Название: Правда жизни
Автор: Санди
Бета: Oriella
Размер: мини, 1380 слов
Канон: Г.Ф. Лавкрафт "Фотомодель Пикмана"

Настоящий художник должен жить в Норт-Энде. Именно в этом Богом забытом месте, где первые, проложенные еще в 1650 году, улицы давно ушли под землю вместе со всем, что их беспокоило и радовало. Эти и подобные им места, — они не просто были созданы людьми для своих нужд, они развивались сами по себе и в результате выросли в нечто, совершенно отличное от прежних прозаических домиков и улочек…

Хотя домики Норт-Энда, куда стекалась голытьба со всего света, никто не назвал бы прозаическими с самого начала. Эти домики были соединены между собой сетью подземных туннелей, и туннели вели к морю. Ничего странного — ведь они строились во времена, когда контрабанда была едва ли не повсеместным занятием, а Норт-Энд только ей и был жив. Но с тех пор и контрабанда, и многое забыто, а выходы в эти туннели заложены кирпичом. Да что там — студия, которую я снял, находится в старом-престаром доме, и если бы одна из таких кирпичных стен не обрушилась, о существовании этого помещения никто бы и не заподозрил!

Именно там я и увидел их впервые.

Существо заглядывало ко мне в пролом стены, покачивая головой на длинной шее. Оно напоминало одновременно человека, летучую мышь и какую-то морскую тварь, и откуда-то я знал, что оно разумно — не так, как мы, и осознает себя в меньшей степени, чем мы, но и не животное. Я был пьян. Я только что закончил одну из своих картин. Мне было все нипочем.

— Приветик, бро, — сказал я и помахал ему рукой.

Существо исчезло.

На следующий день их было уже двое. Я к тому времени уже протрезвел и, увидев их, понял, что нельзя упускать такой шанс. На столе у меня валялся поляроид, из этих, новейших, — я снимал на него сценки на улицах, — так вот, я схватил его и защелкал. Существа с интересом воззрились на меня.

— Я буду вас рисовать, — отчетливо сказал я им. — Рисовать! Я художник!

Существа закивали головами, издавая непонятное пыхтение, и исчезли. Я готов был поклясться, что они захихикали.

Пожав плечами, я включил свет и приступил к работе. Я чувствовал, что могу открыть новый, неведомый мир Бостона, не виданный еще никем. Может быть, «никем» — это преувеличение, они показывались многим, недаром же в трущобах Бостона постоянно ползут какие-то страшноватые слушки, но только я сумел их увидеть по-настоящему!

До этого я любил писать что-нибудь вроде ведьм и привидений, осеняющих своим присутствием сборища бостонской шпаны, — это у меня и называлось «открыть новый Бостон». Что ни говори, а мои картины многих шокировали, и я не думаю, что дело было в выдуманных призраках, — о нет, респектабельных бостонских художников пугали обычные подонки из плоти и крови. Сами-то они нипочем не осмелились бы спуститься в те трущобы и потолкаться среди тех людей, которых я изображал… Но настоящие чудовища — это совсем другой коленкор, это совершенно новая ступень реализма и подлинности жизни на холсте, разве нет? И я написал их — любопытных, как дети, хихикающих в когтистые лапы, с веселыми глазками на свирепых мордах со страшными клыками, выглядывающими из пастей, на фоне моей нищенской «студии»… Студия была обставлена так скудно, что я так и назвал картину — «Нищета».

Спустя несколько дней я увидел, как ребенок-беспризорник роется в мусорном ящике в поисках чего-нибудь поесть. Это была потрясающая фактура — такая гармония между безысходной серостью лохмотьев ребенка, его безучастным блеклым личиком, серыми после недавнего дождя ободранными фасадами, серыми сумерками и единственным ярким пятном — желтым кругом от тусклого зажженного фонаря… Я уже собирался заснять мизансцену. И вдруг рядом с ребенком возник один из них. Не обращая внимания на ребенка, он занялся тем же с другой стороны мусорного ящика. Вот это было то, что надо!

…Когда я выставил «Голод», некоторые коллеги перестали подавать мне руку. С их точки зрения, я изображал недопустимые вещи. Но следующая моя картина, «Хищный город», совсем отдалила меня от собратьев по художественному цеху.

