи его в память о дедушке, которого ты не помнишь, и обо мне. Кто его знает, может он и убережет тебя на чужбине, ведь когда-то он помог тебе — после крещения ты сразу пошла на поправ¬ку». Я носила его не снимая.
Я медлила, прижав руку к груди.
— Ну же, снимай скорей! — теперь в его голосе звучало едва сдерживаемое раздраже¬ние.
— Не делай этого, Анечка! — прозвучал рядом другой голос, такой знакомый и род¬ной, но так давно не слышанный.
— Мама!
Передо мной стояла моя покойная мать. Она была такая же мутновато-прозрачная, как и я, может быть, немного плотнее на вид. Она умерла без меня, меня не пустили на родину ни ухаживать за тяжело больной ма¬терью, ни похоронить ее, и только сейчас я увидела, до какой худобы и измождения из¬грыз ее рак.
— Молчать! Вон отсюда! — безобразным от ярости голосом завопил прекрасный не¬знакомец, только прекрасного в нем сейчас осталось немного: его лицо вдруг стало се¬рым и морщинистым, стройная фигура сгор¬билась и как-то искривилась, даже роскош¬ный плащ казался теперь мятой и полинялой тряпкой, оставшейся с давно забытого кар¬навала.
Я бросилась к матери и обняла ее. При¬косновение к ее воздушному телу было впол¬не ощутимо и приятно, как будто трогаешь сильную струю теплого воздуха. Конечно, гнев незнакомца напугал меня, но мама — это было важнее! Мелькнула мысль: может быть, мы теперь сможем снова быть вместе и уже никогда не разлучаться?
— Мамочка, знаешь, я ведь тоже умерла!
— Да, доченька, я знаю. Мы с твоим де¬душкой пришли тебя встретить.
Из-за спины мамы появился высокий молодой человек с бородкой и длинными волосами, в священнической одежде. Я ни¬когда не видела его при жизни, а фотогра¬фий деда почему-то в семье не сохранилось, но я поняла, что это действительно мой дед, по его сходству с мамой: у него был тонкий нос с нашей фамильной горбинкой, светло-русые волосы и синие глаза, какие были у мамы в молодости.
— Здравствуй, внучка, — кивнул он. — Ты поступила правильно, что не отреклась от креста: если бы ты это сделала, мы уже не смогли бы тебе помочь. Теперь молись Гос¬поду, чтобы он спас тебя от Сатаны, бей Са¬тану Христовым Именем: старый лжец явил¬ся, чтобы увлечь тебя за собой и погубить твою душу.
— Что есть ложь? — пожал плечами уже оправившийся незнакомец.
Ад, Сатана? Кто теперь верит в эти сказ¬ки? Понятно, что в мире существует Зло, но не до такой же степени оно персонифици¬ровано! Тот, в чьем существовании я усомнилась, будто подслушал мои мысли:
— Ты права, сокровище мое, ну кто те¬перь верит в Сатану с хвостом и рогами? - Только болваны вроде твоего деда, пошедше¬го даже на дурацкую, карикатурную смерть, за свои заблуждения. Я не Сатана, я — Деми¬ург, творец и покровитель людей
— Врешь, богохульник! — воскликнул мой молодой дед, и в его голосе прозвучала cила. — Людей сотворил не ты, ты лишь ис¬казил Божие творение. А внучку мою я пы¬таюсь спасти как раз своей крестной смер¬тью, да еще Божиим милосердием.
— Не верь этому ханже и мракобесу, Анна! Разве от меня надо спасаться? Неужели ты не поняла, как я тебя люблю и как ты дорога мне?
—Любишь ты ее, как волк овечку! Молись Господу, Анечка, прямо сейчас молись. Гос¬подь милостив.
— Я не умею молиться, дедушка.
— Один раз ты воззвала к Нему: «Госпо¬ди, помилуй!» — и это помогло тебе стряхнуть с себя чары Сатаны.
Сатана издевательски захохотал:
— Заврался, святоша! Современный чело¬век давно превратил вашу молитву в простую присказку, эти слова ничего не значили как для Анны, так и для Того, к Кому будто бы были обращены.
— Снова ложь! Господь слышит даже слу¬чайную молитву, потому что Он знает: ниче¬го случайного из человеческой души не ис¬ходит. Анна — христианка и в минуту опас¬ности поступила по-христиански, призвав Бога на помощь.
— Она — христианка?! Чушь какая...
