Вереск звенит под полуденным небом, и вереском покрыты холмы, лиловые от цветов, зеленые от последней осенней травы…
Юный Хэмиш МакАльпин, ведя в поводу лучшего из своих пони, обходит вересковые холмы – свои угодья. Пусть англичане называют эти земли бесплодными, а овец Хэмиша худосочными – для невесты Хэмиша, прелестной Эффи, нет места щедрее. А для самой Эффи нет рыцаря лучше, чем Хэмиш МакАльпин.
Ясны серые очи Эффи, белы ее проворные руки, тонка нить, выпрядаемая Эффи, прочен тартан, который Эффи ткет с превеликим умением, и овечьи сыры, сваренные Эффи, хранятся в кладовке не плесневея. Хэмиш, однако, мало думает о кладовках и ткацком станке – он грезит о свежих щечках Эффи, ее кудрях и улыбке, алой, как цветок чертополоха. Отец Хэмиша, лорд МакАльпин, предостерегает: смотри, Хэмиш, такая жена – сокровище, но с сокровищем надо уметь обращаться. Она не даст задурить себе голову, запугать себя или обмануть. Разум ее так же ясен, как ее очи, а душа пряма, как тонко скрученная нить…
Оттого-то, когда плоть Хэмиша не томится по прелестной Эффи, его самого одолевают сомнения. Прямота и ясность – хороши в рыцарских сказаниях, но сумеет ли Хэмиш ответить на чистоту Эффи такой же чистотой? Однако он снова видит Эффи, ее гибкий стан и чуть вздымающуюся под косынкой грудь – и сомнения исчезают…
Чтобы вернуться вновь.

***
Вереск звенит под вечерним небом в саду МакАльпинов.
Хэмиш глядит на нее – тонкую, в белом, так что почти неясно, есть ли она или просто пригрезилась, соткавшись из вечернего тумана. Кто пустил ее в сад? Откуда она взялась? Кто она? – Хэмиш не может припомнить ни одной девушки из окрестных деревень, похожей на нее.
Легкий порыв ветерка развеивает туман, отчего женская фигурка становится еще прозрачнее, и Хэмиш с содроганием видит, кто перед ним. За спиной трепещут тонкие крылья с острыми краями, точно из венецианского стекла; открытые прической ушки остры и удлинены, а огромные зеленые глаза – с вертикальными зрачками, как у кошки. Она улыбается, и в прекрасном, но слишком бледном ротике виднеются хищные клыки.
Гостья не делает ничего плохого, в ее лице и жестах нет угрозы. Она пришла сюда из любопытства – посмотреть, как живут эти забавные смертные, и от души потешается над испугом Хэмиша. Надо бы перекреститься и прочитать «Отче наш», думает он. Надо бы… но тогда я больше никогда ее не увижу?
Ветерок подхватывает белое платье гостьи, ее крылья разворачиваются – и оказываются огромными, и она взлетает, чтобы растаять в небесной мгле. К ногам Хэмиша падает ветка яблони, срезанная удивительно чисто – острым краем стеклистого крыла…
Наутро он должен навестить Эффи в ее доме. Уже готовы щедрые подарки, а Эффи, ее мать и младшие сестры наверняка распоряжаются прислугой, чтобы достойно принять жениха. Еще вчера сердце Хэмиша уже вырывалось бы из груди от предвкушения, но сейчас его воображением полностью завладел совсем другой образ.
Стыд колет юношу. Как я могу, думает он. Эффи так мила и приветлива, думает он. Она верна и щедра, она добра и честна, – какая девушка в Шотландии сравнится с ней? Какой рыцарь в Шотландии посмел бы отвергнуть ее? Разве не достойна она стать хозяйкой в замке? Разве не заслуживает она любви и почтения?
Эффи скучна, подсказывает ему смятенное сердце, она обычна, хозяйственна и безопасна, разве можно пылать любовью к той, которая не предаст и не отвернется? Ведь без боли нет любви…
А Эффи в своем доме печально говорит, накрывая стол:
– Что-то мне неспокойно, матушка. Буду ли я счастлива с рыцарем МакАльпином?
– Отчего же? – удивляется мать. – Ведь у вас все хорошо…
– Хорошо, матушка. Оттого и неспокойно. Ведь любви без боли не бывает. – И, в сердцах бухнув блюдо с жареным ягненком посреди стола, Эффи с жаром продолжает: – Лучше бы между нами не было любви, но и боли тоже не было! Разве любовь что-то решает в этой жизни? А боль – боль может прекратить и саму жизнь…
– Глупышка, – начинает мать и умолкает. Эффи ни к чему знать, какие раны она разбередила своими словами.
