Утро лишнего дня выдалось светлым.
Малышка Бо в ярко-желтом плаще стояла возле домофона у третьей парадной дома старых большевиков и давила на кнопку. Похолодало, она ежилась, не привыкла снова к холодам, да и вставать в такую рань, когда еще такое было. Редкие прохожие поглядывали на нее, явно иноземную пташку с большим клетчатым зонтом подмышкой, таким чуждым в самом сердце зимы. Напротив, рядом, стояла элегантная иномарка, Филипп сидел за рулем и ждал. Машина мягко урчала, Филипп дожидался, когда же Бо устанет звонить, устанет от бесплодных этих поездок: ну как же, они ведь не могли пропасть, а как тогда Фрэзи, ну и так далее, вот ведь милая дуреха, чуткая, а вон как скучает и по Ману, и по Мартинке, конечно, так и не виделись они еще, и сядет обратно в машину.
У парадной – голуби, много голубей, в белых тапочках снеговых на тонюсеньких до непонятности ножках, ходят-ходят, ничего не боятся, расхаживают, как лектор в аудитории, покачиваясь передом, воздух клюют даже в походке: вначале торс вперед, потом остаток подгоняют. Мистика бестолковых птиц, поиски смысла в белом бестолковом снегу. Назидательность от глупых помоешных птиц. Бо уже повернулась с сожалением, что-то сказала домофону и направилась к машине, а Филипп успел додумать, что 29ое февраля, что такие непонятки раз в четыре года – лишний день. День под никому не нужным номером 366. Накрутит-накрутит планета лишние сутки, а куда их девать, вот и накладки. Ну, поехали.

Вика-викуля лежала рядом с Ману на неширокой полуторной кровати, гладила его по волосам, они негромко разговаривали. Ману курил, лежа на спине, девушка держала на весу возле его груди доверчиво подставленную пепельницу. Пепельница была глупой, темно-зеленого стекла, лежащая лягушка, морда, лапки, чтоб ставить на стол, с функциональной выемкой в спине. С какой-то распродажи, куда Вика в прошлом году моталась с Зинкой-подружкой через весь город. Точно, накануне Нового года.
Они говорили на языке папуасов. Вот такая привычка. Для постели очень даже ничего.
- А так? / Да мне и ничего./ А так? / Говорят же тебе, не очень. / А если немного подергать? / Слушай. / (пауза) / Маленькие лапки рыжих муравьев../ Ага, тоже мне тропинку нашли /Тропинка, тропинка, подставляйся, спинка / Бу-бу / а ти-пу-пууу / Бу / Муравьишки понаслышке добежали / Угу / до братишки / Вик / Яааа.. / Пепельницу-то сними, рассыпешь ведь /Дааа / Сладкая / Дааа... / ... / Вот летит-летит снежок / Не дается колобок / Нееетушки, даёоотся.. маленький мой / ну уж / Ой / что с тобой / влюблена / в кого / в садовника..
Ну и так далее. Вот такой разговор.
Чуть позже Ману вновь курит, пока вика-викуля хлопочет на кухне. Бабка свалила, выходные. Лишний день. Он расхаживает по комнате, подходит к окну. Уже темнеет. Где-то там Мартинка сейчас, сидит в кресле, наверно, ноги, как обычно, поджаты, улыбка от губ отстает, от времени, висит она в воздухе, улыбка ее, длится. Вокруг нее воздух становится вялым, он какой-то заторможенный, будто бы ему нравится любоваться ею. Бархатные глаза, небом выглаженные волосы, и свет мается на губах ее, переваливается, любуется, точно. Иногда срывается - движения ее энергичны, всплеснет только глазами, мазнёт вслед – носи потом, таскай. . И ведь всякий, кого зацепят эти глаза, ходит, наверно, потом и думает: что ж за чудо пронеслось и опалило, отчего ж мне не уснуть, что же я повидал-то нынче, отчего и тянет в даль какую-то неимоверную - видеть, бывать, любить, нестись, видеть, рассказывать, хохотать во все горло, открыто жить, черт побери! - а и не помнит он, бедолага, только-то кусочек тени, что мазнула по глазам его и улетела, как птица, как ангел - одним крылом.
