Мартина откинула крышку, в который уже раз взглянула на фотографию, черно-белую на черном фоне и аккуратно насадила диск. Пластинку. Черную-черную пластинку с буковками в черной середке, с дырочкой посередине. Голова ее кружилась, хмель по-разному действовал на нее, иногда хотелось побыть одной, вот и ушла: побыть. "Проигрыватель" - подумала она. Проигрыватель. Ну и пусть.
Головка села ей между указательными пальцами, с вынимаемым звуком села в руку к Мартине, за ушко будто - ласковым, обкатанным движением влезла между пальцами ее, потом приподнялась и осмотрелась вокруг, внимательная, как большая змея. Из пасти змеи торчали готовые уже клыки. Затем, осмотрев темноту и мягко кивнув, она приблизилась к краю пластинки и утопилась, легла. Пластинка вздрогнула, ее жизнь приспособлена к этому, но всякий раз, когда острый, когда острое ложилось в крайнюю, именно крайнюю бороздку, пластинка чуть перекашивалась под тяжестью, будто всего-то ногтями провести по спине, всё зависит от спины, от степени утапливания, а затем - уже вздрогнув, уже потянувшись, расправившись, уже приняв тяжесть ездока, пластинка радостно вздыхала и начинала кружиться. В ее голове вначале накатывал шум, ласковый шум, так набегают волны на солнечный, а иногда - и сегодня лучше так - пасмурный, подумала Мартина - пляж, волны лижут песок, песок выгибается и шипит.
Змея закрыла глаза, ее тело охвачено именно в том месте, которым она воспринимала мир, именно охвачено, так натягивается тело на чужую подставленную, выставленную неподвижно ласку, тело ее, змеи-звукоснимателя не умело сгибаться, но если закрыть глаза, то можно почувствовать внутри себя, как кружишься, кружишься, заходясь под музыкой, медленно раздеваясь, сходясь в спираль, внутрь. Поплыли звуки, музыка приподняла Мартину, и она покачнулась, музыка лилась непрерывно, она была как таинственный заговор, как сон, как рисуемый в полной темноте иероглиф. Кисточка скользит по ее телу, все волоски, вся кожа Мартины приподнялась навстречу скольжению звуков. В окно вплыла луна, но девушка, сидящая, полусидящая, откинувшаяся немного назад темноволосая девушка не видела ее, глаза девушки были закрыты, и губы ее медленно ходили в странном танце.

Дмитрий в своем сне шел по городу, внутри города. Он не знал его, знакомая-незнакомая местность, было немного по себе, всем животом Дмитрий ощущал это. Город был безлюдным, совсем безлюдным. Никто не попадался, люди не попадались, может, это и хорошо, подумал Дмитрий. Может, и хорошо, что мы им не попадаемся, подумал он и покрепче сжал обеими руками маленькие голени, свисавшие вдоль его груди. Шею сзади мягко охватывало тепло, родной груз, Эль, подумал он имя сидящего на плечах сына, повторил его: Эль, и стало действительно теплей.
В городе не очень уютно, улица, по которой шел Дмитрий, изгибалась все время в одну сторону, и то,что он не мог видеть далеко, действительно немного пугало. Дома смотрели на него пустыми черными окнами, застекленными поблескивающими окнами. Изредка попадались деревья, деревья не смотрели на них, проходящих, деревья смотрели в пустое темное небо и негромко звучали. Листья, их лица были отвернуты от Дмитрия, они переговаривались между собой, как будто чего-то ожидая. Спину его давило непонятное ощущение опасности, и только память о грузе, что он нес на плечах, теплые руки, охватившие и доверчиво стиснувшие голову, вели, гнали его ноги вперед. Он прикрыл глаза, неудобно было пошевелить головой, и вспомнил, зрительно представил красные ботиночки Эля, что сейчас постукивают его пятками по груди, красные ботинки, на правом пятнышко от чернил, черные шнурки, продетые в блестящие кружочки, свисают головками вниз, веревочка, обжатая на конце головки в железный схват. На внешних сторонах ботинок - желтый яркий кружок солнца, внутри него четким, черным - стилизованная буква М.
Мммм - сказал Дмитрий в своем сне.
Окна были похожи на черно-белые фотокарточки, снимки, аккуратными рядами плывущие мимо них, их равнодушный, пусто блестящий глянец скользил мимо. Мартина любит разглядывать фотографии, она берет их в руки, вглядывается, иногда проводит пальцем по поверхности, красный ноготь застывает на чьем-то лице, на соснах, на спине лодки, лежащей на пляже, на руках, ногах на полупустом пляже, красный ноготь начинает движение, палец ее подушечкой скользит, оглаживает нарисованными на нем линиями, бороздками, отпечатком пальца втикивается, оттискивается на лице-соснах-лодке-руках-ногах, и всё приходит в движение: лица, сосны, шевеление, ветер, лодка гнет спину, наш домик, а мы в домике, только шум, руки-ноги-сплетения, жар в ушах, шепот волн, звуки накатывают, море, губы, пальцы ее неутомимые, Мартина, Мартина.
Дмитрий шел по улицам, и в ушах его было жарко. Отчего-то жарко и темно, и глазницы-глянцы. Он подумал, что они хотят что-то сказать, да, было такое ощущение, ему приходилось все время делать левой ногой более длинный шаг, чем правой. Он шел по кругу, это точно. Он вспомнил о магнитофонной ленте, склеенной в кольцо, бесконечное кольцо, подумал о кино и догадался. Дмитрий ускорил шаги, еще ускорил и побежал. Он бежал и считал про себя, голова его была неподвижной, лишь красные ботиночки, он знал, постукивали ритмично в грудь. Окна начали мелькать, Дмтрий считал, считал про себя, приноравливая скорость бега, и когда скорость достигла 24 кадров в секунду, оконный глянец растворился, как бы пропал. В окнах стояли люди, да, наверно, это были люди, в серую ленту слившиеся неподвижная чешуя, они смотрели на Дмитрия, они смотрели сквозь отсутствующее уже стекло и на бегущего Дмитрия с мальчиком, вжавшимся в его спину, с Мартиной, лежащей в его голове, Мартиной, вжавшейся в его память, и они могли видеть даже ее - потому что скорость такая. Одновременно они глядели вверх, на пустое небо, в нем была лишь дырочка луны, в небе, их губы беззвучно шевелились. Он-то не мог разглядеть лиц, у них наверное были лица, он видел на бегу лишь скольжение, извивы, скольжение губ.

