Да, красная метка на синей реке. У мальчика, юноши, у Криса – белая-белая кожа и прозрачные застывшие глаза, нежный сгиб локтя, красная точка посреди застывшей реки. Всё это было давно, может быть. Глаз не оторвать, в окне сейчас пляшут ветки, темные наползают тучи, будет дождь, кот неподвижен, уши торчком, комната Филиппа такая же, как была прежде.
Когда всё это началось.. Трудно и вспомнить теперь, голова, голове неоткуда сил взять.
Доктор всему виной, смешно вышло, поздней осенью. Кружились листья, как бальное платье. Петербург вальсировал нещадно, она только-только вырывалась из-под давящего издалека Дмитрия, невидящего, вытянувшего руки. А Петербург водил ее - вдоль набережных, она вставала на дуге Грибоедова, Мойки, Фонтанки на мосту, сырой ветер сечет волосы, а Петербург - осенний, грустный вальсирующий город эхом катал под намокшими джинсами катерки и проплывающие потерянными спичками под мосты лица, взмахи чужих лиц, уносимые кружением. Она никогда больше их не увидит, они секунду схватываются в напряженном проволокой взгляде – и теряются, мост рубит гильотиной, так лучше, терять – иначе таскать бы всю жизнь. Юноша в желтой куртке на корме кораблика часто ездит, часто попадается ей, левая рука его держит планшет с приколотой бумагой, правая бегает карандашом, глаза его уже знакомы, рисует?, а улыбка проехавшего – наваждение, висит в воздухе, нет, какое там чеширский кот, не сказка, плотское здесь разлито, живое. Как камни вокруг, как гудение домов и деревьев, столпившихс, слепившихся вдоль набережных, домов, камнями впитавших цокот копыт и грохот ружей, шорох полозьев и бальных платьев, суматошных признаний и хлестких пощечин. Выстрелы – их не слышно, они потом, дома всосали предчувствие дуэли, дуэлей. Оно и висит тут. Будущей дуэлью висит, натяжкой перед дождем, грозой, потопом.
Потом домой, и Бо врывалась - намокшая от дождя, счастливая, обнимающаяся, глаза блестят. Ману. Долгие просиживания на кухне, столько людей, милый Костас, кабаки, преферанс, споры эти заполночь, гуляния-разгуливания во времени, и не важно, кто напротив, прихлебывать, в глаза глядеть, а всё до донышка тут, вкачивать своё и чужое – время, ласку глаз и звуков - до утра. И губы Ману на губах, и пение Бо на губах, и затылок, грустный затылок Филиппа под пальцами – и вворачивание ночи внутрь, и пружинка внутри нее - медленно разгорающийся вольфрам, свет, абажурное колыхание.
Потом, позже - вдруг взялся откуда-то доктор - добрый и интеллигентный, тросточка, старый и добрый. Большие, большущие уши, глаза насмешливые, озорные, морщины лучатся, и мочки ушей свешиваются, как у индуса из высших каст. У него можно сидеть в гостях, пить кофе, кофе за кофе, сидеть у стенки на полу, натянув юбку на колени - и молчать, глядя в окно, слушая его истории, или ничего не слушая, а просто жить за окном - кружением. Так упавший листок ощупывает воду, слушает ее, холодную, и приноравливает пульс в жилах своих к её, жить вместе.
Кот сидел на подоконнике, Мартинка шевелила губами. Никого нет. Зеленый шарик почти сдохший – рядом с кошачьими лапами, игрушки, Пьеро неухоженный, а глаза у него как из телевизора – куда ни уйди, за тобой ходят. Укор. Укор.
Кот расползся темно-серым пятном, уютным. В окне шевелилась листва, кот лежит, смотрит на нее – безотрывно, хвост свешен и гуляет какой-то лишь ему ведомой музыкой. Когда пролетает и садится птица какая-то, уши вздрагивают у него, заостряются, а хвост меняет мелодию. Что будет дальше – только ему известно, стечению обстоятельств ведомо.

Вошел Ману. Ничему не удивился. Не виделись, а не удивился.
- Привет.
- Привет.
- ты давно?
- всю жизнь.
- Ага. Чайник горячий? Я замерз, кофе бы.
- Горячий.
(пауза. Хруст крышки, ложечка, сахарница, ложечка, помешивание-позвякивание, громче и громче).
- Не молчи. Мне все равно, где ты была.
(пауза).
- Ману, я не была. Меня не было. Вот, принесла коробку с .. - ну, я потом объясню. Желтый бантик. Помнишь, ты всегда дарил мне желтые цветы? Это не важно. Я убила человека. Это сейчас важней.
(пауза).
- Слушай, выпей кофе? Или другого чего-нибудь. Будешь? Прости, накормить нечем, запустил я тут.
- Ничего. Не страшно. А ты думал, что боль похожа на проволоку? Стальную проволоку. Натянутую.
(хруст стула. Ману смотрит на нее. Она смотрит в окно. В окне идет дождь).
- Ты развешивала белье, что ли? Откуда про проволоку взбрендилось? (отпил. Зажигалка, затяжка). Будешь? Что в тебе бродит? Договаривай.
- Понимаешь.. Ну, она блестит, по ней можно ходить. Или свешиваться. Она тянет. Без нее невозможно понять ничего. Кто не знает боли – и радости не знает. Понимаешь?
- Не знаю. Занятия любовью часто тоже боль. Небольшая. Или большая. Зависит от многого. Ты ведь часто делаешь, то есть делала нам больно. И тебе нравится. Скажешь, не так?
- Вот и тучам больно, они плачут. А плакать – освободиться. А стеклам – они как глаза наши – по ним бегут чужие слезы. Мыть. Окноль – бесплатное средство с неба. Чужие слезы в радость – вот как. Ангелы плачут по нему. Его зовут Крис. Он говорил, что вода всегда бежит вниз. Я - вода. Капли похожи на серых заныривающих китов, говоил он. В темную глубину, кашалоты, сгущенные капли, понимаешь? Как боль внутри бывает - рвешься и рвет, или счастье так же - вперемешку с болью, вниз головой в пучину, кашалот - зубатый кит. Вот я взяла и убила его. Поймешь?
- Рассказывай.
- Понимаешь, он любил меня. Я знаю. А ему было больно.