Но при встрече ни Эффи, ни Хэмиш не заговаривают о своих сомнениях, их улыбки освещают дом, как сотня свечей, и только сами жених и невеста, глядя друг другу в неулыбающиеся глаза, видят истину. Но молчат.
Вечером, не в силах унять томление в груди, Хэмиш, никому ничего не сказав, отправляется в холмы. Он бесцельно бродит, спотыкаясь о выступающие из вереска белые камни. Где-то далеко мерцают два зеленых огонька – лисица ли вышла на охоту? Или Гитраш возлежит на давно забытой безымянной могиле, и горе Хэмишу, если он потревожит призрачного пса? Но нет, огоньков больше, и они все ближе… «Не время для светлячков, – думает Хэмиш. – Эффи бы сказала, что это светлячки, но в это время их не бывает – уже слишком поздно».
Но вот ветер овевает лицо Хэмиша – и становится видно, что зеленые огоньки украшают белые платья. Сегодня их четыре – похожие друг на друга, как сестры, одинаково прекрасные и легкие, с одинаковыми полуразвернутыми крыльями и темными волосами. Они играют – бегают, смеясь, и пытаются догнать друг друга. Белые ножки почти не касаются вереска. Блестят зеленые глаза с вертикальными зрачками, улыбаются бледные-бледные, синеватые губы, приоткрывая хищные клыки, первые звезды отражаются в бледных лицах… Как бы похожи они ни были, Хэмиш узнает ту единственную – ту, что навещала его сад, и теперь его сердце бьется не от испуга, а от радости.
Он делает шаг, опускается на колено, открывает рот, чтобы произнести заученные слова из столько раз читанных куртуазных романов – но играющие в холмах застывают и вскрикивают, а потом вспархивают одна за другой, зеленые огоньки гаснут, и крылья разрезают воздух, а Хэмишу остается лишь глядеть в усеянное вечерними звездами небо.
…Дни бегут один за другим, приготовления к свадьбе уже вот-вот будут закончены, а Хэмиш тоскливо смотрит в окно. Ничто не радует рыцаря: ни молодецкие потехи с воинами из его дружины, ни песни менестреля, специально приглашенного лордом МакАльпином для сына и будущей снохи, ни добрый эль, сваренный леди МакАльпин вместе с сестрами Хэмиша. И участливое лицо Эффи, спрашивающей, что за печаль гнетет сердце жениха, не радует – скорее уж пробуждает неразумный гнев.
Ах, если бы та, другая, с острыми крыльями и зелеными светлячками на платье, пришла развеять его грусть!
– Мой господин, – шепчет юный Робин, – неужто прекрасная леди Эффи неверна вам?
– С чего ты взял? – резче, чем следовало бы, отвечает Хэмиш.
– Да ведь ты грустишь, как если бы твое сердце было воистину разбито, – Робин вдруг прямо взглядывает Хэмишу в лицо. – Мне больно смотреть на тебя, брат!
Хэмиш отворачивается.
И впрямь он полагал, что хорошо скрывает причину своих печалей от всех! Но от оруженосца и кузена, сына сестры леди МакАльпин, ничего не скроешь, он с детства читает в сердце Хэмиша, как и Хэмиш – в его собственном. Запоздало припоминает об этом Хэмиш. Робину можно довериться, и Хэмиш начинает:
– Мое сердце ранила другая… О, молчи, Робин! Она не христианская дева. Она из тех падших ангелов, что некогда не восстали против Господа, но и от дьявола не отреклись и за то обречены скитаться по земле… Крылья носят ее по воздуху, а лик прекраснее, чем…
– Господь храни тебя, брат, – прерывает Робин, – ведь это сильфида!
– Да хоть суккуба, – кулаки Хэмиша сжимаются. – Я люблю ее больше жизни! Все, что мне нужно, – это лишить ее крыльев, чтобы она не могла убежать от меня, как убежала уже дважды!
– Брат, а не проще ли жениться на Эффи, у которой крыльев отроду не было? Она-то уж точно не сбежит!
Хэмиш смотрит на Робина. Голос у него уже огрубевает, и над припухшей верхней губой уже чуть-чуть пробиваются усики. Отчего же его душа столь проста и расчетлива, думает Хэмиш.
– Я люблю сильфиду, – наконец говорит он.
– Так докажи ей свою любовь, – говорит Робин. – Разве не ты говорил мне, брат, что женщин след добиваться? Узнай лишь, каков тот подвиг, что затронет ее сердце.
Пылкий мальчишка, которому сам Хэмиш и пересказывал рыцарские баллады! Однако его слова вдруг кажутся Хэмишу разумными.
– Колдунья Мэдж постоянно водится с Дивным Народом, – припоминает Робин. – Она должна знать.