Да, еще. В то время, когда он достиг нужной скорости, и не надо было больше ничего достигать, он подумал, что Мартина любит кровь, то есть не то, чтобы любит - задумывается, когда видит кровь, вот что. Когда кровь сворачивается, как пылью набитый луч в кинотеатре, луч, несущий сворачивающуюся кровь. Когда она закусывает губу от яростной страсти и говорит жаркое, страстное, жуткое, она говорит невозможное и прикусывает губу до крови, а сама-то вся колотится, а тонкая, тонюсенькая струйка змейкой скользит вниз от ее быстрых движущихся губ и замирает на заломленном подбородке. Там она, кровь, немного думает, ждет, и когда уже сзади догоняет ее, насыщает собственный вес, змейка наконец лениво доползает до горла сбоку, посередке, устраивается там и сворачивается. Сворачивается. Там, где красные ботиночки колотятся в сонной артерии ее, где пульсирует мягкая, ласковая, бесконечно нежная жилка, жилка с темно-темно-карими в темноте блестящими глазами.

Да, и еще. Если за ним и гнались, то догнать вряд ли могли. Они бежали бы с той же скоростью, подумал в своем сне Дмитрий, потому что скорость света во сне и есть 24 кадра в секунду. Главное, не сбиваться с темпа, подумал он, не сбавлять шаг. Он немного успокоился в равномерном-равномерном беге и прислушался. Нестройные прежде звуки деревьев слились, отвернутые спины листьев слились, чешуйчато мелькая. В уши влезла, вплыла, втащилась медленная, непонятная, таинственная музыка. Если это можно назвать музыкой, когда разные, по-разному раскинутые плывущие деревья втягивают тебя в своё. Иероглиф музыки лился черной тушью, невидимая кисточка черпала прямо оттуда, с тушью налитого неба, волосы деревьев обмакивались в небо, волосы Мартины черной кистью ползали по всему его бегущему во сне телу, вздрагивающему под скольжением телу, охватывали, схватывали ветром, музыкой, касаниями, ритмом касаний.
Он остановился как вкопанный, едва не споткнувшись. Перед ним был пень, коротышка-обрубок, свежий спил дерева. По концентрическим его кольцам, по суживающейся спирали бежал муравей, рядом полусидела-полулежала спиной к Дмитрию девушка с недлинными темными волосами. Нагое тело ее в лунном свете было прекрасно, ему даже стало стыдно. Стыдно? Стыдно. За то, что он пытался убежать. Она не оборачивалась, в воздухе пластами ходила странная музыка деревьев, всё тело его ныло. Она не оборачивалась, но он знал в своем сне, что глаза ее закрыты, что игла уже введена и скользит, что глаза ее улыбчиво закрыты, и что лицо ее похоже на пьющую, всасывающую, тайно улыбающуюся луну, и что в глазах ее покачивается влажное, сворачивающееся как кровь удивление: она умеет чувствовать и спиной.