1.
Давным-давно это всё началось. Юка любила луну. Юка Садако умела любить луну и писать стихи. И вообще всякую воду любила Юка. Вода течет, как течет время, Юка любила глядеть и мечтать. У нее в глазах печаль, и печаль текла, как движется луна, как идет дождь. Просто и ясно.
Юка глядела на дождь, и губы ее шевелились в ритме воды, в ритме хокку.
Тисовые кусты ворочались под водой. Гора мылась водой. Юка сидела на подоконнике. Губы ее шевелились. Неслышно шла луна. Рука Юки гладила кота, кот сидел рядом, Юка глядела на дорожку, что оставляет ее рука. Шерсть. Луна ступала по шерсти, катилась рукой. Ее не видно. Юка умела видеть изнутри. Потому что поэзия не умеет иначе. Поэзия раздвигает шерсть. А стихи - всего лишь пробор на небе, ежесекундно меняющийся.
2.
Юке повезло. Она не бедствовала, и природа платила ей откровенностью. Шли дожди, Юка росла, сады были полны и щедры. Юка становилась взрослой уже девушкой. Чаще мозг ее мутился от счастья жить, а иногда лодка сознания выносила Юку на воду жизни. Ее отец погиб, сражаясь за императора. Юка жила там, где горы, и отец ее, умирая за императора, думал о ней, Юке, о матери ее, Ясуко, и о родных горах.
Когда отец ее умирал на войне, весь в дырах от вражеских стрел, заваленный телами убитых врагов, он подумал о родных садах, о мягких зеленых склонах горы, об улыбке жены и крепких ножках дочери, еще он подумал о своей чести и убил себя мечом. Плен не для самурая. И холмы не для врагов. Холмам – мыться родной водой. Когда же меч его скользнул внутрь тела, отец ее увидел, как по лезвию вниз сбежали несколько божьих коровок. Они – красные божьи коровки – плюхнулись на листья подорожника, и поспешили разбежаться, пока он падал. Так иногда становится удивительным дождь, падая и разбегаясь.
3.
Чаще всего она выходила вечерами во двор и ловила лицом тонкие серые уколы.
Нет ничего более быстрого и более медленного, чем падающая вода. Без воды нет жизни, и дождь всегда похож на утро. Или на вечер. Но Юка молода, и ей утро было значительно ближе. А то, что дождь сер - ее не смущало.
Течь - проще, чем стоять на месте. Она приходила к берегу озера, и луна, застрявшая в камышах, о чем-то шушукалась с ними. Юка знала язык луны, и плохо знала язык камышей. Они сухие, им шуршать. Потом начинался дождь, и босые ее ноги ласкала набегающая волна, а луна, выбравшись из зеленого плена, наконец-то морщилась в улыбке. Так шло время. Приближался конец века, и много удивительного ожидало ее. Серая в темноте, как намокшая рисовая бумага, поверхность воды лизала ее ноги. Но Юка не думала о мужчинах, не думала о том, отчего так странно волнуют ее глаза складки ниже пояса мужчин - Юка смотрела на скользящую рыбой по воде к ее ногам луну.
4.
Он не боялся убивать.
Тацуо, как и всякий, родившийся в провинции Нагано, уезд Минамисаку, деревне Харуко, поселке Ёкоо - нет, не боялся. Деревня предполагает убийство. Домашних - кроликов там, куриц - какая разница. Даже если тебе 17 лет, и хочется уже другого - так же пачкаешь руки в крови животных, как все. Так выходит.
Тацуо писал стихи. И картины. Еще он умел мычать что-то вроде музыки, пока отец убивал очередное животное сверкающим, быстрым, блестящим - сверкнувшим (так будет вернее) - дорожкой лунной сверкнувшим ножом.
Когда Тацуо исполнилось 17, он пришел к отцу и сказал, упав на колени: Отец! я хочу писать стихи!. Слуга по имени Сэйтё, верный и добрый, испугался и замер в отдалении. Вспыхнули небеса. Солнце палило птиц, и птицы кричали.
Отец не поверил, и отец, не поверив, что Тацуо не хочет быть воином, говорил и угрожал ему. Текли облака, текло время, а отец расстраивался. А Тацуо слышал - и облака, и кипение в них воды, и руки его кипели оттого, что время бежит, и облака убегают, а кисть его вдалеке.
А отец хрустел гневом, как мудрый седой снег.
Пока всё это шло, Тацуо глядел в узкое окно. Ему хотелось вновь подняться на гору. Там снег. Он незыблем. Он - белый, а белое - навсегда, и белое - решение всех проблем. Потому что навсегда. В белое невозможно не влюбиться. Когда идешь в гору - к белому, то каблуки твоих сабо всё мягче, всё пристальнее клацают, и девушки, что пробегают мимо, похожи глазами своими на задерживающиеся вьюнки. Цепляющиеся. Будто бы быстро, и будто бы навсегда.
Тацуо покраснел.
Пузырьки с китайской тушью на его поясе сзади охнули и стукнулись боками. Они все были одинаковы. Белые. Потому что шел снег.