— Да, плохая, грешная, но все равно хри¬стианка. Я сам присутствовал при ее креще¬нии во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— И это меня называют отцом лжи, ког¬да у тебя, святоша, что ни слово — то и вра¬нье! Как ты мог быть при крещении своей внучки, если твоя дочь была девчонкой, ког¬да ты так неосторожно и глупо ввязался в спор с пьяными матросиками?
— Я присутствовал при крещении мла¬денцев Анны и Алексея незримо. Крестив¬ший их священник был пастырь недостой¬ный и ленивый, он боязливо спешил, испол¬няя таинство, а я невидимо восполнял его. Он пропустил момент отречения от Сатаны, а я, и ты это помнишь, лукавый, сам провел акт отречения от тебя с крещающимися мла¬денцами Алексеем и Анной. Это было в сре¬ду на Страстной неделе, в пятьдесят пятом году.
— Да-да, Анечку и Алешу крестили в это время, значит, это все так и было! — восклик¬нула мама, крепче обнимая меня.
— И крестить их додумалась чужая бабка из чистого суеверия — чтобы дитятко не пре¬ставилось! — не сдавался Сатана. — А ее брат¬ца так и вовсе прихватили за компанию. — Он все больше кривлялся и становился все безобразней; уже совсем исчез сверкающий •костюм оперного Мефистофеля, и вместо "него висели черные лохмотья, сквозь кото¬рые виднелась кожа цвета мокрого асфаль¬та; из кончиков пальцев, раздирая кожу крас¬ных перчаток, проросли черные когти.
— А вот насчет того священника ты прав¬ду сказал: он вскоре отказался от сана и вер¬но служил мне до самой своей смерти. Ну и после смерти, само собой, попал ко мне. Так что крещение ее вряд ли действительно.
— Всякое крещение действительно, если совершено по правилам, независимо от дос¬тоинства или недостоинства крестившего.
— У меня на этот счет свое мнение, и я остаюсь при нем! Я не признаю ее крещения!
— Так что же ты боишься ее крестильно¬го крестика?
— Боюсь? Мне просто противно, когда люди, всю жизнь прожившие по моей под¬сказке, — ведь эти тварюшки всегда подчиня¬ются либо мне, либо твоему Хозяину, а сами не способны даже согрешить самостоятель¬но — противно, когда они вдруг бездумно обвешиваются вашими бирюльками, носят сами не зная что.
— Бирюльки, говоришь? А вот прове¬рим! — дедушка обеими руками взялся за ви¬сящий у него на груди крест и поднял его над головой со словами:
— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!..
Сатану затрясло, заколотило, отшвырну¬ло в конец коридора, в сторону окна. Кор¬чась на полу и содрогаясь, он прохрипел:
— Будь ты трижды проклят, жалкий свя¬тоша! Анна, предательница! Мы еще с тобой встретимся, ты никуда от меня не спрячешь¬ся! — и с этими словами он исчез.
Я опустилась в бессилии на пол. Мама склонилась надо мной и погладила по голове:
— Прости меня, доченька, это я во всем виновата: не водила тебя в церковь, не учи¬ла ни молитвам, ни заповедям Господним.
— И сама не ходила, и сама не молилась! — строго сказал дедушка.
— Да, если бы не ты, мучаться бы мне в аду. Я ведь и перед смертью не захотела по¬каяться, и не отпевали меня по-христиански. Если бы не твое мученичество, отец...
— Папа, — поправил ее дед. — Тебе я в пер¬вую очередь просто папа, а уж потом и сан, и мученичество мое.
— Мама, дедушка! О каком мученичестве вы говорите? Разве ты, дед, не умер от голо¬да в гражданскую войну? — спросила я.
— Анна! Как ты разговариваешь со сво¬им дедом... то есть с дедушкой? Ты что, забы¬ла мое отчество?
— Почему? Я помню — Евгеньевна. Но как-то неудобно называть дедушкой молодого че¬ловека, почти вдвое младше меня, а Дед — это звучит вполне даже современно. Можно вас так звать?
— Зови как зовется!
— Имя твоего дедушки — отец Евгений, вот так изволь к нему и обращаться!