Что поделать, если для жителей Норт-Энда похороны — слишком дорогое удовольствие? У какой-то нищенки родился мертвый ребенок. Частый случай, учитывая, что на медицинскую помощь ни у кого из них нет денег, а пьют здесь каждый день, пытаясь заглушить безысходность и страх перед Ними. Нищенка вынесла трупик к мусорным бакам; его уже начали обгладывать собаки, но один из Них отогнал псов и сам принялся за трапезу. Печально, но ребенку-то уже ничем не поможешь, зато какая фактура, какой сюжет! Какая гармония мрачных сумерек и мрачных цветов бедности, и опять единственное яркое пятно — тельце крошечного покойника с ободранной кожицей, его же синеватые кишки, выпавшие из живота после того, как Он выел брюшину, и рыжая собака, поспешно утаскивающая часть кишок…

Я снимал Их, как только они попадались мне на глаза. Иногда меня просто не замечали, но чаще — я мог бы в этом поклясться — Они знали, знали и нарочно позировали, посмеиваясь. Именно из таких частично постановочных фотографий я «собрал» одну из самых нашумевших картин, где Они читали бостонский путеводитель и веселились, показывая, где появлялись на поверхности. Трусливое воображение бостонской публики мигом дорисовало всякое, что Они могли бы делать, — нападения, насилие и даже людоедство, но клянусь, что я ничего такого не имел в виду!

Из того, что я уже знал о Них, можно было сделать вывод, что Они — падальщики. Живых на моей памяти Они не трогали, хотя того же ребенка-беспризорника могли бы проглотить одним движением пасти.

Чем больше я рисовал, тем хуже ко мне относились художники Бостона — и тем доверительнее относились существа. Они уже позволяли мне следовать за ними в туннелях, останавливаясь, чтобы подождать меня, если я отставал, и выводя из туннелей на поверхность при первой возможности. Вскоре я понял, что Они мне по-настоящему нравятся. Да, Они — изгои, Они страшны с виду, Они питаются мертвечиной и прячутся в зловонных заброшенных туннелях, но разве в этом Их вина? Зато ни разу я не видел, чтобы Они избивали друг друга или отнимали друг у друга убогую пищу…

По сравнению с почтенной бостонской публикой — небо и земля, доложу я вам. Какое право имел осуждать меня Монне — автор нежнейших пасторальных пейзажей, пьяница и дебошир, который в драке убил человека и сумел выкрутиться, свалив вину на еще более пьяного дружка? Или Смитсон с его аллегориями добродетелей, еще один пьяница и кокаинист, который в конце концов умер в борделе на проститутке? Или Капистон, полюбившийся публике слащавыми портретами детишек, — своих собственных детей он избивал до крови? Какое право они имели осуждать меня и моих невольных моделей?

Когда я писал «Ужин вурдалаков», каюсь, я слегка сгустил краски. Оправданием мне служит душевное потрясение — ведь Они тогда впервые пригласили меня на ужин. Они вывели меня на городское кладбище. Наверное, у Них был какой-то праздник — ведь они умеют и праздновать, знаете ли, — и в честь его Они разрыли несколько свежих могил, вытряхнули оттуда покойников и ну глодать мясо!

Разумеется, я не мог питаться тем же. Моим первым побуждением было остановить Их, но потом я сказал себе: кто я, чтобы их осуждать? Покойникам уже все равно, Они голодны, а могилы… их надо будет зарыть обратно для успокоения родных, и вся недолга. Я достал сандвич, который предусмотрительно захватил с собой. Увидев, что я готов разделить с Ними трапезу, пусть и со своей едой, Они захлопали в ладоши — когтистые ладоши, совсем не пугавшие меня. А потом принялись пировать, передавая друг другу части мертвых тел и аккуратно скусывая с них мясо. Каждый из Них старался откусить ровно столько же, сколько и предыдущие, не более.

Насытившись, Они запели. Странная это была песня, заунывная, но по-своему прекрасная. Уловив мотив, я подхватил его как мог. А затем Они сложили кости обратно в гробы и тщательно закопали, так, что невозможно было и догадаться, что могилу вскрывали.

У меня имелись опасения, что я стану главным блюдом на этом пиршестве, но нет — в ту ночь я стал одним из Них.

Разрыв с моим последним другом из числа художников Бостона отчетливо показал, где мое место. Этот болван, будучи у меня в гостях, услышал Их шорох за стеной. Я объяснил ему, что в Норт-Энде полно крыс, но нет же — он рвался посмотреть, а потом еще и нашел фото с одним из моих приятелей. Слышали бы вы его вопли! Он называл меня чудовищем, воплощенным злом, богохульником…

Он спугнул моих друзей, вот что. С тех пор Они больше не приходили в мою студию. Мне пришлось съехать и найти новое пристанище, чтобы снова видеться с Ними без помех. А с респектабельной бостонской богемой я оборвал все связи.

Оборвал — и не жалею об этом. По правде, я забыл бы о бывших коллегах, если бы молва не доносила до меня смешные слухи о том, как они до сих пор боятся «величайшего художника из всех, — и самого отвратительного типа, который когда-либо вырывался из оков реальной жизни», Ричарда Энтони Пикмана.