Наступила осень, и всем стало плохо. И зайчику в глубокой норке, и белочке на высокой ветке, и лисичке на дальней полянке, и мишке в темной берлоге, и волку под тяжёлой корягой - всех одолела сезонная депрессия, никого не обошла.
Зайчик всё лежал в глубокой норке, смотрел сквозь дверку на тяжелый бесконечный дождь и думал: "Я бездарь. Это не смертельно, конечно, если понять в пятнадцать лет; в двадцать ещё можно. Но в тридцать семь, прозанимавшись всю жизнь одним и тем же, понять, что ты бездарь - это... это, в конце концов, просто невыносимо стыдно. О господи."
Белочка на высокой ветке сидела, зажмурясь, в дупле, и ей казалось, что если она пошевельнется хоть самую чуточку - её голова лопнет от боли. Белочка думала: "Я ведь любила, честно, по крайней мере дважды. Что же, что приводило меня в такой ужас, что невозможно было хоть на день, хоть на час с кем-нибудь остаться, остановиться? Что я защищала? Какую свободу? Свободу холодной осенью умирать в одиночестве от этого невыносимого, как болезнь, невыносимого, бесконечного, невыносимого дождя?"
Лисичка на дальней полянке бродила под струями вместо того, чтобы бежать и прятаться к себе в нору, и думала: "Господи, хотя бы заболею, может, это что-нибудь изменит? Глупо, но какие ещё надежды? Если бы хотя бы чувствовать, что он ждёт моей смерти - это всё-таки какая-то связь между нами, какая-то его мысль обо мне - но я настолько ему не мешаю, настолько не касаюсь его мира, что он даже смерти моей не ждет; что есть я, что нет меня. Господи, умереть бы."
Мишка в тёмной берлоге думал: "Слава богу, засну сейчас и хотя бы до весны всё кончится. Это надежда у меня по крайней мере такая. А учитывая, если честно, летнюю проголодь, то надежда эта - так, иллюзия. Лапы не хватит, безусловно, не хватит до весны, перестань себе врать, перестань. Встанешь и будешь шататься черным прзраком, искать крови, а потом умирать от стыда и отмывать пасть и заходиться в рвоте, а потом... а потом вообще не знаю что. Хорошо хоть малых прокормил, вроде, они и не заметили, как всё чудовищно, скрыл, спрятал, уберег от нищеты - по крайней мере, сейчас, по крайней мере, на этот год. А весной... Ладно. Дожить бы до весны ещё."
Волк под тяжелой корягой думал: "Он сказал - шесть месяцев, от силы - восемь - но это если питаться, - а как питаться? Лапы дрожат и так спина болит - лишний раз не прыгнешь, не пробежишься. Шесть или восемь. Почему они должны были прийтись именно на осень и зиму, почему не на лето, когда можно было уйти поглубже в чащу и там умереть, нежась, тихо, сонно? Умирать от голода легче в тепле, чем в холоде, да и летом я, может, и в нынешнем своем состоянии поохотился бы худо-бедно и тогда дольше бы протянул, а сейчас, по холоду и по снегу... Говорят, от голода наш брат умирает за две недели. Ужас, как долго."

Все звери почувствовали мысли друг друга, и все преисполнились страха и сострадания, и все заплакали. Мужчины плакали тихо, давясь, в кулак, а белочка и лисичка просто ужасно взахлёб рыдали, и лисичка побрела на плач белочки, хотя они совсем и не были знакомы, - просто, ну, понятно, почему. Белочка была даже рада, и они вместе забрались поглубже в белочкино дупло и ещё немножко поплакали на плече друг у друга, а потом закрыли вход в дупло и попробовали хорошенько согреться. Белочка поставила чайник, они перестали плакать и только всхлипывали тихонько и улыбались друг другу с облегчением. Им и правда стало немножко лучше. Они пили чай и белочка рассказала, как она не смогла ничего создать из всех своих любовей, но ей было неловко опять плакать перед лисичкой, и она начала рассказывать свои истории во вполне комическом ключе, и они оказались действительно очень смешными, восхитительно просто смешными, - белочка даже и не подозревала, - и они с лисичкой смеялись до колик и даже впали в какое-то истерическое состояние. Потом лисичка рассказала белочке про своего мужа, как тот говорит: "Спокойной ночи!" - и гасит свет на кухне, где она сидит, и идет в постель, и она спрашивает из темноты: "Послушай, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не так?" - и он говорит: ах да! - подходит, целует лисичку и всё-таки идет в постель. Это очень грустная история, лисичка тогда проплакала почти два часа и ещё плакала потом, когда звонила маме, но сейчас они с белочкой так хохотали, что лисичка даже облилась чаем, и им стало ещё смешней. Тогда белочка подмигнула лисичке и достала из-под холодильника пачку с "Беломором", где был уже забитый косяк, и они пыхнули, и лисичка, которая никогда раньше не пыхала, так сладко поплыла и готова была расцеловать всех на свете и вообще, кажется, успокоилась в первый раз за последние три месяца. Они допыхали весь косяк и белочка показала лисичке шрам от операции вдоль передней левой лапы, а лисичка рассказаал про свой порок сердца и про то, как иногда невыносимо колет и тянет в груди, и как от этого страшно. Белочка погладила её по лапке, и потом они смотрели "Список Шиндлера", но остановились и бросили на середине, потому что было невыносимо страшно. И тогда белочка, чтобы они развеялись и вообще как-то пришли в себя, поставила порнушку, и лисичке было немножко противно, но потом стало интересно, потому что там всё происходило с какими-то совершенно огромными членами, и лисичка даже спросила: они что, настоящие? - a а белочка ей сказала, что это совсем не важно, лишь бы возбуждало; лисичку не очень возбуждало, но принцип она поняла. Она чувствовала, что уже очень поздний вечер и дождь как раз перестал, так что самое время пойти домой, но ей совсем, совсем не хотелось, и она чувствовала, что белочке тоже совсем не хочется её выгонять, и она сказала: "Ты меня выгонишь, когда будет пора, хорошо? A то я тут у тебя навсегда застряну", а белочка сказала: ну и ночуй у меня, диван большой, поместимся. И лисичка позвонила мужу и сказала, что остаётся у подруги, таким вызывающим слегка тоном, а муж сказал: ну ладно, и лисичка потом опять плакала, а белочка говорила: вот мудак. Потом они легли спать и крепко обнялись на ночь и полежали та немножко, и лисичка, хотя ничего подобного раньше не делала, начала тихонько гладить блочку по спине, и они поцеловались, а потом поцеловались ещё раз и ещё раз и продолжили целоваться и гладиться, и лисичка думала с тоской: "Вот тебе, сукин сын, и "ну ладно"!", а белочка с тоской думала: "Господи, вот я блядь. Утром же опять будет противно.