Как давно я не слышала маминых нота¬ций, как по ним соскучилась! А мама продол¬жала тем же строгим тоном:
— Твой дедушка — святой. Его распяли на церковных Царских вратах большевики-мат¬росы, это было в девятнадцатом году. Он пытался помешать им ворваться в алтарь во время литургии. Они подняли его на штыки и прикололи к вратам, издеваясь: «Виси, как твой Христос висел!» — и не давали никому подойти, пока он не умер. Он висел так до самого вечера, молясь за распинателей, а прихожане стояли вокруг, плакали, но ничем не могли ему помочь.
— Почему же ты раньше не рассказала мне об этом, мама!
— Сначала боялась, а потом... Ты сама по¬мнишь, как мы жили, — без Бога, без Церк¬ви. Я ведь стыдилась своего отца! Сейчас-то я понимаю, что виновата не столько даже пе¬ред тобой, папа, сколько перед Алешей и Аней.
— Мама, а где теперь Алеша?
— Вместе с дедушкой.
— Ты с ним виделась?
— Да, но очень недолго, а теперь уже, на¬верно, до самого Страшного суда больше не увижусь...
— Скажи, ему там хорошо?
— Очень хорошо. Так хорошо, что я и ска¬зать не могу. Оказывается, доченька, когда Алеша был уже совсем плох, Дарья Иванов¬на, соседка наша, позвала к нему тайком свя¬щенника, он Алешеньку исповедал и прича¬стил. Ты в это время была в школе, а мы с папой на работе. И вот теперь Алешенька наш в Раю!
— А ты, мама?
— По дедушкиным молитвам и великой милости Божией я нахожусь в спокойном месте, над которым у Сатаны нет власти, и где можно молиться Господу2. Но как хочет¬ся походить по травке, услышать птичку! Ничего этого там нет, только камень и ка¬мень... Папа, пока еще есть время, научи Аню самым важным молитвам!
— Поздно, Машенька. Ты-то их знала с младенчества, в детстве без молитвы не вста¬вала и не ложилась и за стол не садилась. Вот в нужный момент они и вспомнились.
— Ну, хоть благослови иерейским благо¬словением!
Дедушка подошел ко мне совсем близко и перекрестил меня.
— Поцелуй благословившую тебя руку, — сказала мама. Я не поняла, зачем это надо де¬лать, но послушно поцеловала Дедову руку, будто отлитую из упругого света.
— Видишь, мама, как я послушна в цер¬ковном воспитании, можно отдавать в вос¬кресную школу! — засмеялась я.
— Чему это ты радуешься? — спросил Дед. — Не рано ли пташечка запела?
— Сама не знаю. Мне так легко и свобод¬но без своего привычного тела, вы с мамой появились, вот и про Алешу я такие хоро¬шие новости услышала. А с вами-то мне как хорошо! Я даже про эти ужасные встречи за¬была.
— Ты еще кого-нибудь успела встретить, кроме Сатаны? — встревожился Дед.
— Да, тут еще какие-то поддельные иноп¬ланетяне зазывали меня слетать на Альфу Эридана.
— Господи, спаси и помилуй! — восклик¬нула мама.
— Ну-ка, расскажи! — потребовал Дед. Я рассказала.
— Это были бесы, — сказал дед. — Совре¬менных людей они дурачат современными методами. Но они все равно отвели бы тебя к Сатане.
— Дед! А почему это мне такая честь, что он сам за мной явился?
— За мученичество мне дана от Бога бла¬годать ходатайствовать перед Ним за моих потомков до конца времен, вот Сатана и хло¬почет: ему обидно, что столько людей могут спастись без особых подвигов.
— А разве я не последний твой потомок? У меня ведь детей не было, и сама я умерла.
— Есть и будут у меня потомки, успокойся.
— И все они спасутся?
— Если сами будут к этому стремиться. Против воли человека Бог не может его спа¬сти. Ах, дурочки вы мои милые, если бы вы жили хоть слабенькой христианской жиз¬нью, как бы мне легко было вас прямиком в Рай проводить! А теперь нужны не только мои молитвы, но и всей Церкви на земле и на Небе, и всех ее святых.
— А разве ты не можешь устроить так, чтобы за нас с мамой вся Церковь молилась?
— Ты думаешь, это просто? Подумай сама, а кто из ваших родственников и друзей бу¬дет за вас молиться? Вас окружали на земле такие же равнодушные к вере люди, как и вы сами.
— Я очень надеялась, что ты придешь к Вере, — грустно сказала мне мама.
— Если бы я знала!
