16.
Та, которая кусок своей жизни посвятила мести, трудно встает на ноги. Месть плавит листья, они шепчут о мести, они говорят с тобой. Деревья смотрят сморщенной корой вслед, будто мудрые старики – и торжественно молчат, как и положено мудрым. В трещинах коры можно разжечь звон, так делают деревья. И небо бывало огромным, а иногда впадало в мелочное, в штрихи облаков, и шорохи травы, и песенки цикад, все движения окружавшего - пытались поджечь в ней музыку. Но ушла музыка, исчезли звуки. Вымершая земля не может сразу родить, ей нужно отстояться под паром. Юка шла к ручью, вновь шла испытанной дорогой, ей было пусто жить.
Ручей-то понимал ее. Вода сильнее наших колебаний, ей надо течь. Вода течет всегда сверху, вода уравнивает, ей неведомо – падать. Для воды естественно спускаться, опускаться, выравнивать - одно и то же слово, течение не знает слов, оно уравнивает сосуды, а ей, Юке, было трудно уравнять биение сердца. Сердце – не любовь, а не любить невозможно.
Хотя нет, всё хорошо. Дома мать ее дожидалась, когда Юка вернется, но в глазах ее матери стояла бликом змеиная голова. Мать не знала, Юка знала. Ясуко кормила дочь обедом, они сидели на циновках напротив и слушали ночь, еда проникала внутрь, питая ненужные никому тела, ночь пела для ненужных никому тел. Время трудилось, уничтожая куски их жизней, и вода текла сверху вниз. Даже если ее не было, она тут.
Так прошло много времени.
17.
Начинался дождь, Юка вышла из дому и направилась туда же. Ей было трудно идти, тело ныло. Человек, с которым она жила в последнее время, сегодня пытался убить ее. Не удалось, он пытался кинуть в нее нож, но она знала это искусство лучше, искусство ножа жило в ней, будто таким и бывает естество юной девушки. Прежде пару раз он пытался ее душить, непонятно зачем. Непонятно.
Она любила то блестящее, что было с ним вместе: молодой подающий надежды офицер ухаживал за ней, и подружки откровенно завидовали. Времена года все хороши, Юкка знала это, помнила. Он не знал про месть, до сих пор не изжитую, и зря она рассказала ему. До этого виделись они редко, близилась война, и его неохотно выпускали из казарм. Самым лучшим было идти через холмы к расположению войск, Юка больше всего любила идти и мечтать об избавлении, как дерево мечтает о дожде. Поверхность ее была гладкой, а она мечтала о кругах, разбегающихся. Потом бывало, что и дождь, они гуляли вместе, недолго, останавливались, и он укрывал ее широкими одеждами. Потом он кричал, они кричали, ей казалось, что вот-вот - и побегут по воде круги, а штриховка дождя щербато говорила с ней на непонятном языке. Дождь гасил в ней разбег, она не знала. Юка не слышала, по ее лицу стекали капли, она несла те капли, ей нравилось плавать в мокром, ее телу нравилось. Телу. Телу.
Так вышло, подумала она. Напрасно он не слушал ее, зря слушал себя только, ей столько нужно было понять. Про себя, про него, про всё, в чем они. И зря пустил из-за непонимания в себя зло. Зря стал бросать нож. Невозможно. Сила не в ноже, сила вокруг: когда падает с намокшего древесного листка капля, всего-то капля зеленой воды в тишине - это может пронзить и убить. А нож? Что нож? Нож – холодное, от холода можно только уснуть, умереть нельзя. Умирают только в радости, и от радости.
18.
Внутри дождя стояла Юка. У ног ее ручей бурлил, как раненое животное. Он ревел, из него показывались и тонули лица сорванных ветром листьев, вскрикивали руками уносимые потоком ветки, сор, мусор, грязь уносились, кружась в быстрине. Она стояла неподвижно. На ее лице колебалась странная улыбка, ни на минуту не умолкая. Ива, возле которой она стояла, тоже по колени в воде, трясла ветками, бегущая вода вымывала землю возле. Юка едва стояла на ногах – столь сильным был напор. С зеленых холмов, прежде зеленых, стекала грязная муть, селевые потоки. Хрипы и стоны, рёв и грохот – а она улыбалась. Улыбалась, как вытекает из нас зло, чтобы уноситься вместе с потоком – вниз, неизвестно куда.
Дождь встал стеной, сплошной, мощной. Щербины, штрихи его сплотились в общее зеркало, множество зеркал, куда ни повернись. Стеклянный занавес, нет - водяной, сквозь него проникают звуки и запахи, он – оболочка души, поглядись в него, пойми его. Вокруг нее стояли Юки, множество похожих девушек, как в сказке про выбор принцессы. Все они – разные, вращались и пели, черные волосы их путались, их губы согласно шептали в зеркалах наоборот: юлбюлюлбюл, и никто из этих девушек не обратил внимания, когда из-под размытой почвы, из-под корней ивы у ручья, так же стоящей и раскачивающейся тут, в зеркалах, вывернулась и унеслась вдаль, канула наконец монашья голова с намокшими волосами, голова с прилепленной змеиной улыбкой.