Вика вошла в комнату, внося еду. Ману потянул носом вкусный запах и почему-то подумал, что неплохо бы свалить. Напиться. Нажраться. Вот. Нажраться. Так и сделаю.

Пока Иржи закрывал дверь в палату, где лежал Дмитрий, пока возился с замком, доктор Моравчик смотрел на его руки, укрытые черными крепкими волосами чуть ли не всплошную, и завистливо вздыхал. В коридор углом влезло солнце, косой освещенный прямоугольник доходил до них обоих, тянулся длинными темными пальцами от решеток в торцовом окне, выхватывая низ белых халатов.
Будь у меня такие мощные руки, будь у меня такие сильные закатанные руки, эта сучка, Снежана, не так бы со мной говорила, она бы меня боготворила, она бы плясала передо мной, не смела б издеваться при гостях, хохоча и прикалываясь. Совсем обнаглела. Пора менять подружку. Съеду, думал доктор, шагая рядом с невысоким, но очень крепким, широким санитаром к своему кабинету. Его тело, Иржи, занимало чуть не две трети коридора, халат его развевался, он задумчиво катал во рту зубочистку, вечная привычка, а доктор завидовал рукам этого недоучки, этого неудавшегося подонка, и одновременно жался к стене, чуть не задевая ее.
Да что это я, - подумал он, присаживаясь к столу и открывая журнал. Прежде чем начать писать, взглянул в окно, там уже весело гоношились воробьи, окно ярко блестело, вчера уборщица, умница, вымыла, солнышко, ах солнышко.
Завтра официальное начало весны. Он вспомнил вновь об этой сучке , вяло как-то вспомнил об этой сучке, а может, не съезжать, ведь и готовит вкусно, да и у нее есть хорошее кое-что, подумал о кое-что, немного потеплело на душе. Постучал ручкой по столу. Стал вспоминать недавний диалог.
- Она слишком похожа на мою мать.
«Почему же тогда Япония?» – спросил доктор. Стоявший за его спиной Иржи хмыкнул и перекатил в губах зубочистку.
- Поймите, я не видел свою мать с раннего детства. И мой отец ее даже не убил, - невпопад ответил Дмитрий и строго и холодно взглянул прямо в лицо доктору.
«А у него серые глаза» – отметил про себя Моравчик, «как же я не замечал прежде. Умные.»
- Но потом я ее больше не видел. А она была очень веселой. И у нее была удивительная улыбка. Я ходил за ней хвостиком, ее коллеги, помню, тетки какие-то – так и говорили: хвостиком, и смеялись. А я прятался за ее ногами, красивыми, вкусно пахнущими ногами, а она смотрела на меня, сверху, и улыбалась. Я помню.
«Это ведь было в 3 года, не позже» – проявил осведомленность доктор. «Как, вы себя помните с того момента?»
Да, - ответил Дмитрий и сглотнул. И посмотрел. Опять в душу будто влез. Мягкие глаза, печальные.
- А еще мы сидели с ней на подоконнике, болтали ногами, ждали с работы отца, у нее не было ключей, я не помню, она что-то рассказывала, сказку какую-нибудь смешную, у меня тогда был такой, знаете, телячий зализ. И чёлка, челочка. И она гладила мои волосы, дула в голую макушку, и у нее счастливые очень глаза. И теплые руки.
После этой тирады Дмитрий замолчал.
Потом, после паузы, во время которой прожужжала муха, откуда здесь муха, все три пары глаз проводили ее, а она села на серое окно и стала ползать и жужжать, так вот, после этой мухи Дмитрий вновь проколол доктора Моравчика взглядом, облизал губы и жестко как-то сказал: «Мне нужно домой. На мой остров. Меня ждет сын. У него может застояться вода. Вы не понимаете».
Доктор и санитар переглянулись.

Нажрался. Осуществил. Вот он я. Осуществленный.
Ману стоял, покачиваясь, в платном туалете, он мыл руки и блаженно покачивался. Туалет был отвратителен, пахло, над белой советской еще кафельной плиткой, до того мелкой, что глаза разъезжались, над этим разбегом глаз - часть стены, выкрашенная краской идиотски-желтого, грязно-идиотски-желтого цвета, вся пооблупилась. А бабки дерут нехилые, сказал он вслух. Мимо прошел какой-то юноша-мужчина. Ману узнал его по франтоватому узкому пиджачку и аккуратным бачкам, на концерте тот сидел рядом с ним, за столиком. Тоже поэт, наверно.