— Знание и вера — разные вещи. Но не унывайте: есть еще молитвы всей Церкви о всех прежде усопших христианах, в том чис¬ле и о заблудших, и о умерших без покаяния и лишенных христианского погребения. Вот на них и будем уповать, да еще на великое Божие милосердие.
— И что же теперь меня ждет?
— Это все все в руках Божиих. Но поверь, что за тебя я буду просить Его до дерзнове¬ния. Да и Ангел-Хранитель твой обещал не отступиться от тебя перед Богом, хоть и грешна ты перед своим Ангелом. А что это он медлит? Как бы опять бесы не набежали.
— Я уже давно стою здесь и слушаю, — раздался звучный и очень мелодичный го¬лос. Я оглянулась. Неподалеку от нас стояло светящееся существо, с ног до головы окутан¬ное покровом, будто сотканным из светлых огненных струй.
— Вот и он, твой Ангел-Хранитель! — об¬радовался Дед.
Покров распахнулся и превратился не то в огненные крылья, не то в два потока сверка¬ющих лучей, падавших от плеч Ангела к его ногам. Его лучезарное лицо было прекрасно и серьезно, и не было в нем ни капли той опе¬реточной, подчеркнуто земной красоты, ко¬торой меня, как последнюю дурочку, очаро¬вал поначалу Сатана. Тот хотел нравиться, ста¬рался нравиться, и это ему удавалось. Ангел был красив совершенной, но безмерно дале¬кой от земных канонов красотой. К ней не подходили такие понятия, как шарм, обаяние или очарование. В нем не было даже явно вы¬раженной принадлежности к мужскому пли женскому полу: больше юноша, чем девушка, он был так идеально чист, что и любоваться его красотой было бы непристойно. От него исходили сила, спокойствие и любовь старше¬го к младшим, то есть ко мне и к маме. А вот к Деду, и я это заметила сразу, Ангел относился с величайшим почтением, как к старшему. Так вот что значит — святой! По их небесному чину, выходит, он главнее ангелов. И это мой родственник, как-никак... Приятно! Как и сле¬дует старшему, Дед представил мне Ангела:
— Вот твой Ангел-Хранитель, который был тебе дан от святого крещения и незри¬мо сопровождал тебя всю твою жизнь.
— Это так, — серьезно подтвердил Ангел. Он даже не улыбнулся мне, а ведь у него дол¬жна была быть чудесная улыбка. Обидно!
— Вы — мой Ангел-Хранитель? Так поче¬му же в моей жизни было так много несчастий, бед и ошибок? Простите, но я совсем не помню, чтобы кто-то, пусть даже незри¬мо, остерегал меня от них.
— Я много раз пытался говорить с тобой, но ты меня не слышала. Иногда мне удава¬лось помочь тебе через других людей, через ангелов и даже через стихии. Но против тво¬ей сознательной воли я не мог на тебя воз¬действовать.
— Почему нет, если это было для моей пользы?..
— Потому что свобода воли человеку дана Божиим произволением, и ангел не может преступать ее пределы.
— А еще твои грехи заставляли его дер¬жаться на расстоянии, — добавил Дед. — И все это, увы, не осталось без последствий. Вскоре ты поймешь и оценишь сущность прожитой тобой жизни, и тогда ты сама най¬дешь ответы на многие вопросы, которые, я вижу, из тебя так и просятся наружу. А сей¬час нам надо спешить.
— Похоже, я сегодня в моде: меня то и дело куда-нибудь срочно и настоятельно при¬глашают. Куда на этот раз?
— На поклонение Господу, — сказал Ангел-Хранитель своим звучным голосом.
Я тут же прикусила язык. Хорошо это или плохо, я не знала, но что это очень важно — догадалась.
Дальше обстановку принялся разъяснять Дед:
— Мы должны пронести тебя сквозь зем¬ную атмосферу, которая кишмя кишит беса¬ми. Надеюсь, что нам это удастся с Божией помощью. А теперь прощайся с матерью. Мы подождем тебя.
Дед с Ангелом-Хранителем отошли в сто¬рону и стали о чем-то разговаривать, а мы с мамой крепко обнялись.
— Мамочка, ты никак не можешь отпра¬виться с нами? Мне так не хочется с тобой расставаться!
— Мне тоже, доченька моя...
— Мы больше не увидимся, мама?
— Увидимся, если ты окажешься там же, где и я.
— Я постараюсь, мама!
— Глупышка... Передай мой поцелуй Але¬шеньке, если увидишь его.