***
В доме колдуньи натоплено, и острый запах вереска витает вокруг. Полная, в теле, старуха – доброе лицо бабушки, пекущей яблочные пироги, маленькие яркие синие глаза, веселая улыбка – снует между разложенными на просушку травами и кореньями. Хэмиш озирается, но ни трупов младенцев, ни жира мертвецов не видит.
– Что же вам нужно, юный лорд? – лукаво интересуется Мэдж, поправляя платок, из-под которого выбиваются седые волосы. – Неужто тимьян? Давайте-ка промоем вам глаза настойкой клевера, чтобы добрые духи явились вам и помогли найти любовь…
– Мне не нужно искать любовь, старуха, – прерывает ее Хэмиш. – Я знаю свою любовь и готов идти за ней хоть на край света…
– Тогда мак, – решает Мэдж. – А может, все-таки тимьян? Я по глазам вижу – кто-то из Дивного Народа завладел твоим сердцем …
– А теперь я хочу завладеть ею! Так, чтобы она больше не улетела!
– Она будет тосковать, – Мэдж поджимает губы.
– Не будет! Моя любовь развлечет ее! Я буду приглашать гостей и менестрелей и дарить ей подарки, – Хэмиш настроен очень решительно.
– Я могла бы исцелить вас, юный лорд, от этой любви, – вздыхает Мэдж.
– С чего бы? – и Хэмиш загорается гневом: – Отчего все хотят встать на пути моего сердца? Сперва брат, теперь ты! Если ты не поможешь пленить ее, колдунья, я донесу на тебя церковникам, и тебя сожгут на костре!
– Такая любовь не принесет вам счастья…
– А это уж не твоя забота!..
…Длинный белый шарф в руках Хэмиша, шарф-сеть, шарф-душитель. Говорят, если один конец его душит жертву ловца, то второй – самого ловца. Говорят, взять в руки такой шарф означает согрешить против Творца. Еще много чего говорят, что пересказала Хэмишу старая Мэдж, но пристало ли рыцарю слушать бредни деревенской ведьмы?
Ведьмин круг, круг фей посреди холма. Плаун-колдунник вытеснил звенящий вереск, расползся зеленым кольцом у подножия тернового куста, и дуб и ясень растут у края кольца. Курится веточка тимьяна – чтобы влюбленному не довелось ждать любимую слишком долго.
Для того, кто держит в руках белый шарф, нет оберега. И если фэйри утащат его за собой – значит, так тому и быть. Но пристало ли рыцарю бояться фэйри?
И молитва, и крест теряют силу для того, кто держит в руках белый шарф. Но Хэмиш не боится стать грешником в глазах Господа – он боится потерять возлюбленную.
И вот они являются – зеленые светлячки в белых платьях, зеленые очи, и крылья трепещут на ветру, такие похожие – но Хэмиш узнает любимую с первого взгляда! Шуршит белый шелк, сотканный из паутинки утренних пауков и пропитанный запретными зельями. Первый взмах крыльев разрезает белую ткань, но второй виток шарфа спутывает крылья, спутывает тонкие руки и ноги, и дева вечернего тумана бьется, не в силах вырваться из мертвой хватки, а ее сестры рвут шарф – и отшатываются с искаженными болью лицами и обожженными руками…
Руки Хэмиша от шарфа не страдают. Он подхватывает тонкое, прозрачное тело и прижимает к груди, как драгоценнейший трофей. Слова, рожденные в глубинах самого сердца, срываются с губ, – это слова любви и радости, слова клятвы в верности… Но дева не слушает их, она надрывно, горестно плачет – как ребенок, потерявший мать. Я утешу тебя, думает Хэмиш.
В замке он становится перед ней на колени и повторяет еще и еще раз: «Я люблю, люблю, люблю!» Он укутывает плечи любимой расписной шалью, привезенной за большие деньги для Эффи, и надевает на маленькие ножки сафьяновые туфельки, сшитые лучшими мастерами замка для Эффи, и застегивает на тонкой шейке ожерелье, некогда принадлежавшее прабабке леди МакАльпин, – леди собиралась передать его Эффи. Он подносит серебряный чеканный кубок, полный бесценного вина, привезенного к свадьбе с Эффи из далекой Италии. Кубок остается нетронутым, как и пирог, испеченный леди МакАльпин, но Хэмиш не унывает – и зовет менестреля, приглашенного для Эффи… Этот болван с золотыми кудрями замирает, увидев острое ушко, открытое сбившейся прядью, и огромные зеленые глаза. Но Хэмиш кладет руку на гарду меча, и менестрель затягивает лучшую из своих баллад.
В балладе то и дело повторяется призыв к Богу, и Хэмиш горячо возносит молитву, забыв, что больше не имеет на это права.