Тоже поэт быстро прошел, взмахивая бачками и иногда пропадая из поля зрения, встал к писсуару и зажурчал. Два одновременно журчания – это чересчур, сказал себе Ману и взглянул внутрь умывальника, стараясь намыленными ладонями поймать струю. Вода была приятно холодной, а мыло было долгим. Ману оглянулся на франтоватого. Тот уверенно стоял, расставив ноги, откинув, вывернув назад, профилем к Ману, голову с косыми узкими бачками и, держа на отлете левую руку, читал. И журчал.
Юлий Цезарь, подумал о таком совместительстве он. Лучше Наполеон, понял Ману. Потом вгляделся в обложку книги в руках у французского императора, в нем включился автомат, подающий грампластинки в американских фильмах про кабаки, его утомленный алкоголем автомат щелкнул, вывернул нужную лапку, выхватил нужный черный диск и подвел его к иголке. Харуки Мураками – пропела иголка. Хроники Заводной Птицы – пропела. Ай да я, подумал Ману. Буковки не пропьешь.
Потом он еще немного помыл руки, впитывая кожей воду, леча измученный организм, леча, да, излечивая всё же, потом он как-то размяк от этого излеча-лечения и решил подумать о Мартинке, этой пропаже-пропаже. Отчего это я надумал подумать? Оттого. От мазохизма, точно. Оттого что оттого, отчему - по кочану. И тут он до «подумать о Маре» вспомнил девушку, что играла рядом с Гасановым. Гасанов играл на какой-то этнической бандуре, огромной, из большущего твердого футляра здорово так достанной, аж зал ахнул. А девушка - на флейте. Девушка была вся в этническом, в черном с какими-то индейскими разрисовками (автомат снова щелкнул-вывернул, выхватил, подвел - орнаментами, вспомнил он правильное слово и поклонился. Работает.)
Девушкина партия была редкой, Гасанов этнически сидел на полу, скрестив черные кожаные ноги, он весь в черном, в косухе черной, длинные волосы в хвостик, резинка только яркая, и увлеченно по 10-15 минут длил соло. Ману успевал немного поцеловаться с подружкой, которая (которую - укорил он себя, правильно, есть еще совесть в совестовницах) затащила (затащил) его сюда. Ну совсем немного, ну только для нее, он чувствовал – ей надо, а надо- отчего б и нет, он щедрый.
Было пиво на столиках, было темно, курили. Подружка была поэткой приезжей, из Москвы, ее как-то звали. Высокая, повыше даже Ману, губы плотные, горькие, а несчастная, нужно будет проводить ее, что ли, ждет ведь вон, в коридоре у выхода. Да, так вот, всё длинное гасановское соло девушка жила по отдельности, флейта в руках ее была чуть приопущена, а девушка жила там, в музыке. А когда же приходил ее черед вступить, она так подносила ее к губам, так ее губы подносились к флейте, так гуляла вслед, чуть опаздывая, а повторяя, ее спина, и волосы ее так пели, что Ману тогда и вспомнил о Мартине.
Он завернул кран, закончил вытирать руки бумажным полотенцем и обернулся. Наполеон уже заканчивал Заводную.
Наполеон , не поворачиваясь, решил перестать журчать тоже, вздрогнул нижней частью тела, и вновь поехал тот же автомат, «дрожание его левой икры есть великий признак» – кажется, дословно вспомнил Ману.
Потом, поворачиваясь к тетеньке у входа, (или выхода? – ну, не важно) , поворачиваясь к внимательной тетеньке за длинным прилавком, ему, видно, окончательно шарахнуло по башке выпитыми граммами, какое граммами! литрами!– да так окончательно, что он все-таки подумал о ней.
А подумал он вот что. А подумал он нежно.