Мама в последний раз обняла меня, опу¬стила руки, отошла, не спуская с меня глаз, а потом исчезла.

Глава 2

— Путь через мытарства3 труден и опа¬сен, — сказал Ангел-Хранитель, — ты должна полностью довериться нам, чтобы не по¬пасть в беду.
Я охотно это обещала. Дед с Ангелом подхватили меня под руки, и мы начали стре¬мительно подниматься. За несколько мгно¬вений промелькнули палаты больницы, ко¬торые мы пролетели насквозь; никто из боль¬ных нас не заметил. Мы прошли сквозь кры¬шу больницы и взмыли над ней, поднялись над зеленым больничным парком, потом я увидела Мюнхен с высоты полета птичьего, а после — самолетного, а затем мы вошли в облака, потому что день был пасмурный.
Мы долго в молчании летели сквозь сия¬ющую облачную пустоту. Когда я захотела о чем-то спросить Деда, он остановил меня:
— Тихо! Здесь кругом бесы, это их стихия. Мытарств не миновать, но не стоит привле¬кать бесовское внимание прежде времени. Я замолчала.
Туман впереди вдруг сгустился и потем¬нел. Я подумала, что мы летим на грозовое облако, и почему-то вспомнила, как опасна встреча с грозой для самолетов. Хранитель сжал мне руку и через мою голову сказал Деду:
— Это они! Готовься!
Темное облако стремительно надвига¬лось, и вскоре нас окутал тяжелый и смрад¬ный смог. В этой полутьме роились мерзкие полупрозрачные существа, состоявшие как бы из плотной вонючей слизи; одни из них были похожи на давешних «инопланетян», другие на гигантских летучих мышей, и вся эта нечисть крутилась-вертелась вокруг нас, взлетая и стремительно ныряя вниз, угрожа¬юще рыча и визжа; этот хаотичный полет сопровождался грохотом не то грома, не то каких-то барабанов. Шум стоял несусветный, похлеще, чем на дискотеке, и сквозь этот грохот можно было расслышать: «Наша! Эта душа наша! Давайте ее сюда!»
— Придется остановиться, — сказал Хра¬нитель. — Говори с ними ты, святой! А ты, Анна, внимательно слушай, но в разговор не вступай.
Мы остановились в воздухе. Хранитель накрыл меня своим крылом, стало не так страшно.
— Что предъявляете вы этой душе, слуги дьявола? — спросил Дед.
Из роя бесов выдвинулся один, чем-то отдаленно напоминающий номенклатурного чиновника: в руках бес держал раскрытую папку и перебирал в ней какие-то бумаги.
— Вот тут все зафиксировано: празднос¬ловие, брань, грязные слова, богохульство и прочие словесные грехи, — проскрипев это, он захлопнул папку и потряс ею над уродли¬вой башкой.
— Не все сразу, — остановил его Дед. — Если ты явился обвинять, то предъявляй обвинения по одному.
— Нет, сразу! Все сразу! — закричали кру¬гом бесы. — Чего тут тратить время, и так все ясно! Некогда нам, пачками отправляем в ад этих болтунов, хватать не успеваем — стаями летят. Отдавайте ее нам, и дело с концом!
— Обвинения — по одному! — упрямо по¬требовал Дед.
— Ладно! Ей же хуже! Бес-чиновник снова раскрыл свою папку и начал бубнить все глупости, ругательства, неприличные анекдоты, какие я произноси¬ла в своей жизни, причем начал с детской брани типа «дурак», «зараза», дразнилок вро¬де «Колька-дурак курит табак» и подобной чепухи. Я догадалась, что у них тут всякое лыко в строку.
Вдруг из толпы бесов выдвинулся еще один, голый, но в пионерском галстуке, и запищал:
— Пионеры — юные безбожники! «Летчик по небу летал, нигде Бога не видал!» Она богохульствовала с детства — подавайте ее сюда!
Я, конечно, была в пионерах, как и все наше поколение, но слов этих никогда не произносила. Я дернула Деда за руку, и он понял, в чем дело.
— Подожди-ка, когда она это говорила?
Бес-чиновник засуетился, завозился в бу¬магах:
— Сейчас, сейчас... У меня все записано, минуточку... Не это... Не то...Ну, ладно, сама она, предположим, этих слов не произноси¬ла, но слушала их на пионерских собраниях и не возражала. Возражала или нет? То-то. Преступление через соучастие, как говорит¬ся в их уголовном кодексе.
