Понимаешь, дело в том, что он умер. Когда умирает – кто-то, что-то – на твоих глазах, от тебя, с тобой, то чувствуешь себя..ну, подвешенным, что ли. Оно дрожит в воздухе.
Трудно понять, представь, что луна побывала тут – и ушла. А висит. Свет ее – висит.
(они лежали вместе. Она была холодна, бесконечно холодна – думал Ману, вот ведь, не пробиться. Я циник, я еще и не так умею глаза закрывать, но так невозможно. Мартинка не из – юбку на голову натянул и погнали - а жаль. Иногда ведь срабатывает, не всегда словами только пробиться, а тут губы у девушки мягчеют, тело плывет, в него набирается откуда-то влага, и бедра – уже под руками, они наливаются и переходят в 3D, в них живет и перекатывается.. интересно, что перекатывается?..)
Доктор-то был не против, все равно за ним никто уже особо не ходил. А я устала носить продукты, глядеть, как ест, как приподнимается от подушки – пить. Сестра приходит – колоть, сестра усаживает его – тогда еще не мог ходить – а он стесняется. Дитя. Ресницы скачут, сказать не может – пляшут ресницы, будто стая напуганных птиц воздух колеблет: выйдите, мадмуазель, я писать буду. Писай, мальчик, все писают, что же тут, отвернусь. Видела, все видела. Нельзя жалеть, отвернувшись к окну, там другое, там люди и машины, там облака и трамваи - бегут и струятся, беспечные – а здесь мальчик мычит, чтобы не кричать. Мальчик писает, и хочет, чтобы не слышали, как мычит. У него потом глаза - красные и мокрые.
Зачем вы ходите ко мне?
Так вышло.
Вам нравится жалеть?
Нет, мне жалко скорее себя. Других. Себя даже больше. Мы не видим. Понимаешь, мы ощущаем боль только когда она трогает нас, дотрагивается - руками. Когда боль- любовница, вытягивающая время и нервы. А так – мы не видим. Можно и рассвет проспать, и закат затрахать.
Зачем вы так говорите?
Прости, Кристофер, я не с тобой говорила, не говорила даже, это с собой.
(Кристофер, щелкнул в голове Ману автомат, подкатывающий нужную пластинку. Робин. Кристофер Робин. Пух. Головой по ступенькам – жестокий мальчик волочит жертву головой по ступенькам. А бедра у них – вспомнил, они надуваются охотой. Охота вних, она весит, вес в ней, его чувствуешь – под пальцами, в руке. А по ступенькам ташит ее огромный невидимый мальчик, и она глухо щелкает, послушно плюхает: пух, пух. Ты говорила: пух? Мара, ангел мой? ты говорила «пух», Мара? ты шептала пыхтелки? ты плакала сопелки? ты выщупывала следы со своим пятачком, чьи следы? - Посторонним В. Вот так всегда, и так и должно быть, Мара, а сейчас твоя голова на моем плече, а тело твое холодно, как подбирающаяся в окне к нам луна, кусочки тела твоего принимают, они служат, они разучились говорить. Потолок проще твоих слов.)
Не называйте меня Кристофер, пожалуйста. Я не люблю свое имя. Не хочу.
Хорошо, я постараюсь найти другое имя.

Он пишет на дощечке. Руки его движутся отдельно от глаз. Говорят глаза, он умеет не отрывать их, в его глазах всё. Глаза на почти абсолютно лысом лице, одни ресницы и глаза, тонкие ноздри, мальчик.
Потом я узнаю про пятно – там. Вначале красное, маленькое красное пятнышко, красная метка на белом. Глаза здесь, а пальцы музицируют на дощечке, он пишет не глядя, интересно, как он целуется, неужели тоже не глядя. Потом поворачивает дощечку, там фразы. Фразы: зачем, фразы Почему, фразы Как. Фразы – просьбы. Химиотерапия. Химия фраз замешивается в моей голове с моими, про меня, меня – другую в моей жизни, понимаешь, Ману, а его взгляд – всего-то катализатор. Пойми. Я не его вытаскивала оттуда. Себя. Неизвестно откуда. От себя. Из себя. Из тебя. Нас. Течения. Я устала подставляться, пойми. А подставилась, вот как вышло.

(Да. Она любит. Лежать на спине. Снизу – вода. Она раскинута, вода течет и омывает, спина лежит на воде, и наверху льется вода, бежит. А спина ее уперта в мягкость – текучую, и всё в ней течет, приходи и бери, а возьмешь – и не поймешь, с кем сливается она, всё ее – с тобой или еще с кем-то, чем-то, высшим, верхним. Отчего стонет она, лежа на спине, плавая, какие звуки-имена, таких нет – срываются изнутри, что называют губы ее, какие, кем надиктованные междометия? Таких нет ни в одном словаре. Есть она, она – кораблик по ручью, бумажный верткий безохотный, спичка, пущенная вниз, намокшая спичка – а хотелось сгореть, а никак).

Он мог говорить, понимаешь? Просто стеснялся. Ему стыдно говорить, болеть, писать в утку, ему стыдно безволосости своей и беззубости, рук бледных и тонких. Но он умеет смотреть, и в глазах его – жажда.
Понимаешь, я забрала, чтобы напоить его. Опоить. Чтобы он научился – не шептать в темноте. А кричать.
Как солнце кричит. Как птицы кричат, завидев солнце. Ну или как плывет-плывет кораблик ручейком, а вдруг шире. И берега – дальше, а тут вдруг – мост, и ты под мостом в темноту въезжаешь, а выскочил – и – бац! – море распахнулось, тебя выносит в море. И крик уже тогда и превращается в шепот. Или немоту. Понимаешь?

(Понимаю. Всё-то я понимаю, Мара. Тебе мало. Ты охотишься. Ты наняла Пятачка – послушать, как кричат слонопотамы в ночи. Ты охотишься, Мартинка. Тебе мало жизни. Луна – и ты с ней. Волки – и ты волчица. Мужчина – и ты или с ним, или против него, или сама уже в его шкуре. Ты не ангел, Мара. Кто ты, девочка?)