В начале времени было много, очень много, в сущности его было настолько достаточно, что сам факт его существования не отмечался еще сознанием, и можно сказать, что его не было вообще. Вещи и явления существовали в бесконечной протяженности, появляясь откуда-то настолько издалека, что думать об этом было еще невозможно.

Затем некоторые проявления окружающего подсказали: у вещей есть начало. А у некоторых даже конец. И, видимо, это касается всего, просто период наблюдений недостаточен для далекоидущих выводов. Я очень хорошо помню момент расставания с бессмертием: пытаясь осмыслить увиденную в кино сцену перехода от жизни к не-жизни, я поинтересовался, откапывают ли покойников из могил, и как скоро. И зачем вообще необходим такой странный ритуал. Четырехлетнему микрокосму сложно понять, зачем зарывать в землю живое существо.
Так время перестало быть океаном и превратилось в реку - в нем появился вектор направления.

Если придерживаться той-же гидродинамической метафоры, то в дальнейшем мало что изменилось в самой реке. Из прежде широкой и полноводной она постепенно становилась стремительной и мутной, пенилась, мелела, несла с собой какой-то сор, но в общем вполне соответствовала своему назначению: была неизотропна. Как же вышло, что течение это больше не ощущается, не фиксируется контрольно-измерительными приборами, главный из которых - память?

"По реке плывет кирпич,
В сторону Чугуева..."

В том-то и дело - не плывет. ТТХ не позволяет. А лежит себе на дне, где его и заносит постепенно всяким илом, калом, окурками, рыбьей чешуей, битым стеклом и стреляными гандонами.

А река, сузившись, превратилась в коридор, обычный динный коридор со множеством дверей, закоулков, чуланов и ниш. По коридору медленно бредет чье-то тело, безучастно глядя на выкрашенные салатовой краской стены. И уже не страшно, что за следующей дверью может оказаться хмурый похмельный палач, который, морщась от резкого звука, влепить пулю в затылок. Это не страшно, когда понимаешь, что палачи за каждой дверью, и палят практически беспрерывно.

Страшнее всего на свете эта изматывающе-салатовая краска, жирно блестящая в свете сорокаваттных лампочек.

Вавилонский бибилиотекарь, хранитель невидимого музея, экспонаты которого не подлежат даже сносному описанию, не говоря об экспозиции. Даже у выжившей из ума старухи есть ее старушечья сокровищница, где хранятся безногая кукла, обломок старого телевизора, потертые листки с записями, сделанными чужой рукой, коричневые ломкие фотографии, документы, выданные давным-давно не существующими организациями давным-давно умершим людям. Эти неисчислимые богатства можно сложить в обшарпаную детскую коляску со сломанным колесом и никогда с ними не расставаться, а можно сжечь, несколько облегчив смерти ее работу.

А наш герой лишен и этого нехитрого набора артефактов. Он бредет по коридору, стараясь не видеть невыносимой салатовой краски на стенах, а может лежит на дне реки и грезит о том, как он открывает двери одну за другой, в поисках последней двери, но за каждой последующей дверью только коридор, стены которого выкрашены безнадежно-салатовой краской...