— Оставим человеческие законы, мы не на Земле. Ты лучше скажи, бес, разве вы уже не предъявляли эти обвинения тем, кто со¬вращал атеистическим мракобесием невин¬ные детские души? Уверен, что за этот вздор уже ответили ее несчастные воспитатели.
— Допустим. Но мы не станем мелочить¬ся, у нас найдутся и другие материалы на ту же тему. Не надо лукавить: ведь это не мы, а вы считаете богохульство тягчайшим гре¬хом, мы только следуем традициям мытарств. Самим-то нам, конечно, только приятно слы¬шать эту милую детскую непосредственность. Устами младенцев, как говорится, гм...
— А я доподлинно знаю, что никаких осо¬бенных духовных грехов за ней нет. Все, в чем вы ее обвиняете, — это плохое воспита¬ние, а не испорченность души, многое она болтала несознательно — просто болтала. Зато мне известно, как и вам, что за правди¬вое и честное слово она, став взрослой, зап¬латила своей свободой, — и вот это уже было абсолютно сознательно!
— Знаю, знаю, слыхали мы про это их ина¬комыслие, болтовня одна! Да, вот, кстати, о болтовне. Виновна в празднословии, суесло¬вии и пустословии. В одних только телефон¬ных пустых разговорах с подружками прове¬дено четыре года, одиннадцать месяцев, пять дней, шесть часов и тридцать шесть минут. У нас счет точный, как в банке!
— И не стыдно? — вмешался мой Ангел. — Сами же вы, будучи лишены возможности получать энергию от Бога, подключаетесь нахально к телефонным проводам и сосете по ним энергию из болтунов!
Но бесы, похоже, его не слушали. На нас обрушился новый поток брани, сальных анекдотов, жаргонных словечек из интелли¬гентского обихода. Дед не успевал и слова вставить. Вдруг листы с обвинениями выле¬тели из бесовской папки и устремились ко мне, будто карты, пущенные фокусником из колоды. Я закрыла лицо руками, но Дед под¬нял свой крест и крикнул:
— Крестом Спасителя да испепелятся все ее словесные грехи!
В воздухе запахло горелой бумагой и шер¬стью, листки с обвинениями рассыпались пеплом, а бес с визгом отбросил от себя горя¬щую папку и начал дуть на обожженные лапы.
— Прочь! — грозно произнес Ангел, и вся бесовская свора шарахнулась в разные стороны, освобождая нам дорогу. Мы вылетели из вонючего облака и понеслись сквозь ре¬деющий туман в чистое небо.
— Мы, кажется, прорвались? — спросила я.
— Сквозь это мытарство — да. Но впере¬ди достаточно других, — сказал Дед. — Поэто¬му будь осторожна и помни: НЕ БОЯТЬСЯ, НЕ ВСТУПАТЬ В СПОРЫ И МОЛИТЬСЯ!
И вновь продолжался полет в тишине, полной тревоги. Я не знаю, на какой мы были высоте, но мимо нас не пролетали птицы, я не видела и не слышала ни одного самолета. Мне пришло на ум, что пересекаемое нами пространство находится не в атмосфере или стратосфере, а в каком-то другом измерении. Иногда мне казалось, что мы висим в синеве неподвижно, я не чувствовала сопротивле¬ния воздуха, и только редкие клочья непри¬ятного тумана проносились мимо нас, да шумели чуть слышно огненные крылья, стру¬ясь за плечами Ангела.
И тогда становилось ясно, что мы летим с немыслимой скоростью.
Вскоре снова показались бесы, но в этот раз они вели себя не так нагло и шумно. Опять один из них оказался перед нами и начал предъявлять мне обвинения во лжи:
— Она лгала по ничтожным поводам, но зато постоянно! Лгала матери, что у нее все в порядке, когда та беспокоилась о ней, а сама ждала ареста... Ее и судили «за клевет¬нические измышления»! Впрочем, это мы пропустим... Она лгала подругам, что счаст¬лива с мужем и он ей верен.
Подобных обвинений у него было мно¬жество, но он перечислял их скороговор¬кой, не требуя ответа и опасливо косясь на крест в руках Деда. Мы ему не отвечали и продолжали движение, а он летел сбоку, су¬етился и выкрикивал что-то уж вовсе несу¬разное:
— Она стишки писала, а мысль изречен¬ная есть ложь! И вообще — всяк человек ложь есть!