Дождь. Никак не хочет проходить. Ну никак.
Клубки мокрого воздуха влезают в форточку и в щель немного приоткрытого окна, она, щель, вытянута как трещина, в нем черно и продольно пахнет листвой, листвой шуршащей. Август, в августах печально. Кухня тонет в желтом густом свете, такие лампочки есть - желтые, мы сидим друг напротив друга, и негромкая барабанная дробь катится то ли от карниза там, то ли из-под пальцев здесь, нащупывающих конец, концы истории. Ритм, кто из нас может угадать ритм этих фраз, музыки августа, прощального августа, конец мелодии, конец постукивающей воды? Пускать пузыри как лужи в конце, и губы пузырятся несказанным пока, двое нас, двое мы, напротив, и как же сказать "прощай"? Ты и я, я и ты. Прощай, я, прощай, ты.
Вздыхают деревья под мокрым, и пальцы дождя, негде присесть птицам. Силуэты в тумане за стеклами проскальзывают как привидения, они носят тут свои кусочки жизни, в нашем пока окне, где я и ты, где начало времен, где скоро конец, а они проносят кусочки своих попарных жизней, и уносят дальше во времени. Удавшиеся жизни. Уносят они. Не зная. А Ноя вот предупредили, и брал всех попарно мудрый Ной. Голубка носилась тогда, потоп, нечем дышать, тонули люди, прощаясь, а голубка носилась кругами с оливковой веточкой в клюве - а одна-одинешенька. Горы шевелились навстречу ей воздетыми губами, но – дождь, и тонули макушки гор, смыкалась беззвучно вода над макушками, только-то круги.
В облегчение ситуации два лица - напротив, и два полных бокала с вином, оно подрагивает, ритм стучащих, круги на поверхности темного маслянистого вина, круги расходятся, как от брошенного камня. Цветы в вазе на столе - сколько им - год, два? Желтые и синие скрюченные засохшие цветы. Пальцы выстукивают еще несказанное, фраза не сказана, губы мнут первый звук, а камень еще не брошен, и неопределенный дым - там, потом. По стеклам мазнуло желтым круглым, двойным с запаздыванием пятном - троллейбус мимо, поздний троллейбус. Везёт он, троллейбус, ему легко: вверху - провода, внизу – надежно и приятно шипит резина, резина сцепляется с трассой, с прекрасной продуманной кем-то трассой, слово-то какое - трасса! и не думать, не думать. В нем держатся за поручни, стоят и сидят, и салон освещен. Высокий салон, будто в омнибусе верхний этаж, скользят над землей во втором этаже не касаясь - выхваченные фокусом времени силуэты, девушка вон у окна. Троллейбус везет кольцами людей, по кольцу, скоро, мы рядом с конечной. Так уж выпало нам – пожить.
И пока не ускользнул он в совсем уже размытое, внутрь совсем уже листвы, две пары наших глаз успевают выхватить девичьи руки, что ближе к его окну, и к окну здесь. Письмо в руках у нее, белый трясущийся листок в мелкую голубоватую клетку, там аршинными буквами: прощай, нам нужно..- и написано это так просто и легко, что понимаешь: август, и завидуешь: август, умеют же люди сказать о расставании легко. Ее руки вздрагивают, потому что троллейбус притормозил: поворот, лицо ее резко дернулось и черной челкой косой наткнулось на листок, а руки перед этим рвали его, письмецо, и черная хищная полоса влезала, разрывая слово «нам», как мокрый ночной воздух в щель здесь - черную, оконнную.
И не успело порваться, дорваться: ушел троллейбус, и не видно, мазнул напоследок лишь парой красных намокших глаз, и все тише и тише колотятся пальцы в такт бесконечному дождю, прощальное вино стынет. Я и ты, ты и я, пора сказать прощай, деревья шуршат, и трава намокла, кричат и хлюпают: вода, киты, ребенок, а уже подрос и мечтать научился, потому-то и вред от меня - нельзя к такому приучать, а планета Земля закладывает виток, и мы, двое, летим в освещенном втором этаже - а как будто и не летим, а сидим перед зеркалом, одинаково не зная - как сказать прощай. Перед зеркалом. Как.