В. Конституционный переворот.

Тут возможны три варианта. Все они предполагают, что авторитарная оппозиция завоевывает большинство голосов — либо в парламенте страны, либо на президентских выборах. В первом из них (коалиционном) президент вынужден обратиться к сильнейшей авторитарной партии в парламенте как единственно способной сформировать устойчивое коалиционное правительство. Так поступил, например, президент Гинденбург, приведя к власти нацистов. Оказавшись в правительстве, однако, они отстранили партнеров по коалиции, изменили конституцию, установили тоталитарную диктатуру. Аналогичный “коалиционный” вариант неудачно пытался, как мы помним, разыграть в Москве генерал Стерлигов осенью 1992 г.

Второй вариант этого сценария - импичмент. Авторитарная парламентская коалиция отстраняет от власти неудобного президента. Коалиция реваншистских фракций в российском парламенте попыталась осуществить этот вариант в Москве зимою того же 1992-го, но не сумела набрать нужного числа голосов. Хотя этот вариант и имеет процедурное сходство с отстранением главы государства в демократических странах, цели он преследует прямо противоположные: не укрепление демократии, но возрождение имперского авторитаризма.

Третий, избирательный, вариант этого сценария осуществим при наличии авторитарного лидера, достаточно сильного, чтобы собрать большинство голосов на президентских выборах. Победа дает ему законную власть, чтобы упразднить демократические институты и взять курс на реставрацию империи. В русле этого сценария действовал, например, племянник бывшего императора Луи Бонапарт в республиканской Франции, когда, победив на выборах, объявил себя в 1852 г. императором под именем Наполеона Третьего.

Г. Революция снизу

Тут тоже возможных вариантов - три.

1. Массовый. Страна парализована всеобщей забастовкой, народ выходит на улицы, требуя отставки правительства, штурмовые отряды оппозиции захватывают правительственные здания и коммуникации. Для успеха этого сценария важен, во-первых, нейтралитет армии (по крайней мере в столице), а во-вторых, наличие у оппозиции широкой социальной базы и сильных опорных пунктов по всей стране. Таких, например, какие были у Хомейни, когда он пришел к власти в 1979 г., опираясь на мечети и мулл. Таким же образом в России оказался у руля Ленин - с помощью Советов.

2. Харизматический. Лидер, опирающийся на мощное политическое движение и штурмовые отряды, захватывает столицу, а полиция и армия опять-таки отказываются защищать законное правительство. Так пришел к власти в Риме в 1922-м Муссолини. Если у оппозиции нет бесспорного харизматического лидера, об этом варианте, естественно, можно забыть.

3. Народное ополчение. Регионы страны по собственной воле объединяются, отказывают в доверии центру, собирают армию, идут на столицу и принуждают власти к капитуляции. Наиболее реален такой сценарий, когда власть заведомо чужая - центр оккупирован иноземными войсками. Именно так в 1612 г. нижегородский купец Кузьма Минин и воевода Дмитрий Пожарский освободили Москву от поляков, а в следующем году Земский Собор (представители победивших “земель-регионов) выбрал самодержавного царя. Что и дает нам право рассматривать этот исторический эпизод не только как пример торжества национально-освободительного движения, но и как один из вариантов авторитарной реставрации.

Начиная от славянофилов XIX века и до наших дней русские националисты всегда гордились этим уникальным опытом государственного строительства, превратив его в своего рода национальный миф. Опыт и вправду уникален. Но вовсе не тем, что страна избрала себе царя. В конце концов, поляки избирали своих королей на протяжении столетий. Беспримерно, что из всех многочисленных видов монархии страна выбрала именно автократию. Вручая в 1613 г. власть избранному им царю, Собор не потребовал от него никаких гарантий прав и гражданских свобод, хотя за три года до того именно Россия оказалась первой в Европе страной, провозгласившей себя конституционной монархией.

В наше время, надо полагать, возможны и менее милитаризованные варианты этого сценария. Например, регионы, объединившись, душат центр, отказываясь платить налоги. Или посылают в столицу обструкционистский парламент, устраняющий президента и центральное правительство. Требуется лишь экстраординарное единство регионов - маловероятное, поскольку для российской провинции характерно несовпадение интересов и пестрота в расстановке политических сил.

Д. Революция сверху

Здесь опять-таки возможны два варианта.

