(Дмитрий).
«У меня был брат, то есть он и сейчас есть, » – начал Дмитрий – «так вот, детство мое крутилось вокруг него». Санитар, сидевший напротив, кивнул. Смена у Иржи давно кончилась, а домой не хотелось, нет, не хотелось, куда как проще взять упаковочку пивка да посидеть с этим странным русским. Иржи похож на медведя, и странно видеть вот так, в палате двух столь разных, абсолютно разных людей. Волосы у Дмитрия дыбом, весь он всколокоченный, сидит, поджав колени к подбородку. Серые глаза блестят, он привык уже к частым посиделкам с Иржи, можно так сказать, можно? - можно так сказать.
Он родился недоношенным, и все первые годы жизни много болел. Наняли нянечку ему, мне было тогда восемь. Нянечка первая была бабкой из деревни, а из деревни как? - платок серый пухлый вязаный, ой дитятко, ой что ж мамка-то твоя не глядит, ой как же вы можете так-то жить? - и вот причитает, а хорошая бабка была. У нее семеро было, кто-то в войну, кто-то так, по пьяни, а и ничего, говорила бабка, а и еще остались, вот картошечки поешь, говорила она, пожует беззубо, и в рот ему.
Я читал тогда много, очень много, фантастика, миры всякие, косился на нее, чудную, рос, и брат рос. Потом другую взяли, толстую, бабку тоже. Городишко-то небольшой, а и она из деревни, народ всё был занятой, некому в бебиситтеры ходить. 30 рублей платили. Знаешь, сколько это - 30 рублей?
Иржи кивнул. "Рублей" знал. Перевез зубочистку из угла в угол улыбки, потянулся, крепкий, куда ему спешить. Там - беготня и чушь. А тут будто на реке - сидишь, моет. Этот дурной, а кроткий, пальцами хрустит чего-то, глаза серебрятся, прыгают, а держит себя, ну да разные они, чудные.
И ту бабульку согнали. Не помню отчего, то ли рубль где-то стащила, не знаю, жалел. Людмила Ивановна - чем не пожалеть. Чем не имя для нянечки хорошей, Людмилы, Веры да Галины - они и есть для покойной жизни, мирской. Эх. Ну ладно. Я ж не о том, про брата. Альбертик в общем-то рос себе и рос, я учился - всё скучно было. Вот и стал я тогда за няньку. Надо гулять с ним 4 часа в день. Ну и что. Папа велел, он фанат здорового образа жизни. Это ты, дескать, разгильдяй, тебя, дескать, мамка по гулянкам таскала, а.
Ну вот и гуляли. Он в коляске сначала. А одуванчики уже. И куча их - одуванчиков. (Иржи прикрыл глаза и покружил плечами. Странно видеть улыбку его) . Ну сорву какую-нибудь ветку, чтоб гнулась, чтоб хлестала - и рубить им головы - зажравшимся. Высокие, сильные вымахивали они. Идем, коляску толкаю. Коляска синяя, скрипит. А взмахиваю - ффить! - и валятся головы белогвардейцев гадских. Ффить - и нашим уже есть где до наших проскочить. Бывало, проселки целиком выкашивал.
Дмитрий помолчал, огляделся. Не Пряжка, конечно, жить можно. Хотя там берега - речка, речку видно, кораблики, люди присаживаются, песни поют, бывало, народ сгрудится возле окошка, и через решетку на парочки глядит. И лодки на берегу валяются. Но и здесь неплохо. Чисто только уж очень. Неживое. Вчера вот (или когда?) Иржи хороший картон приносил, краски, кисти. А до того диктофон даже дал - письмецо передать. Окно вот только бы пониже, а то вскочит-впрыгнет на 20 минут солнце, и жмуришься тут. А потом опять..
Иржи сказал: Чего молчишь. Ты ж про брата.
Да. У нас школа там, на пригорке, одна была, перед ней большой пологий холм. Школа красного кирпича, вся отовсюду - крепкая, толстая. Потом в ней мой портрет на втором этаже висел - долго-долго - ох, стыд. Ладно. А тут я в пятом классе, а брат уже подрос. До того мы развлекались тем, что садились на подоконник (в общаге жили, в комнате), одно окно было (Дмитрий помолчал), ну, окно, и записывали все номера проезжающих машин. Все.
- Зачем? - повёлся санитар. Глаза полыхнули. Черные глаза, а как у крота, что на свет выскочил, маленькими моргает.
- А чтобы когда обратно, мы их помнили и не записали. Спор такой. Запишешь неверно - щелбан. Ну, чтоб цифры помнить. Запоминать, понимаешь?
- Понимаю. (А не понимает. А жмурится.)
Так я про другое. Там у школы, в мае, обычно жуков ловили. Майских. Тяжелые они, красивые. Низко летят, гудят. Как утки осенью. Или как сердце вслед, когда.. Ну вот. А тут отец ему лупу подарил. Чтобы марки копить. И разглядывать. У марок зубчики красивые, понимаешь? И картинки всякие, экзотика. У нас телика не было, мы их наизусть знали, марки. Просто я копить не умею, не умел, и не научился. А он вот научился, он другой.
- Хорошо, что у тебя стены зеленые, - сказал Иржи. А то вот у соседа твоего синие, плохо ему. (перебросил снова палочку, пожевал, хмыкнул). Он не может там.
- Мне бы синие. - Дмитрий. Вода. И солнце чтобы. А лучше вообще без стен.
- Лучше, - после паузы - Иржи. (Внутри паузы каждый успел подумать о своем. Дмитрий - ясно о чем, а Иржи как-то взгрустнулось, что вот скоро всё кончится, и снова отсюда уходить, мать не встает третий год уже, что я ей, нянька? А иначе никак. Мать всё же. Один он у нее. А уходить неохота. А мать.
Ну вот, сказал Дмитрий. А он, Альбертик, придумал такое вот, я и не догадывался. Потеплело, и солнце. А мы на пригорке сидим с ним, и он достает лупу, говорит: смотри, сколько муравьев.
Мы их вначале разглядывали, много, бегут тропой, деревяшки тащат. Вроде бестолковые, вверх никогда головы не поднимут, а организация.
А он жуков любил, брат мой. Они, говорил, вольный народ, куда хочу - туда лечу. И стал их, муравьев вредных, которые жуков убивают и поедают (это ему отец что-то не так объяснил), ну вот - он их лупой жег. Солнечным лучом. Сосредоточит луч, и муравей - раз, и набок, скукоженный. От них пахло. Паленой бумагой. А может, это земля у них горела под ногами, хвоинки всякие. Или паленой кислотой, наверно, муравьиной. Ты когда-нибудь в муравейник руку опускал? Вот тебе и солнце.
Дмитрий помолчал. Иржи молчит.
Так вот, что я хотел сказать: как ты думаешь, одуванчики, муравьи, и кто из нас кто?
Иржи вытаращил глаза, протянул потом руку, погладил неуклюже (обязательно неуклюже, как ему еще?) по опущенной, отвернутой в сторону голове собеседника, сам же руку отдернул и вышел. Свет погас.