Записи всё же по-ангельски угловаты и утратили в полёте лёгкость, которой и не было. Поиск бессонных осколков в кожном слове приостановился перед ночным разбитым диктантом, который давно остаётся не проверенным и томится в белой пыли учительского архива, куда ложится через щель лишь отвешенная перед контрольными слезами лунная пощёчина. Хорошист мучается от ошибок, которые он в тексте допустил, но всё никак не может выпросить свою слежавшуюся под солнцем тетрадь и поэтому нервно исправляет неточности красным пером на своей же исписанной ладони, чтобы приложив к стеклу, показать в красках родителям в чём же он провинился. Холодная поверхность притупляет жжение в царапинах и мальчик ещё плотнее с силой прижимает к стеклу ладонь, чтобы окрасить кровью пальцев луну завидевшую его своими новорожденными вмятинами. Мальчик понимает, что сон всё равно не наступит этой ночью, но по привычке на минутку закрывает звёздами глаза, а когда луна перестаёт питать светом линию постельного горизонта и уходит, мальчик встаёт и уходит вместе с ней. На зелёной кухне мальчик пил чайную воду под звёздными этикетками из ванн фонарей, которые скрывали свои сломанные о небо штыки в кружевной траве, чтобы устрашающе стучать ими по алюминиевой пробке заправленного крыла во время женственного звездопада или подъёма к голубому топливному огню.