Генеральная уборка была закончена, и в доме Муми-троллей снова царила идеальная чистота. Как дружно они поработали! Жаль, что хозяев нет дома, и они не оценят усилия… Филифьонка укладывала свои вещи и как раз перебирала театр теней, который показывала накануне.
Силуэт Малышки Мю, по совести, ей не очень удался. И вообще ей казалось, что театр получился совсем не удачным, хотя все говорили, что он вышел на славу. Но кто были эти «все»? Снусмумрик, которому наплевать на окружающих, – да он даже не смотрел, что она показывала. Хомса Тофт – ребенок, ему нравится все. Старый брюзга Онкельскрут. Хемуль, который вечно решает за всех, что для них лучше. И эта девица Мюмла.
Особенно Филифьонка сердилась на Мюмлу, потому что та оттянула своим танцем все внимание на себя, и потому, что Мюмла жила в свое удовольствие. Она делала что хотела, говорила что хотела, не оглядываясь ни на кого. А какой у нее был танец! И эти ужасные рыжие волосы…
Роскошные, чудесные, необыкновенно длинные волосы, которые так и хочется погладить, потом сгрести в ладонь и продергивать сквозь пальцы, наслаждаясь прикосновением и цветом – как будто солнечные лучи трогаешь.
Филифьонка прикрыла глаза, вспоминая, как танцевала Мюмла. Юность, задор, изящество… Гибкая фигурка двигалась под платьем, ее изгибы скорее угадывались – молодая округлая грудь, тонкая талия, поджарые девчоночьи бедра, и Мюмла наслаждалась своим танцем, своей красотой и молодостью, а еще – наверняка – тем, как смотрит на нее Филифьонка. Она не могла этого не заметить! Наверное, она считает Филифьонку недалекой старой девой. Ведь Филифьонка и правда старше. Небось, думает, что Филифьонка такая жалкая. И что пускает на нее слюни. А еще – что она противная и мерзкая. Молодость так эгоистична – ей невдомек, что кому-то хочется просто погреться в ее лучах, будто выйдя на солнце…
Хорошо бы найти себе кого-нибудь из ровесников. Одно время Филифьонка надеялась, что они с Гафсой… нет, это было глупо. Но Гафса хотя бы не смеялась над ее лисьей горжеткой, а вот Мюмла косилась на нее с явной иронией.
«Я сама была каким-то серым клубком пыли, – подумала Филифьонка. – И остаюсь им. Пока я буду бояться, что меня не так поймут, я не переменюсь. А Мюмла?»
Мюмла зашла, насвистывая. Ее длинные волосы были убраны в тугой шарик на макушке, но Филифьонка снова вспомнила, как эти солнечные пряди развевались у самых колен Мюмлы, струились по ее груди, бедрам, плечам…
– Случается всякое, – сказала она и снова просвистела несколько тактов. – Иногда случается, что некоторые мюмлы уезжают, чтобы не делать уборку еще раз!
– Неужели ты никогда не переменишься? – вздохнула Филифьонка.
Ей хотелось бы сказать «да, лет пятнадцать назад, когда я была в ее возрасте, я тоже была легкой, веселой, независимой… то есть нахальной и эгоистичной», но Филифьонка не была такой никогда. Она не переменилась – она всегда жила с оглядкой.
– Да уж надеюсь, – рассмеялась Мюмла. Она остановилась перед Филифьонкой, уперла руки в боки, отчего платье снова обрисовало ее грудь, и уставилась на ее мордочку. – Ты ведь не это хочешь сказать?
– Я? – Филифьонка растерялась.
– Ты, – рассмеялась Мюмла, и вдруг ее лицо, покрытое мелкими веснушками, оказалось очень близко, и губы прижались к вытянутой мордочке Филифьонки. Та не успела охнуть, как Мюмла опрокинула ее на кровать и деловито принялась расстегивать на ней ворот.
Детали театра теней рассыпались, но Филифьонке внезапно стало безразлично. В конце концов, она и так убрала в этом доме, как не всегда убирала у себя.
Мюмла оседлала ее бедра и наклонилась, лаская грудь и ключицы. Пальцы у нее были неожиданно горячими, как будто она специально отогревала их о печку. Она приподняла голову Филифьонки за затылок и сначала долго целовала в губы, потом подтолкнула к своей груди, негромко, но властно командуя:
– Так, здесь… и здесь… языком… я люблю, когда мне обводят соски… сильнее, я люблю, когда сильно… а теперь засоси, я люблю, когда остаются засосы…
У нее была очень белая, тонкая кожа, на которой чуть заметно проступали веснушки, и следы от поцелуев загорались на ней алыми пятнами.
– А теперь ниже, – прошептала Мюмла, рывком сбрасывая платье.
Под платьем у нее ничего не оказалось, кроме легкого запаха мыла и мелких огненных кудряшек в паху. И еще от нее едва ощутимо пахло чем-то особенным – разогретой кожей, свежим потом, возбуждением. Филифьонка поняла, что она хочет.
Было жутковато. Филифьонке ни разу не приходилось этого делать. Нет, она часто представляла себе, как… но стыдилась этих мыслей – ведь они были такие несолидные, неподобающие. Довольно и того, что у ее дома снесло крышу во время смерча, а ведь были и другие пятна на ее репутации. Однако с Мюмлой можно было не беспокоиться о репутации. И Филифьонка с удовольствием зарылась мордочкой в эти огненные кудряшки, дождалась, пока Мюмла раздвинет их, и принялась вылизывать нежную кожу, покрытую солоноватой влагой.
– Еще, – шептала ей Мюмла. – По кругу… вот так… я люблю, когда язык по кругу…
Она ни разу не спросила, что я люблю, подумала Филифьонка. Ну и ладно. В ее возрасте и с ее внешностью можно быть эгоисткой. По крайней мере, я хотя бы…
– А-ах! Как хорошо! – вскрикнула Мюмла, слезая с Филифьонки. Подбородок у той был совершенно мокрым. Мюмла растянулась рядом с ней и начала стаскивать с нее платье.
– Но…
– Ты любишь в одежде? – озадаченно спросила Мюмла. – Нет? А как?
Ее лапки легли на обнажившуюся грудь Филифьонки.
– Люблю, когда такие пышные, – мурлыкнула Мюмла. – Ну, что ты молчишь? Посильнее или понежнее? Как ты любишь?
– Я… я не знаю, – прошептала Филифьонка. Всю жизнь ей хотелось, чтобы кто-то выполнял ее желания, хоть какие-нибудь, хоть одно, а теперь она испугалась.
– Говори, если будет не так, – решила Мюмла и прильнула губами к ее соску.

***
Филифьонка сидела, снова застегнутая на все пуговицы, и смотрела в никуда. Ей было стыдно. Она забыла спросить, хочет ли Мюмла ласкать ее там… и вообще…
– А знаешь, – вдруг сказала Мюмла, обняв ее сзади, – я тебе завидую. Ты такая… упорядоченная, всегда знаешь, как себя вести, чтобы никого не бесить. А я что ни ляпну, вечно кто-то на меня злится. Ты-то не злишься?
Филифьонка обернулась и обняла ее. Прижалась мордочкой к ее веснушчатому лицу.
– Ни капельки, – сказала она, и губы их снова соприкоснулись.