..она думала, что эта черная, сегодня необычно черная ночь будто бы прилетевшая огромная пчела - черная пчела, налетевшая, накрывшая крыльями, бархатными непрозрачными набитыми пыльцой как тяжелые гардины в театре, так вот, накрывшая земной шар будто цветок клевера, нежно-розовый, торчащий, сладкий, укрыла его черная пчела. И не видно ни зги. ("ни зги" - повторила про себя). И выцелила она, пчела, одно-единственное место в шаре этом, и опустила жало - пить. ("жааало" - прошептали ее губы, неотличимые почти в этой темноте от лица). Пить с лица моего - сок, нектар, вытягивать радость мою, оставляя бескровным, бледным лицо, бескровную почти печаль, и рвущуюся - не отвести глаз - к дыре этой, луне, вытянутому невидному жадному хоботку, через который и тянет она, и тянет меня..
Глаза Мартины горят каким-то диким пламенем, на кухне ссорятся Филипп и Ману, слышен телевизионный голос, а глаза ее горят, вбитые, вколоченные в единственное пятно в зеркале.
Трюмо стоит напротив окна, она намеренно так делает, когда луна - полная, иначе порвет она всю ее, Мартину, если глядеть прямо ей в глаза. А так - в зеркале, уже отраженная, уже утонувшая, растерявшая ровно половину силы, она не так сильна, луна.
За пару часов до этого Ману обнимал ее за столом, читал стихи вслух - Филиппу, она не слушала, она лежала вновь на локте за кухонным столом, глаза ее вплотную к стакану, у самого-самого дна. Мартина не слушала, Мартина крутила в руках монеты и поочередно - медленно, ребром опускала их. Над стаканом набухла, выгнулась бледно-желтая шапочка. Шампанское давно выдохлось, и лишь при опускани монеты долго ползли вверх пузырьки.
Их-то и высматривала она.
Мартина не слушала, и думала об этих монетах, и за каким чертом Ману их коллекционирует, он ведь никогда ничего не доводит до конца ("до конца" - и усмехнулась), он всё бросает на пол-пути, но гляди же - отовсюду насобирал.. Еще она думала о металле - презренном, что надо жить без денег совсем, как она и живет, и правильно, и буду, и про металл, хищный, блестящий, и снова вспомнились рельсы те - жуткие, увозившие ее рельсы - отрывающие ее от Дмитрия, он стоял на платформе, он отдалялся, а куча разъездных путей извивались вокруг него, и лица уже не видно, а как змеи - и он - Лаокоон.. Вспомнила, зачем вспомнила?
Лаокоон, да. И дети - рядом, двое - упутанные змеем тем морским, и гнется он, герой этот, голый, красивый, да, мне пофиг-возраст, "лишь бы человек хороший попался" ("попался" - усмехнулась снова, горько на этот раз), ну и что - возраст..
А теперь вот сидит она перед зеркалом и подставляет лицо этому хоботку жадному луны ( луна - с монетку всего - тут, в уголке, накрой ее хищным металлом, не мучай себя, Мартина), что сосет, слизывает с лица нектар, сок, амброзию, укрывает , пудрит белым-бледным.. Никто не знает, сколько это продлится - до тех пор, пока ее, обессилевшую, не подхватит на руки Ману, Мануэль, Ману - и потом, потом, он будет гладить и оживлять ее, она будет еле-еле, а он будет оживлять, а он обнимет ее спину, он будет укачивать ее на боку, он будет нежно рвать на себя, он - тащить и покусывать ушко ее, и поплывет она на волнах, а Ману укачивает ее, как ребенка, (ребенка?) - и она начнет оживать, когда почувстует в себе кровь, кровь снова - его, свою кровь, и увидит снова нежную-нежную макушку Филиппа, затылок его с мыском-косичкой , и будет целовать его, пусть, пока Филипп, отвернувшись, тихо плачет.. Она знает. Филипп знает. Все знают. Всё. Всегда.