Текст написан для команды Оборотней на ФБ.
Надо признать, что я начала работу на ФБ с ТЕС и Фемслэша и по инерции принесла фема и в другие команды. Вообще лето прошло под знаком фема. Это истинно русский славянский фем, встречайте.

Свинство

Верно говорила бабка Акулина, повитуха, про которую все знают, что она ведьма: «Беда не смотрит, отворил ты ворота аль соломку подстелил, — приходит и не спрашивает!» Кому, как не ей, бабке-то, знать… Она и в церковь не ходит, и коли извести кого надо, то дорожку к ее избе все знают. Вон уж и внучку, Аксютку-красенушку, взялась учить: никак, ведовской дар передать задумала…
Верно-то верно, да Матвей, Иванов сын, к себе ее слова не примерял. Какая у крестьянина беда? Вестимо, град да заморозки, недород да падеж. Ну, еще железную дорогу, затею бесовскую, через поля проложить могут. Дак то не одного Матвея будет беда — общая. А собственных бед у Матвея, почитай, и нету.
Вот кабы он в город Питербурх поехал, как многие другие деревенские мужики, то беды было бы — не оберешься. Но Матвей рассудил, что за лучшей жизнью надо в деревне сидеть, а не к черту на кулички ехать. Оно ведь в столице-то как? Во-первых, люд там разный. Курсистки стриженые, да бомбисты, да революционеры, да жулики, да студенты — один другого хуже! Обманут и не пожалеют. Во-вторых, что там Матвею-то делать? Он только и умеет, что землю пахать, а учиться ему боязно: а ну как не выйдет ничего. Ну, а в-третьих, батя Матвеев уж так на его женку поглядывает! В снохачи метит, хрыч старый. Нет уж, Матвею того совсем не хочется. Его женка — так уж его!
Мужем себя Матвей хорошим почитает. Ну то есть не таким, про каких в сказках говорится. За ручку лишний раз не берет, шелка не дарит, щи не нахваливает, мать бранить возьмется — так не заступится. Но и не бьет же по-черному, как другие.
Ан оттого, видать, не сразу и заметил, что с женкой его Анисьей что-то не так.
Бывало, идет себе по улице аль по двору — баба как баба, видали и краше, и веселее. А тут расцвела на ровном месте. Очи ярче звезд горят, щеки румяны, как маков цвет, улыбка нежная по лицу то и дело пробегает. Косу что ни день чешет, рубашку всегда чистую с утра надевает, бусы. Раскрасавица теперь Анисья. Песни петь пробует — а голос-то у ней соловьиный, куда там столичным ахтеркам. Мужики из города приезжали, про синематограф какой-то баяли — таких, как Анисья, и в синематографе небось не видали!
Ну, думает Матвей, дело нечисто.
Правду молвить, поначалу он на соседа подумал. Да какой из его соседа блудодей? Что с одного — Митьки-конокрада беззубого, что с другого — Васьки-горбуна. Уж скорее родной батя добрался, подлец этакий. Да присмотрелся Матвей — не подпускает Анисья свекра и близко к себе. Значит, и не батя. Решил Матвей тогда проследить за неверной, вывести негодницу на чистую воду.
И что же?
Вышла Анисья из дому — да не к любовнику побежала, а к бабке Акулине и внучке ейной Аксютке! Так вот откуда краса-то несказанная — от заговоров да снадобий ведьминых!
Досада тут Матвея взяла. С чего бы это замужней бабе о красе своей думать? Муж рядом, почто ей краса-то? Перед коровами да свиньями, да перед козами красоваться?
Вернулся он с поля — Анисья по дому хлопочет. Ну, тут Матвей за косу ее как схватит! Не смей, говорит, больше к ведьме-то ходить.
— Дак никаким таким богопротивным делом я не занимаюсь, ни в чем перед тобой не повинна, — Анисья ему. — И бабку-то я, почитай, не вижу. Аксютка-то подружка мне, с ней и лясы точим.
— Чтоб я про подружек таких и не слышал!
Оттаскал Анисью, стало быть, за косу Матвей — закручинилась она. Видать, по подружке соскучилась. А нечего мужа не слушать да к подружкам бегать, лясы точить! Мужняя жена должна мужу щи варить да угождать!
Долго ли, коротко ли — опять Анисья расцвела. Снова загорелись потухшие было очи, и лицо, что осунулось и подурнело, снова разрумянилось что твоя зорька утренняя. Видать, снова Аксютка ей снадобий наготовила… Озлился Матвей.
Наврал жене, что в поле идет, а сам притаился возле дома — и ну следить.
Полдня просидел, умаялся, чуть в штаны не напустил — отойти боялся. И вдруг видит: свинья чужая к его избе идет. Да как идет-то — по-хозяйски! А Анисья нет бы чужую скотину отогнать — и рада, и улыбается, и зовет хавронью, ровно родню!
Глядь Матвей, — а у свиньи-то на шее нож висит на цепочке. Ну и ну, смекнул Матвей. Свинья-то не простая! И верно: снимает нож тот Анисья, в землю втыкает, свинья через него перекувырнулась — раз, и уж стоит Аксютка-красавица посреди двора. Голая! Коса распущена! А уж красы такой Матвей отродясь не видал…
Хватает ее Анисья — и в баню. Баня хоть и не протоплена, а ведро воды там стоит. Матвей подкрался, в щелку заглянул и видит: обливают бабоньки друг друга водой, хохочут; то лицо одна другой умоет, то груди обольет, а то и подмываться затеяли. Экая у них дружба, дивится Матвей.
А дальше-то не мытье у них пошло. Видит Матвей: целует Анисья Аксютку, да так, как самого Матвея сроду не целовала. А уж Аксютка ее и гладит, и обнимает. И будто впервые Матвей женку увидел: и груди у нее — что яблочки наливные, и шея лебединая, и кожа белее белого полотна. И целует Аксютка и груди, и шею, а потом, глядь, и ниже целует — живот и еще дальше, там, где волоски курчавятся. А и Анисья времени не теряет: и гладит, и ласкает, и шепчет слова нежные. Да какие! «Сахарная моя, свет мой, зоренька моя вечерняя»! И Аксютка ей отвечает: «Любушка моя, лучик солнечный, цветочек лазоревый!»
Стоит Матвей, не знает, что и подумать. Кабы то не Аксютка, а Митька ли Васька — уж и наподдал бы обоим, распутникам! А то девка… Сказать кому — не поверят. Поднять народ и ведьму из деревни гнать — опять же рассказать придется, что женка с девкой изменила. А запретить Анисье видеться с Аксюткой — дак уж запрещал, только хуже стало.
И тут слышит: прощаются полюбовницы. Анисья говорит: «Век бы с тобой не разлучалась, милая, дак мой увалень скоро явится, нельзя, чтоб тебя тут видели». Выбежала голая Аксютка из бани, через нож перевернулась — бац, уж хавронья по улице бежит…
— Проклятые бабы! — плюнул Матвей в сердцах. — Надо же, экое свинство!