Интересно, если идти через мост, потом обогнуть Летний, перейти через мостик, немного по Пестеля, и перейти улицу – и дальше, и по Моховой вбок, или же, изменив маршрут, сделать крюк, пройдя вновь по бывшей Каляева мимо египетского дома, чтобы взглянуть вновь – и обжечь память солнцем-солнцем и щурящимися ее тогда глазами – вдруг начинаешь тонуть в цифрах. Цифры редко кому что говорят, и твои обыкновенные 413, или там 817 – номера номеров, что ты складываешь прихотливо в счастливые билетики, или, предположим, фраза «а одиннадцатый у вас?» - твои, только твои, твои напрочь, не чужие. Так же как неизвестные губы за дверью, «одиннадцатый у вас?», неизвестные костяшки пальцев, стучащихся в дверь, в которой и ключ-то выскакивает, и полосочка замка – ответка, ответка замка вся изогнута многочисленными одиннадцатыми. Такая ерунда врезается в память, что иногда потряхивает.
Ну какое мне дело до портье в странной гостинице. В гостинице, в которой время – другое, в которой ты смотрел сквозь жалюзи на прежнюю свою жизнь, и знал, что вот сейчас рука твоя закончит движение закрывания, и повернешься.
Ману стоял у окна – темного окна в комнате Филиппа, смотрел в черноту и то ли улыбался, то ли грустил. Не видно.
Потому что ты уже не можешь больше смотреть в окно, потому что в нем стоит твое стояние, потому что бледный силуэт тебя не движется, лишь изредка загорается, разгораясь, ярчея, кончик сигареты, потом она чертит падение (ты-то знаешь, что к пепельнице, не к горизонту, разве тебе не говорили, что стряхивать пепел за горизонт - некультурно и неэкологично), и вдруг, обманув всё, всех - она снова воткнута в прежнее место, возобновляемая звезда. Красный карлик на фона черного неба, на черном фоне твоей смутной тени. Ты утыкаешься лбом, ты утыкаешься лбом? - ты обманываешь аквариум, рыбки не утыкаются, они знают край, они подползают к стеклу и внимательно мотают хвостом, а ты вот не знаешь края, твой правый плавник ложится на край, стоячий стоя край, и греет в нем темное пятно. Впереди - темнота, темный город, темное небо, за спиной твоей - заспинное, между - силуэт, аура, стояние твоё, рыбкино, рыбки, вдавившей свою плоть.
В другом городе, в другом месте, или в этом городо-месте есть она, есть ее, есть еённое, всё, что она носит и чего тебе недостает. А ты пялишься в стекло аквариума, спина твоя заслоняет музыку, лицо твое заслоняет небу взгляд в музыку. Аквариум битком набит, орут гости, Бо спрашивает, куда подевался Филипп, Костас нынче пьян, это должно быть интересно, Павлик с ДжейДжеем философствуют о бабах, будто баба объект для философии, не смеши мои коленки, ты же знаешь, Ману, что Павлик знатный педик, не смеши мои коленки, говорит Бо, не смеши мои коленки, и облизывается, у Бо острый язычок, а толку-то, когда нет ее, нет Мартины, этой сволочной девки, что вымотала все нервы, и в конце концов констатирушь, что никакой не красный карлик, а твоя красная головка, твоя ненатруженная красная головка, а сам - сигарета, дрянь, ересь, сосуд с ядовитой смолой, валить табуны лошадей, ага, красной торчащей горящей - концом. Концом.
Он вышел к гостям и присоединился к компании. Пока он присоединялся, голова администаторши в том странном отеле внимательно глянула ему вслед. В голове звучали его слова, ее слова, их слова. Их движения – там, в цифрах, внутри цифр. В их движениях же – тогда, как же давно! – отражались и безумная администраторша, и горничная, знание о горничной, губах ее, глупом голосе про одиннадцатого, и снег за окном, и полчища птах-птиц, и затворенные жалюзи, и учебники истории, и вчерашний суп для мужа администраторши, и сплетенные здесь ноги, и дикие ласки Адамом Евы. Адамом. Евы. От ласк происходят цифры. Нас сосчитали. Нам – считать, считаться. Яблоко. Укус. Знание.