Крылья рассыпаются на прозрачные, будто стеклянные, осколки, каждый из которых ранит горше клинка.
По бледному-бледному лицу, которое уже определенно кажется мертвым, катятся слезы – последнее, что еще роднит сильфиду с живыми.
Хэмиш вытирает их шелковым платком и с ужасом понимает, что стер часть лица сильфиды – обнажив кость черепа.
А потом она умирает, и плоть ее стремительно распадается, и менестрель, роняя арфу, визжит от ужаса, и Хэмиш, схватив меч, бьет его в грудь…

***
Первый снег падает, чтобы сразу же растаять, на вереск, который все никак не отцветет. Он уже не звенит, и листья под лиловыми цветами побурели, но цветы еще смотрят в разбухшие, как влажный войлок, небеса.
К Эффи нынче приехал свататься сын лорда МакИнтайра. Клан МакИнтайров – богаче, чем клан МакАльпинов, богаче и знатнее, и молодой МакИнтайр более взыскан ратной славой, а те, кто знает его, превозносят верность, разумность и неколебимую твердость сына лорда. Ликом он прекрасен, и может быть, Эффи с ним будет счастливее.
Что же, я погубил своими руками любимую, зато сделал счастливыми Эффи и этого МакИнтайра, думает Хэмиш.
Сегодня День поминовения умерших – древний Самхейн, но никто из родни и вассалов МакАльпинов не посмеет произнести вслух этого слова. Хэмиш не осмеливается войти в церковь, когда вся его семья молится. Он возвращается в замок, опускаясь на колени прямо посреди сада.
На том месте, где он впервые увидел сильфиду.
И когда белые платья мерцают зелеными огоньками среди голых деревьев, Хэмиш почти не удивлен.
– Наша сестра, – шепчет первая из пришедших.
– Где наша сестра? – вопрошает вторая.
– Что с ней случилось? – нажимает третья.
Хэмиш молчит. Он знает, что должен повиниться перед ними и заплатить им любой вергельд, который они назначат, – но не решается отверзнуть уста.
– Наша сестра мертва?
– Ты убил ее?
– Отчего ты молчишь, убийца?
Слова застывают на устах Хэмиша, и он хватает воздух ртом, не в силах подняться с колен.
– Убийца, – они смеются, и от их смеха Хэмиш не может пошевелиться. – Убийца! Убил нашу сестру! Как смешно, подумайте, сестры, он ее убил! И теперь нас трое, и мы больше не увидим нашу сестру! Он ее пленил, и она умерла! Как это смешно!
Острый край крыла впивается в шею, и острые коготки раздирают жилу, так что кровь толчками выплескивается на пурпуэн Хэмиша.
Лучший пурпуэн из голубого бархата. В этом пурпуэне он должен был идти под венец с Эффи.
Острый край крыла взрезывает голубой бархат, и острые коготки вцепляются в кожу, свежуя спину Хэмиша.
Нестерпимая боль обжигает тело, словно обмораживая нагую плоть, и Хэмиш на мгновение оживает – чтобы обезуметь.
Он кричит, кричит и кричит, он о чем-то умоляет и в чем-то клянется – но жизнь вытекает из его тела вместе с кровью, и голос слабеет от мига к мигу.
Острый край крыла вспарывает брюшину, и острые коготки подцепляют ребра, вскрывая грудину, и три тоненькие белые руки протягиваются к сердцу Хэмиша, чтобы взять его как вергельд за смерть четвертой сестры.
Хэмиш уже не может ни кричать, ни тем более сопротивляться. Он так и не встал с колен. Ему не хочется умирать, ему страшно, потому что он отрекся от Бога ради любви, и после смерти его не ждет ничего, кроме адского котла. Так думает Хэмиш.
Старая Мэдж, которая и привела в его сад трех сильфид, качает головой.
– Ты не сумел любить ни как Бог, ни как фэйри, ни как человек, – печально и нараспев говорит она. – Тебе нет места среди живых, даже среди живых душ грешников.
И когда острые хищные клыки сильфид впиваются в парное мясо, Хэмиш понимает, что они пожирают вместе с телом и его душу.
Мэдж берет сердце и заворачивает его в чистую тряпицу, пропитанную колдовским отваром. В ее корзине есть и вторая тряпица, и Мэдж знает, для чего она мстительным сильфидам. И все-таки это не так страшно, как костер.
То, что осталось от Хэмиша, – кости и требуха – быстро застывает на холодном ветру, и зловонный пар прибивает к земле. На краях полупрозрачных крыльев кровь, кровью покрыты тонкие белые пальцы и подбородки. Мэдж сбрасывает плащ.
Ее душу они не пожрут. Они обещали. Но и к Господу не отпустят.
Ведь им так нужна четвертая сестра.