Когда Мартина умерла, ну да, умерла, погибла то есть - шел дождь. Она жила тогда в Вяземском переулке, это уже после набережной Карповки, после монастыря, серовато-мрачного, и красивого, как весь этот город, необычного, как весь район внутри этого города. Город тогда жил в ней, Мартине, и она гуляла в нем, узнавая его и удивляясь.
Она ходила, ездила, бегала, летала по нему, вдвигала тело в знакомые улицы, и мякоть их расступалась под ее изучающим взглядом, руками. Мир изменился отчего-то, наверно, была влюблена, не помню - только вдруг и разом всё стало иным.
Город, и она сама - всё стало интересным, другим, она подходила к зеркалу и приподнимала грудки свои, и вглядывалась в малейшие щербинки, в поры на язычках их. Тело ее было городом, и внутри ее пели, сидели, гуляли, расхаживали птицы, деревья и улитки, много всякого. Интересно было сесть в трамвай и ехать, ездить кольцами, и во всяком новом кольце менялось всё, все - люди, звуки, хруст, сверкание, и трава, и окна, и балкончики в цветах, и плющ с верхнего балкона. Или так просто бродить до изнеможения, разглядывая и удивляясь, а потом сесть в скверике каком-нибудь с книжкой, не столько читая - а слушая. Себя. И город. И себя-город.
Тогда она, скажем, увлеклась дворниками. И Толстым. Анной Карениной. Потому что нетрудно увлечься, когда внутри - так.
Дворники, скажем, мели своими метлами, их было много, они согласно мели - листья, пыль - вздымались с лысины Земли, дворников было много, они все согласно мели метлами, и лысина начинала блестеть, а Земля - крутиться. И листья, и пыль закручивались в воздух, поднятые метлами и вращением, они пытались угнаться за ускользающей Землей и вбившими в нее, расставившими крепкие ноги дворниками - а никак было не догнать, и листья и пыль улетали вбок и где-то там, в небе, видно, и оседали.
Анна Каренина же приблудилась в руки непонятно отчего, или никакой Вронский был тогда у Мартины - но уж больно увлекающаяся была она тогда. Читала и плакала даже, а ночами, ночами, гуляя в городе своём, с телом своим наперевес, дразнила молодое тело ее тоска и печаль, бесила бёдра, и выворачивало, вскидывало ее необъяснимое, грустное - выбрасывало, вскидывало, выгибало ее всю, и затихали-замирали птицы, деревья да улитки - ждали в обливающейся тишине, в выгибающей время тишине - когда пройдет эта пауза, дрожащая, натянувшаяся, выгнутая в лунном свете кольцевиной тетивы - и всем чтобы тогда взорваться согласно пением, хрустом, расхаживанием и сверканием.
Тогда-то и пошел дождь. И исчезли дворники. Все. Потому что в дождь дворники и не нужны. А Земля перестала и насупилась. И сумерки брякнулись бесконечные какие-то. Тогда-то и пошла Мартина умирать. Как Анна Каренина, потому что играла она так, в нее.
С Карповки выворачивают трамваи, они очень разгоняются после поворота, длинный-длинный перегон по Вяземскому, они мчатся к Песочной набережной, где онкология (а про онкологию после), и потом уже - с набережной - взлетают на небольшой мост, а там и Каменный остров, и Черная речка, и море рядом совсем. Но перегон длинный тут, они летят, красные раскачивающиеся трамваи, и редкие пассажиры мотаются внутри от такой скорости, хватаются за поручни ездоки, и замирают внутри у них сердца. Самое интересное, что несется-то он, трамвай, в полной почти темноте, и в дождь - мимо осенних деревьев, намокших, и луж, полных неубранных листьев, черных от темноты луж с желтыми жалкими пятачками листьев, и еще ходят тут по асфальтам слепые. Много слепых, у них тут целый дом. Или два. Они живут здесь, вместе, слепые люди, ходят по тротуарам с тросточками, и все уже привыкли к тому, что столько их здесь, тем более, что молчаливы обычно слепые и обычно не просят перевести на ту сторону.
Ну вот, шумят деревья понемногу под грустным дождем, темно, ходят редкие слепые, а они и так, им темнота - не помеха, выворачивает трамвай с Карповки и летит, раздувая красные ноздри и раскачиваясь, все - за поручни, и мотает всех, а тут - рраз! - и Мартина лежит. Как Анна.
Вот и вышло с тех пор, что двое их теперь: Мара и Тина. Их очень просто различить (очень?), и если б к энергии, свету, теплу, ласке Тины, Тины - ангела - добавить дикость темной, мечтательной, печальной, сексуальной до пропасти, до падения Мары.. - ах, как здорово было бы. Нет всё-таки, не очень, не просто - и путаю я их иногда, кто со мной рядом сейчас тут, как в фильме "Доппельгангер", или вообще никого - не узнать, умеют они за нос водить. Как слепого, ага.