Точно, если и ангел она – подумал он вдруг со злостью, с жесткостью одновременной - то однокрылый скошенный чистота и буйство обводы мягкие - а вдруг и острота и взгляд – исподлобья а когда взгляд ее колет - и не скрыться и чуднАя она ведь тяжко так - однокрылой жить а самой бы вверх а взгляд уже там а крыло землю цепляет как у калеки перекошенной а взглянет - исподлобья так озорно а навылет и уже и забываешь годы свои и тяжесть свою а хочется петь и танцевать и вообще все. И качаться. И покачнулся. Потому что в глазах ее смурное пространство дышит распахнутое как дверца в свежесть. И не хочется даже думать что снег (вспомнил он, взглянув на кафель на стене, а кафель-то разбегается, не поймать) что и она как снег лежащий – и грудь вздымается снежная думает о небе откуда произошла.
(произошла, отметил он на третьем шагу). Она идет – канатоходец легкая снежинка на протянутом канате не боится идти пишет хождением своим как пером по бумаге помню уходила она (уходила, дрянь этакая) выглянул ей вслед - идет по белому свежему и снег доверчиво ноги раздвигает. Раздвигает. Она - ему
(Четвертый шаг. Попасть. Не наступить на трещины в полу) а иногда путешествует без движения - сидит вроде бы слушает а сама где-то там где луна и снег уплотняется в сугроб воспоминаний и набухает чтобы спустя годы-годы стать наконец льдом льдом - приложи руку - воспоминаний. И пишет глазами своми как пишет снег на тротуарах живую музыку этническую музыку флейт и девушек с черными волосами (эвона куда хватил - радостно качнулось в голове – а смел-то я в метафорах, сукин же вот он я сын) и люди ходят наступая рисуя на воде - водой и не замечают а мартина видит.
Она умеет. Она всё умеет – додумывал уже он, подходя к тетеньке за прилавком и открывая уже рот - потому что и тьма в ней как вода внутри колышется черная шуга черная музыка черный ангел.
Закончил думать, взглянул за спину тетеньки, дооткрыл рот и уверенно и твердо попросил: «а можно три некрупных апельсина взвесить?»
«Каких-каких?»– переспросила внимательная, выпучив.
«Некрупных» – соблюдая заданную твердость, и даже курсивом, и даже нимало не покачиваясь, повторил Ману.
«Здесь же платный туалет» – возразила внимательная и сгребла набрякшей рукой с впившимся в средний широченным золотым обручальным всю мелочь с прилавка, кажется, немного испугавшись.
"Это не ограбление", антиамерикански успокоил ее Ману и всё-таки покачнулся.
И подумал.
«А почему же на вас тогда белый халат?» – не отрывая глаз, вежливо не отрывая, осведомился он и взглянул за ее спину. На полках в сверкающей пятнами желтой краске стояли банки-баночки, горками лежали ароматные апельсины, помидоры, хурма подтекала выставленными темно-коричневыми концентрическими попками, фаллически валялись огурцы. И вообще пели заводные птицы. А складные-раскладные наполеончики и вообще, скрестив на груди, ага, вспомнил он, дуче всё-таки плагиатор, и всякие иные наполеончики-трансформеры одновременно дрожали левой икрой.
«Заводных апельсина» – щелкнул помимо воли автомат, Кубрик - выдернул автомат, гортань прогнала звук, губы подвигались звуком и улыбнулись финальным «и», тетенька присела, привстала, присела и охнула.

Вечером же лишнего дня, поздним вечером Мартина отложила стопку исписанной бумаги и ручку и взглянула в сторону окна.
10.
В этот день Тацуо встретил девушку, собиравшую сливы. Девушка стояла под деревом, в ее волосах золотилось солнце, оно отражалось от листьев, бликовало и нежными мазками пятнало ее лицо. Руки ее были почти полностью обнажены. Сливы ловко влезали в ее руки. Сливы были розоватого цвета, как женская кожа. Они ложились в ее руки, вдоль середины сливы шло небольшое продольное углубление. Оно было похоже на женский позвоночник. Девушку, которая собирала сливы, нельзя было назвать прекрасной, но когда она нагибалась, ее одежды обтягивали всю фигурку и приподнимались, обнажая узкие, как тихий легкий ветерок, щиколотки. Воздушные, прозрачные, звенящие на ветру щиколотки. Так негромко поет флейта. Тацуо почувствовал шевеление внизу у себя и покраснел. Девушка приостановила своё движение, повернулась к нему и улыбнулась. Улыбка ее была будто внезапно набежавший с моря бриз. Тацуо быстро ушел. Девушка выпрямилась и посмотрела ему вслед, руки ее были заняты сливами, а улыбка все жила и жила на ее губах до тех пор, пока Тацуо не скрылся за поворотом.