1. Президентский. Законно избранный и популярный президент устраняет непопулярное правительство, распускает парламент и устанавливает режим личной власти, опирающийся не только на военную силу, но и на популистскую националистическую символику. Так установили свою диктатуру Иосиф Пилсудский в Польше (1926) и Хуан Перон в Аргентине (1946). В таких замыслах оппозиция не устает обвинять Бориса Ельцина.

2. Процедурный. Глава государства уходит со сцены (по естественным или любым другим причинам). Тот, кто его заменяет, покровительствует реваншистской оппозиции (или ее боится). В угоду ей он назначает новую администрацию, устанавливающую авторитарную диктатуру. Такой “тихий” процедурный переворот погубил в конце 1920-х тайшоистскую демократию в Японии.

Вот, как я и обещал: пять сценариев, десять вариантов.

***

Злоключения веймарской гипотезы

Начиная много лет назад эту работу, я вовсе не думал о том, что пишу исторический сценарий и что в итоге он окажется веймарским. Я просто искал объяснения некоторым волновавшим меня фактам и пользовался при этом единственно доступным методом исторической аналогии.

Передо мной были две нации, русская и немецкая, рождение которых, по воле истории, совпало с формированием империи. Эта особенность придавала специфическую окраску всем проявлениям национального в массовом сознании. Одна из них уже продемонстрировала, что распад империи воспринимается этим экстраординарным национализмом тоже экстраординарно - как смерть нации.

Значит, и другая нация на схожие события могла выдать точно такую же реакцию.

Передо мной были две страны, опоздавшие с либерализацией в девятнадцатом веке и попытавшиеся “прыгнуть” в демократию в начале двадцатого. В одной из них этот прыжок обернулся установлением фашистской диктатуры.

Значит, и для другой страны вероятна была такая перспектива. Так постепенно, на множестве сопоставлений, складывалась веймарская аналогия. Она вобрала в себя японский и китайский демократический опыт начала века, японский и германский послевоенный опыт. Я увидел глубочайшее родство имперских держав, скрытое за их географической, исторической, культурной непохожестью. Я убедился в крайней уязвимости, чтоб не сказать обреченности новорожденной демократии, возникающей на руинах таких имперских держав. А над могилами демократии неотвратимо вырастал фашизм.

Когда полтора десятилетия назад, в сумрачную эру брежневского детанта (американский синоним разрядки), я впервые вышел с этими соображениями на публику, ясно было, что я практически ставлю на кон всю свою научную репутацию.

Где, например, гарантии, что “авторитарной реставрации” в России отмерен настолько короткий срок, что и тревожиться не о чем? Свободный рынок, капитализм? Но он уже однажды не спас европейских евреев от Холокоста, а США - от ПирлХарбора. Экономические трудности, создающие давление в пользу экономической либерализации? Так ведь ни германский, ни японский “медведи” этому давлению не поддались. Все, в чем нуждались их страны, они вполне успешно разрешали внеэкономическими средствами, изящным слогом выражаясь, а попросту - за счет грабежа. Такого же точно грабежа, каким прельщает своих избирателей Жириновский. Тем хищникам недостаток ресурсов послужил не препятствием, а только стимулом и оправданием их агрессии. А “Русский медведь”, он что, не той же породы зверь?

Из чего, далее, следует, что эта новая диктатура будет мягче и умереннее, чем сталинская? Из того, что она будет утверждаться не на классовых, а на националистических страстях? Но разве были смягчены национализмом тоталитарные режимы в Германии и Японии? Разве он умерил их агрессивность? И, наконец, разве были в распоряжении демократического сообщества какие бы то ни было другие средства сопротивляться фашистской агрессии, кроме военных? И уж совсем непонятно, на чем основана уверенность, что “Русский медведь”, если ему удастся победить в Москве, этим и ограничится. Не мешало бы интерпретаторам рассмотреть его и в другой ипостаси - как ударную силу всемирного фашистского и фундаменталистского восстания против демократии. Даже если, в отличие от меня, этот вариант не кажется им наиболее вероятным.

Что же до “умеренного и цивилизованного” национализма, то обойден он мною лишь потому, что его сегодня в России не существует. И этот взгляд, кстати, полностью разделяют и Ельцин, и Лихачев, высказавшийся на этот счет с исчерпывающей определенностью: “Я думаю, что всякий национализм есть психологическая аберрация. Или точнее, поскольку вызван он комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация… Я повторяю это снова и снова и буду повторять”.