11.
В последний день зимы, в тот же день, мать Юки, Ясуко, вошла в их дом. Ее не было давно, очень давно. Юка за это время научилась вести хозяйство и управляться по дому. Ей помогал слуга. О случившемся ни она, ни Рискэ, никто не вспоминал. Правильнее сказать, не напоминал. Юка не разговаривала. Совсем. Ей пока что не хотелось разговаривать. Еще Юка научилась управляться с ножом. Она уезжала верхом с Рискэ в горы, в уединенное местечко, где шуршали желтые листья под ветром. Там она спешивалась и метала нож в сухой ствол. На стволе ее рукой был выведен рисунок. Ветер негромко шевелил листья, ручей говорил печально в отдалении, а нож, вылетая из юкиной руки, пел быструю злую песню. Потому что нож знал, что изображено на том рисунке, знал наощупь. Никто не знал об этом ее умении, умении не промахиваться даже с закрытыми глазами. Потом пришла зима и выпал снег. А потом вернулась ее мать, Ясуко.

12.
Ночью этого лишнего дня Тацуо перестал быть девственником. Ему не спалось и он вышел в сад. Он слушал голоса ночных птиц и таяние снега в горах, глядел на лунное тело, осторожно движущееся по натянутой проволоке неба, облака обнимали ее, луну, а Тацуо громко дышал ртом и сжимал в руках свой покрасневший член. Тогда же девушка, которая днем собирала сливы, подошла к нему сзади и зажала его глаза руками. Он узнал запах ее рук и обернулся. Он не спросил у нее, как она нашла его. Он раздевал ее и одевал, и вновь раздевал и удивлялся тому, что видит. Девушка негромко смеялась, когда он входил в нее. Он не переставал удивляться и разглядывал всю её и всё, что происходит. В дрожащем сквозь листву свете луны, в волнующихся тенях девушка, с которой он был, давала ему знание. Это было знание особенного женского смеха, а выемки ключиц ее и ложбинка на спине, там как раз, где спина переходит в бедра, походили на наполненные лунным снегом горные ложбины. Ложбины волновались под луной, и снег жил. А Тацуо пил и пил из нее, растапливал и пил не уставая.

13.
Мать Юки ночью вошла в дом, вся в изодранных одеждах и сбитой обуви. Ни слова не говоря, она подошла к Юке и протянула ей мешок, который держала в руке. Когда Юка его открыла, она сразу узнала водяную змею. Водяная змея улыбкой лежала на круглом предмете, который лежал в мешке. Юка кивнула матери, и они вдвоем вышли из дома. Той же ночью Юка вырыла своим ножом яму у подножья той самой ивы у ручья. Когда Юка уставала долбить мерзлую землю, ее мать, Ясуко, сменяла ее. В такие минуты Юка сидела на земле, не замечая холода и смотрела в глаза человека, который давно, очень давно обидел ее. В его глазах было изображение ее матери, Юка никогда не видела прежде свою мать с таким лицом, которое застыло тут. Затем она закрыла ему глаза, чтобы никто и никогда больше их не увидел. Затем они засыпали водяную змею снегом и песком и ушли в дом.
Дома Юка вскипятила много воды и вымыла свою мать, прижимая ее голову к груди, целуя и негромко напевая. С тех пор Юка вновь стала говорить, и мать ее жила с ней.

Мартина дочитала и потянулась. Сладко, сильно потянулась. Было уже совсем темно, за окном негромко и ровно шуршали машины, из приоткрытого окна (она курила на кухне) тянуло последним февральским воздухом, и едва заметная дырчатая тюлевая кисея пошатывалась под его свежестью. Город погасил, задушил смогом всё, все огни, кроме небольшой отсюда, нестрашной луны. И вот она подумала, что кто-то недовывернул всего одну лампочку, и этот кто-то подарил ей такое счастье: теплые обнимающие руки кухни, одиночество тоже, и качание занавески в окне, мягкое фоном шипение шин, белые листки бумаги под рукой и где-то, где-то там (она не видела, знала) вслушивающийся во все это великолепие, лежащий на спине, глядящий в почти полную темноту снег.